- Ты что делаешь?
- Пью…
- А что пьёшь-то?
- А всё, что в доме осталось из спиртного…
- Да я не об этом. Ведь воскресенье, утро же ещё…
- А по мне – всё едино. Решил, знаешь ли, новую жизнь начать.
- Кардинально начинаешь-то!.. Ладно, я сейчас приеду.
- Давай. Только по дороге купи чего-нибудь. Водку там или коньяк, одним словом…
Мне вообще-то не любо, когда, даже если очень трудно становится жить, чей-нибудь горизонт сужается до размеров горлышка бутылки. Но с Петей мы дружим уже лет, наверное, тридцать. А потому знаю, что, если уж он «склонился над стаканом, чтоб, не страдая ни о ком, сгубить себя в угаре пьяном», - точно надо ехать. И, если надо, - пить с ним вместе. И – слушать, слушать, слушать человека, даже если в какой-то момент кажется, что он бредит и несёт пьяную галиматью.
Иногда ведь нам становится абсолютно не важно, понятно ли то, что мы говорим, тем, кто сейчас рядом и слушает тебя. Важно, для самого себя, сказать это вслух, чтобы услышать собственный голос и понять, насколько ты ошибаешься. Или, наоборот, - увериться в собственной правоте.
Выхожу на улицы, а там январь, наш, русский, развалился во весь город и во всю землю. Снизу – белый, потому что снег всю ночь шёл накануне, и прикрыт сверху серым таким, плоским совершенно небушком, жить под которым, ну, уж совсем невмоготу бывает, особенно если бОльшая часть жизни уже позади. И ты понимаешь, что грандиозное, неожиданное и чудесное вряд ли ждёт тебя впереди. А бытие постепенно начинает превращаться в ожидание того, чем заканчивается пребывание любого на этой земле…
Вот и Петя мой, кажется, вступает в эту пору. А это – как вторая юность: неуютно чувствуешь себя в новом качестве, пока не привыкнешь, не освоишься.
Иду сквозь русский январь к Пете, а сам, кажется, и не думаю о нём: о завтрашнем дне, о погоде, о себе – думаю, а о нём – на уровне рефлекса. Нужно, потому и иду. И ни героем, ни альтруистом себя не чувствую… спина вот только немного болит ещё с ночи…
Прибываю, значит, к другу своему старинному. Заказ, разумеется, приношу, хотя, думаю, заговоримся и про него забудем. Звонить в двери даже не пытаюсь, потому что Петя мой (удивительная беспечность!) после Таниной смерти (жену его так звали) дверь и не закрывает вовсе. Вхожу, раздеваюсь – разуваюсь в прихожей и привычно бурчу (но – громко, чтобы он слышал!):
- Богатый молдаванин живёт здесь! А чё?.. Заходите, грабьте, выносите всё, непосильным трудом нажитое!..
Забыл сказать, что Петя мой – молдаванин, настоящий. Точнее, - бессарабец. А потому он мне всю жизнь казался каким-то заморским фруктом со своими чёрными кудрями и яркими, южными глазами. Это у него от тёти Маши, мамы, я ещё её помню и помню, как она его называла «ПетрИке».
А сейчас на балконе стоял седой человек с аккуратной бородкой, тоже белоснежной. И, мне показалось, что и глаза у него как-то вдруг «поседели», выцвели, сиять перестали. Стоял и курил мой Петрике. И поза была такая, словно со дня нашей последней встречи, а не виделись мы, наверное, недели две, постарел он лет на десять.
Выхожу к нему, становлюсь рядом и, не здороваясь, закуриваю тоже. Стоим вот, два дедушки, и курим в окно. Курим и курим, курим и курим. И болит у обоих: у меня – спина, у Пети – душа.
- Чё не спрашиваешь, почему пью?..
- Так чего спрашивать-то? Надо, - сам расскажешь. А нет, так просто так постоим, покурим, да я домой поеду…
- Угу, - отвечает мне мой «многословный» друг и продолжает: курить и молчать продолжает.
Затем прикуривает от почти истлевшей сигареты следующую и только потом, по-прежнему глядя не на меня, а в окно, говорит:
- Вчера Женька, дочка, приходила. Убрала в доме всё, постирала там чего-то. Потом уже, когда за стол сели, говорит… что письмо ей пришло, от отца, того, настоящего, родного, от которого её Таня моя родила. А она же не знала, что я ей – никто. Мы с Таней не говорили. Жене полгода было, когда мы поженились…
И опять молчит, негодяй такой! Я креплюсь из последних сил, чтобы не крикнуть ему:
- Ну?!. И – что?!!
Он, уже почти докурив, продолжил:
- Пишет, что болен. С почками у него там что-то. Говорит, что если Женя к нему не приедет и не заберёт к себе, он на неё в суд подаст, что она, как его дочь кровная, обязана за ним, беспомощным, ухаживать…
Молчим, оба. Тьфу ты, чёрт! И опять – курим. Тут уж я не выдерживаю, потому что жалость к Пете моему и его Женьке (тоже – моей, получается!) буквально захлёстывает изнутри:
- Надо ей ехать, Петь, человек же ведь он всё равно…
- И я Жене так же сказал… А она на меня как крикнет! Словно с цепи сорвалась…
Опять от окурка сигарету прикурил. Когда зачадил уже фильтр, продолжил:
- Кричит мне: « Что ты, пап, меня, как маленькую, наставляешь! Сама знаю, что – надо. Но куда я его привезу-то? В нашу двухкомнатную, где Витя и двое детей?..» И замолчала опять, посуду мыть начала… И так мне жаль её, дочечку мою, стало, что, кажется, умру сейчас!..
Молчим. Теперь уже долго. Потом только Петя говорит:
- Я ей сказал тогда: ко мне вези, что же делать. Не бросать же человека. А два мужика в однокомнатной квартире, да ещё со всеми удобствами, уживутся как-нибудь…
|
