Расписной
-… Мужики. И кто у нас сегодня парную замутил?
В клубах плотного белесого пара показался потный, голый мужик в фетровой буденовке на лысой, угловатой голове.
- Да Машка же.…Неужели сам не догадался: ишь, пар какой сырой.
Сухопарый, светловолосый, с ног до головы исколотый тюремными татуировками старик презрительно хохотнул и, оттолкнувшись от верхнего полка,́ ловко опустился на самый нижний. Внизу пар был гораздо жиже, и на полке́ было уже откровенно тесно от распаренных мужских тел. Однако мужики раздвинулись, и старик довольно бесцеремонно втиснулся в самую середку. Полотенце соскользнуло и две темно-розовые культи выше колен, грубо зажившие и не аккуратные, блеснули во влажном полумраке парной.
- Однако же ребята, на чай Машке все одно сброситься нужно. Старательная она баба, хотя и бестолковая.
Все рассмеялись и вдруг тяжелая, распухшего дерева дверь распахнулась и в парную ввалилась несуразно толстая, грудастая женщина в темно-синем халате и калошах на босу ногу, похоже, та самая Машка.
Она не обращая внимания на голых, распаренных мужиков подошла к печке и, распахнув чугунную дверцу топки, резко плеснула в огнедышащее жерло ковш воды.
Раскаленный пар с шипеньем ринулся в парную. Пахнуло хлебом, мятой и еще какой-то травкой, похоже, душицей.
- Ну, ты мать даешь! Ёпт…
Безногий старик коротко матюкнулся.
- Отдохни чуток, кому говорю. Сама перекури и мужикам дай вздохнуть. Что ж ты в печку воду херачишь без передыху!? Это тебе все ж таки парная, а не паровоз.
Дай стенкам пообсохнуть, проветри парную, а потом уже можно и плеснуть ковшичек - полтора.… Эх ты, растютеха!
Машка резко повернулась и, поправив под халатом вспотевшие груди, презрительно фыркнула.
- Ты бы Гинтарас хотя бы срам свой прикрыл. Яйца уже седые, а все туда же: растютеха.
- Да ты Мария не обижайся на него, это он шутейно, можно сказать по-доброму.
Заступились за инвалида мужики.
- Да и что тебе его яйца? Тебе пора уже о душе подумать, а ты все яйца, яйца…К тому же, для этого самого, яйца особо – то и не нужны! Они скорее даже мешаются.
Все рассмеялись, впрочем, беззлобно, и Машка тоже.
-Кстати, Гинтарас…
Она сморщила лоб в крупных, мутных каплях пота.
- Там в раздевалке тебя мужик какой-то дожидается. Не из наших. Я его до этого у нас ни разу не видела.…Но и на мента впрочем, тоже не похож.
- А что мне милиция, Маша? Я им уже лет как пятнадцать не интересен. Гебешники разве, да и то вряд ли…
- А ты все одно сходи. Он меня вежливо попросил: сходите, мол, в парную за Янкаускас Гинтарасом. Даже, пожалуйста, не забыл сказать…
Она улыбнулась мечтательно
- О как.…Не то, что вы, мужичье.…Только лаяться можете.
Мария вышла, оставив приоткрытой дверь парной.
- Пойти разве?
Скорее утвердительно проговорил Гинтарас, и резко оттолкнувшись от полка, спрыгнул вниз, на крепкие, широко разведенные пальцы и ловко и часто перебирая руками и стараясь не касаться культями и мошонкой мокрого пола, раскачиваясь словно маятник, двинулся вслед за Марией.
- Интересно, кто это нашим Расписным заинтересовался? Проговорил кто-то громко и с придыханием.
- По мне так честнее и порядочнее мужика, чем Янкаускас и выдумать трудно.
- Это точно .
Мужики заворочались, отмахиваясь от пара и неодобрительно поглядывая на дверь, за которой минуту назад скрылся безногий инвалид.
Мария оказалась права. В раздевалке, на каменном широком подоконнике расположился молодой, но уже почти лысый человек. На скамейке возле шкафчика с одеждой, литовца ожидали небольшой бидон с пивом (судя по испарине на эмалированном бочке бидона, холодным), кулек с сушками обсыпанными маком и плоской серебристо-белесой воблой.
