отбивай,
Левый край, правый край, не зевай!
Ну-ка, дождик, тёплой влагой
Ты умой нас огромною рукой,
Напои нас всех отвагой,
А не в меру горячих - успокой!
Чтобы тело и душа были молоды,
Были молоды, были молоды,
Ты не бойся ни жары и ни холода,
Закаляйся, как сталь!
Мэр: - Выпустить узников из подвалов и милицейских участков!
Большой человек: - Есть! (кричит) Открывай! Выпускай!
Шествие продолжается.
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор,
Нам разум дал стальные руки-крылья,
А вместо сердца - пламенный мотор.
Все выше, и выше, и выше
Стремим мы полет наших птиц,
И в каждом пропеллере дышит
Спокойствие наших границ.
Иван Степанович (кричит): - Родная больница!
1-й врач (кричит): - Иван Степанович! Что делать? Они рвутся на улицу.
Иван Степанович (кричит): - Выписать всех больных! Немедленно!
1-й врач (кричит): - Люди в пижамах! Многие в смирительных рубашках!
Иван Степанович (кричит): - Отлично! Выпускайте, в чем есть!
Все выше, и выше, и выше
Стремим мы полет наших птиц,
И в каждом пропеллере дышит
Спокойствие наших границ.
К колонне подошла лошадь, встала во главе толпы, повела людей за собой.
Мэр и Иван Степанович продолжают шагать на месте на краю авансцены.
Мэр: - Почему они пели эти песни? Как такие удивительные слова и такую музыку, вообще могли написать в те страшные годы, когда одни умирали в застенках. А другие шли по площадям и пели?... Почему таких песен не пишут теперь? Раньше не задумывался об этом? Прекрасно знаю историю, а подумал об этом впервые. Были безумны те люди в тридцатые, когда в любой вечер за каждым из них могли прийти, а они пели? Были безумны те, кто приходил за ними и служил режиму? А ведь их было много, очень много – целая армия ночных гостей. Безумны те, за сеткой оцепления, которые больше их не поют и не пишут подобных? Или безумны эти, идущие в смирительных рубашках? Поют о спорте, авиации, о дружбе? Как странно все... Вот и мэрия. Пришли.
Люди остановились.
Мэр: - Сказать речь? Хотя… Пожалуй, достаточно сказал вчера, пора бы и честь знать…
Отошел в толпу. Лошадь улеглась посреди площади. Скрипачка села рядом. Люди обступили ее. Павел выключил магнитофон, подошел к Ивану Степановичу, за руку держит Катеньку. Они сели на сцену. Сумерки. Скрипачка достала из футляра скрипку, заиграла.
Иван Степанович (потрясен, едва не плачет): - Чудо!... Слышу эту музыку впервые.
Павел: - Мне кажется, эта женщина сама ее слышит впервые. Такое иногда случается. Редко, но все же. Твоей рукой начинает кто-то водить…
Иван Степанович: - Звуки рождаются в глубине ее души. Музыка призрачна, неуловима, потому что повторить ее уже никто не сможет, никто не запишет, не воспроизведет. И жить, и звучать она будет только здесь, сейчас, пока не закончится… Умрет?
Павел: - Останется…
Иван Степанович: - В сердцах людей, которые присутствуют при рождении неповторимого, того, что скоро исчезнет навсегда… Люди в нарядах с пьяной площади, со стадиона, в смирительных рубашках, в пижамах… Ребята с дубинками в руках… Лошадь. Как все странно. Как чудесно!... Замерли, провожают каждый волшебный звук в последний путь. А скрипачка дарует нам еще одно короткое мгновение. Дает насладиться великим, неповторимым, вечным. Наверное, смысл этой мелодии в том, что повторить ее будет не дано никогда и никому.
Катенька: - Как в любви…
(Продолжение следует.)
