На том месте, где раньше находились царские Врата, сейчас висел небольшой транспарант: белой краской на кумаче.[/i][/justify]
«Благословен Господь, ибо Он услышал голос молений моих».
Мужики, особенно те, что из местных, вдруг, как будто вспомнив нечто вечное, впитанное с молоком матери, потянулись к кепкам, сдирая их с голов как перед покойником, бабы закрестились, неумело и не смело. И лишь строители зашумели оправившись.
- Ты мужик нас лучше не зли. Мы свои кубы кирпича честно выложили. Включай кино, сука!
- Не будет кино. Я же сказал, что не будет…
Заломов стоял перед бригадиром, худой, рыжий и контуженый мужик, и задрав шею втолковывал ему, здоровому и, похоже, что туповатому.
- Давайте я вам лучше про Бога расскажу. Откуда все началось и как всем нам сейчас…
- Ну ты паря и мудак…
Бригадир с сожалением глянул на Василия, сплюнул, и вдруг неожиданно, как-то совсем не по-деревенски, по-подлому, заехал ему коленом в пах.
Заломов охнул и, зажавшись, кулем рухнул на пол.
…Бабы к так называемому отцу Василию, привыкли довольно быстро. Даже те, кто совсем недавно, по-сельски незамысловато ласкали этого рыжего простоватого незлобивого мужика, и те приходили к нему в церковь. Приходили запросто поговорить о том о сем: о пьющих и бьющих мужиках, о Сталине, чей портрет наивный Заломов повесил рядом с иконкой «Усекновение головы Иоанна Крестителя». Ну и конечно, о Боге, невидимом, но добром. Мужики, посмеиваясь в прокуренные усы, приносили Василию изогнутые доски древних икон, «случайно» обнаруженные на чердаках, старые подсвечники, лампадки и прочую церковную утварь, столь чуждую стране, упорно отстраивающей светлое, социалистическое будущее.
Председатель колхоза, поразмыслив чуток, писать никуда не стал, провел с Василием Заломовым политически выдержанную беседу, и, оформив священнослужителя – самозванца, как заведующего сельским клубом, удалился, оговорив однако, что обязанности зоотехника верой в Бога не отменяются, хотя оплачиваться и не будут..
Василий, улыбаясь, соглашался, с легкостью пуская любую появившуюся копейку на восстановление храма.
Весной 1953 года, ровно через месяц после смерти усатого Вождя Всех Народов, Нюрка Решетникова, жившая на самой окраине Новых Голенищ, разрешилась младенцем, крикливым пацаном с огненно рыжим пушком на голове.
Семен, Нюркин муж, чернявый словно цыган мужик, укоризненно посмотрел на спящую, отдыхающую после родов супружницу, также черноволосую и чернобровую красавицу, и уложив в сапог длинный, как бритва отточенный немецкий штык-нож, направился к церкви.
3.
Отец Василий стоял спиной к алтарю. Стоял, покачиваясь: неуклюжий рыжий мужик в кирзовых сапогах и саккосе, сшитом из мешковины. Словно сквозь мутное стекло, блекло, видел он уходящего прочь Семена Решетникова.
- Так вот чей это был стожок…
-Так вот в чьем доме я куролесил в ту самую ночь…
Василий больно улыбнулся и пытаясь хотя бы со спины перекрестить уходящего Решетникова, через силу, с трудом оторвал окровавленные руки от распоротого живота, но тут же завалился набок, жалобно, по-щенячьи поскуливая. Безнадежно попытался приподняться, неловко и безуспешно отталкиваясь длинными ногами от кирпича пилястры, потом вздохнул, громко и как-то уж очень обыденно и затих. Совсем. Навсегда. Последнее, что полунамеком, почти абрисом мелькнуло, протиснулось в его голове сквозь приступ жуткой, нечеловеческой боли, был небольшой, разворошенный стожок подопревшего сена, чернеющий на фоне розового, чуть заметного рассвета.
Он лежал на каменном полу, на спине, аккурат в перекрещенье двух ярко-желтых продолговатых пятен света, падающих из высоких стрельчатых окон.
Распростертые, окровавленные руки его, в этом ярком перекрестье, казалось, повторяли безжизненный изгиб рук распятого Иисуса, умиротворенно и устало взирающего на умирающего чудака в окровавленной мешковине. Взирающего из-под самого купола, из прокопченного полумрака блеклых фресок, сквозь пыльные обрывки паутины. Как только угас последний шорох тотчас же, гулкая, звенящая комарьем тишина, заполнила собой церковь, и только откуда-то из далека, из- за заросшей кустами реки, доносился тоскливый, бабий голос, фальшивый и нудный.
«Отчего ты печалишься в вечер,
Отчего тихой грусти полна?
Может ждешь ещё с кем-нибудь встречи,
Или прошлым далеким больна?
Может ветви поникшей березы,
Навевают на сердце печаль?
Пробуждая далекие грёзы,
И чего-то становится жаль.
Может быть, понимаешь что время,
Верит лишь в неизбежность свою.
И ты где-то стоишь уже с теми
Кто стоит у судьбы на краю»….
Строчки из песни на стихи Е.Борисовой.
