Жить взахлёб, любить до дна (Русалка чёртова)

Жить взахлёб, любить до дна (Русалка чёртова).
Глава 1. Присказка.
1.
Вторая половина дня восьмого июля. Судя по тому, что солнце на западе клонится к своей келье и горизонт обозначился светло-жёлтой полоской - уже вечереет. Ветер тихий и южный, тёплый, как парное молоко, подгоняет в спины, а врезаясь в стену леса, бесконечно уносящуюся ввысь, расплющивается и удивлённо воет.
Летом в лугах красота. Сидишь на куртке подстеленной, коровы мирно траву щиплют, хвостами обмахиваются, как веером, вода в реке шумит и плещется рыба. Под ногами земля пахучая. Кое-где, из-под листвы, торчат невысокие кустики вербы. Вокруг берёзы с пушистыми кронами. Здесь, как нигде, пахнет жизнью.
Встанешь в этих лугах, разнотравье и цветах и увидишь, как из небольшого болотца чомга взлетит нелепая, испуганная, с рогами на голове. У речки, на сгнившем стволике молодой осинки, почти сливаясь с окружением, выпь. Река, совсем уж, до безобразия, голубая, совсем раздетая, как дно океана, бьётся бабочкой в холмистой равнине, с холма в яму, перекатывается волнами, будто ласкает саму себя – дикий и необъезженный зверь. Белый песок блестит на её дне острыми лучиками. По берегам лето уже вырастило длинные травы осоки и меч-травы.
Погуляешь по разнотравью, лугам, осоке, тимофеевке, ромашкам, колокольчикам, клеверу, разводя руками, проберёшься через зверобой и вот ты уже в лесу. Берёзы да осины. А там где сосны и ели темно, как в омуте озёрном. Посмотришь под ноги, там, во мху – миниатюрном пальмовом лесу, торчат берёзовики – три белых трупика. Здесь их излюбленное место – возле болот, во мшистых березняках. Там дальше, за изломанными кустами торчат красно-бурые шляпки моховиков. Юра знал, что если понюхать этот гриб сейчас, то не учуешь никакого запаха, но если моховик сварить в супе, аромат в комнате останется на несколько дней. Больше всех здесь сыроежек, с ними не надо играть в прятки, там, где посуше, их мерено-немерено, поэтому и неинтересно их брать. Они растут и кучами и поодиночке, молодые - как шарики, старые – как трухлявые пни, красные, синие, жёлтые, с сидящими на них слизняками. А ещё мухоморов здесь много – островерхие, на тонких, белых ножках, с юбочкой и красной, в пятнышко, шляпкой.  Видать, эта Карибская жара была их средой.
Из серо-коричневой, опавшей листвы, торчат хиленькие чесночники. На гнилой древесине и пнях красноватые матрицы ложноопёнков. Между еловой группой, сосной и цветущими башмачками, прямо посередь - величавый, склонив шляпку на бок, как дон Жуан, стоит красавец – белый. Дубовик обыкновенный, шляпка до восемнадцати сантиметров, желтовато-сероватая, сочная, ножка до пятнадцати сантиметров яйцевидной формы, будто мясо его распирает, как домашнюю свинью.
Далеко ходить не надо – увидел, что трава стала низкая и иди смело. Здесь брусника красным ковром, если никто ещё до неё не добрался. Если трава высокая, прямая и мягкая – разведи её руками и окунись внутрь – здесь земляника, от которой пахнет мёдом травяным. Только гляди в оба  - не наступи на хвост гадюке. Гадюка – сластёна, большая любительница сладких ягод. Что бы найти тёмную ягоду совсем смекалки не надо, черника же она вон – её завсегда летом много, зато и пахнет она лесом, свежестью.
Живут здесь люди добрые, от щедрости лесной, наверное, добрые. Жизнь здесь тихая, как река, которая так и называется – Тихая Верба. За тысячи лет, что она здесь течёт, сменила уже несколько русел, оставив за собой глубокие озёра и болота с извилинами. С высоты птичьего полёта эти места, от озёр и прудов, выглядят как шкура леопарда. Деревня стоит прямо на этих озерках да болотах. Так её и назвал простой русский народ, что бы голову не ломать и что бы без вопросов – Болотки. Откуда здесь люди взялись – этого никто не знает, только пустеет деревня. Дети вырастают и уезжают в город, вспоминают, конечно, с убийственной грустью, места, где родились, озёра, на которые с удочками бегали, да ничего уже не поделаешь – теперь людям нужна цивилизация, удобства, а здесь всё же, хоть и красиво, хоть и вкусно-сладко жить, но работать приходиться за троих.
Юре не хотелось в город. Не хотелось в шум, в гам, где люди набитые деньгами, цифрами, компьютерами. Здесь, в Болотках, чистота. Чистота эта уже царит миллиарды лет. Здесь всё от жизни кипит, друг друга жизнью толкает – слева на болоте утки крякали, вспорхнул с дерева дикий голубь, иногда, прямо над головой, стройными парами, вытянув длинные, палочные ноги, пролетали журавли. Жужжали пчёлы и насекомые, звонко запел соловей в соседних кустах, где под ними лежат пёрышки и белые косточки какой-то птички. Пройди чуть дальше и наткнёшься на целый лес папоротника – древних хвощей, а под ними густо сидят лисички – рыжие грибочки со сладковатым привкусом. Душа наполняется чем-то поэтическим, добрым и мудрым. Если выбираешься из этих мест, то всю оставшуюся жизнь хочется вернуться обратно – к этому развесистому, старому дубу с растрескавшимся стволом, где в кроне кукует кукушка, а с ветки на ветку перелетают пузатые пичуги.
Лес, тёмный и дремучий, мудрый как старец. Когда научишься с ним разговаривать, он тебе поведает о единстве человека и природы. Человек уходит и взрастает той же травинкой или могучим деревом. Человек, как и всё здесь – вариться с природой в одном котле.
И так каждый день. Выйдешь утром ранним, пятьдесят голов коров гонишь перед собой, кнутом щёлкаешь. Через поля в лес и уж как закрывают за тобой ближние деревья крыши домов, так до вечера их и не видишь, будто на завод ушёл. На Ближнюю Вербу сначала пригонишь, искупаешься и дальше на Большое Заболотное озеро, через пруды к лугам у Гладкого озера, только на Дальнее Заболотное не идёшь – далеко. Вымотаешься весь, а пастух не должен уставать, уставать должен каменщик да лесоруб, а пастух должен гулять, да грибы собирать.
Зимой в этих местах ужасно хорошо. Бывало, на лыжах выскочишь из деревни и в лес, душе отдохнуть. А ночью? Иногда всё вокруг покрыто толстым покрывалом снега. Невыразимо тогда тих лес, лишь луна, чёрные остовы стволов и искристый снег. На окнах затихших стволов плетут свои узоры морозы. Лес, словно коралловый, сплёлся белыми ветвями, как в иной реальности, арками согнувшиеся деревья. Ухнет сова и бесшумно свалится целый гвалт снега с деревьев, помчится прочь заяц-беляк. И вновь тишина, ничто на свете не шелохнётся, будто всё спит в плотно звенящей тишине. В этой морозной синеве лес сказочен. Сказочно-прекрасен и сказочно-невероятен. Пройдёт час и ничто не изменится, только лисья тропка, кокетливая и целенаправленная посреди поляны. Пройдёт ещё час и лисью тропку пересечёт заячий след. Может вскоре повалит мягкий снегопад или взовьётся снежная буря, поднимет белый хоровод. Пурга скрывает в своём буйстве и дома и лес, только одно остаётся прежним – это тишина. Эту тишину ничто не нарушит, только люди.
Десятая неделя после пасхи – Купальские дни. Солнце печёт. По поверьям: русалкам-мавкам негде спрятаться и ночью они выходят из воды. Водяной ночью булькает, выплывает на дубовой коряге, весь тиной обмотан. Увидишь – прячься – водяной может под воду утащить. По ночам у реки песни: русалки хороводы водят. Юра и сам слышал эти песни, только, наверное, это девчата на берегу поют. В деревнях делать нечего и поэтому по утрам и вечерам они затевают песни и пляски, не деревни конечно, а мужики и бабы. Со стороны они больше похоже на истинно лесных жителей, на большое гнездовище птиц, часто заводящих свои трели не хуже никаких соловьёв. Вон и венки по реке плывут. Некоторые пристали к берегу и крутятся в водоворотах, красивые из жёлтых и красных цветочков. Просто девчатам в этой деревне очень скучно, нормальной девушке и выйти то некуда кроме как замуж. Кладбище здесь – единственная достопримечательность, туда по праздникам и ходят. Так вот хоть Гряная, Русальная неделя (бабки называют эту неделю Русавница) бывает им поводом для веселья. Это Юре тишина деревенская и есть любимое развлечение, а лес, поле и озеро – дискотека, клуб и ресторан.
Вспоминает он часто как с отцом на рыбалку ходил. Сядут на закате, на мостке, что над озером. Две тени в вечерней дымке. Отец курит и что-то говорит, а Юра удочки налаживает и над ними такой же тенью дерево. Любил весёлые праздники, как вчера на Ивана Купалу, Юра как-то не очень. В озере, громко крича и баламутя воду, тащили бредни, выплёскивая на берег склизкую массу озёрной рыбы. Кругом папоротники, как в палеоцене, но ни одного цветка.
Вот и Томка визгливо, радостно лает, оповещая, что пора бы и домой. Да, и правда – пора. Томка – это собачка Юрина, обыкновенная, не породистая. Совсем недавно ещё Томка щеночком была и с визгом бегала от пятнистых кур, а от козы, которая почему-то сразу её невзлюбила, пряталась под крыльцом дома и сидела там тихо-тихо, совсем как ребёнок. А теперь даже коров не боится и гонит отбившихся в стадо. И таким подхалимом сделалась эта Томка, будто чувствует нас – людей и всяческими способами пытается перехитрить. Выгонишь её на улицу – дрожит, будто замёрзла, что бы её домой пустили, хоть на улице и жара летняя. А дома под кроватью спрячется и сидит там – не выгонишь, что бы опять на улицу не попасть.
Встал Юра, потянулся всем телом, поглядел в небо: облачка были синеватого цвета и представляли собой изломанные траектории поперёк неба. Снял кнут с плеча и погнал кров в деревню мимо берёзовой рощи. Влюблённые почему-то всё время терялись в этих густых, зелёных рощицах.
Коровы, завидев родные хлева, припустили шагу и громко, протяжно замычали. За полем уже видны крыши домов, издалека казавшиеся чёрными, будто от сырости потемневшие. Посмотришь на эту ширь полевую, и душа крылья размахивает. Вроде бы засадили его по травинке, по зелёному стебельку, а со стороны глянь – зелёное одеяло. Лето это очень плодородное выдалось: и ягоды тебе тут и грибы и яблоки в огородах и видно уже, что  к концу лета лесные орехи осыпят кусты за Дальним Заболотным. Этим летом трава за огородом выросла буквально на глазах, так что деревенские жители и не заметили, как оказались в зарослях выше их самих головы на две. В таком бурьяне запросто можно заблудиться.
Вот и деревня. Скрипит знакомо колодезный вертушок, раздаются в поле громкие разговоры баб, в песке на дороге купаются куры и разбегаются, стоит только впереди идущему быку сипло замычать. Уже видна у крайнего дома фигура Михаила Ивановича, стоящего неровно, так как не просыхал он уже более месяца и сейчас не подвёл. На доме его, молодой рукой написано: “Болотки”  -  выкрик то ли какого-то одиночества, то ли предупреждение иносельчанам.
2.
Юра закрыл за собой калитку, и Томка еле успела прошмыгнуть в сужающуюся щель. Она тут же весело запрыгала вокруг, привставая на задние лапы. Похоже, что она была рада не меньше его самого и стала валяться у изгороди, переворачиваясь через спину, пока не попала на грядку с баклажанами и хозяин на неё не прикрикнул.
Где-то играла музыка, что-то старое, мелодичное, но всё же красивое. Что именно отсюда не разобрать. Собака вновь проскользнула вперёд его, заявив о себе хрустальным лаем. Снова эта тёплая радость в груди, которая всё время возникает, когда тебя окружают четыре стены