- Красиво...- Хмыкнул Гинтарас и ловко забрался на скамейку.
- И что же вам от меня нужно?
Инвалид аккуратно поставил на место ополовиненный бидончик и, достав из шкафчика пачку папирос «Север», закурил.
Мужик соскочил с подоконника и присев рядом с прибалтом представился.
-Селянин. Сергей Селянин. Художник. Может быть, слышали, что про меня?
- Нет.- Гинтарас загасил папиросу и потянулся к рыбке.
- Если думаете с меня портрет писать, то я против.
Без ног, да и в остальном некрасив.
Сильные пальцы его аккуратно, чуть ли не нежно снимали с воблы шкуру вместе с чешуей.
- Я не пишу портреты. Могу, но не пишу. Мне это не интересно.
Художник тоже закурил, шумно выдыхая сизый дым.
- Я срисовываю татуировки.
- Зачем!?
Гинтарас удивленно вперился взглядом в лицо художника.
- Понимаете, - Селянин прикурил вторую папиросу от докуренной первой.
- Художники сейчас все больше и больше обращают свое внимание на прошлое. Быстро уходящее прошлое.
Кто-то пишет пейзажи с домов и переулков, которые вот-вот снесут и застроят освободившееся место новыми бетонными коробками, кто-то рисует портреты стариков и старух, пытаясь своими кистями обмануть жестокое и быстротечное время.
Я же срисовываю уголовные татуировки по тем же соображениям: люди, носящие эти татуировки, стареют, уезжают неизвестно куда, и прошу прощенья, просто умирают.
А ведь наколки это своего рода искусство, пусть и несколько лубочное, но тем ни менее имеющее право на жизнь. Вот у вас я вижу на теле три основных сюжета, два из них довольно обыденные.
На спине церковь с куполами, насколько мне известно, их количество обозначает количество ходок, количество окон, равно годам, проведенным в крытке.
На правой руке малыш в короне и под ним надпись: «Дайте в юность обратный билет, я сполна заплатил за дорогу».
- Тоже понятно: ваша уголовная карьера началась с малолетки. Но вот то, что выколото у вас на груди, я вижу впервые. Вы разрешите рассмотреть более внимательно?
- Да за ради Бога. Вот только натяну трусы, и смотрите, сколько вашей душе угодно.
Янкаускас Гинтарас натянул черные семейные трусы, длинна которых практически скрыла культи.
Расписной закурил, и в последний раз промокнув красное, распаренное лицо вафельным полотенцем, развернулся к художнику.
Тот, взял с подоконника большой блокнот, практически альбом в твердой потертой обложке и, пододвинув ногой, табурет расположился напротив прибалта.
Татуировка и в самом деле была довольно занятной.
Обнаженная длинноволосая девушка с крестом на груди замерла в объятьях черта необычайно похожего на Лаврентия Берию.
Внизу надпись: «Россия в объятьях КПСС».
Иголку держал явно человек не бесталанный.
Не расскажите, где вам выбили эту татуировку!
Сергей Селянин устроился поудобнее и смелыми четкими штрихами начал срисовывать татуировку.
…- Мне ее помнится, набили на 37 участке Карлага, в Балхаше. Вот там, в тот самом лагере, при столовой, в шнырях прозябал художник. Фамилию не скажу, не помню, а погоняло у него было, простенькое: то ли Груша, то ли Груня.…Ну, значит и фамилия где-то рядом. Талантливый был мужик: татуировки его имели не только заключенные, но и вольняшки, и даже говорят сам Кум, на груди Иосифа Виссарионовича, иглой Груни выколотой, носил с гордостью. Мы с ним, с хлеборезом этим в один день откинулись, 25 октября, пятьдесят девятого. Он устроился учителем рисования там же, в Казахстане, в Семиозёрке, ну а я здесь, на Урале осел.
-Скажите, Гинтарас…Прошу прощенья, не знаю вашего отчества…
Художник запнулся и даже покраснел.
- Ни надо никакого отчества, зови просто, Гинтарас. Ну, или Расписным, на крайний случай. Меня так иногда мужики зовут, за глаза конечно, но я знаю…
- Хорошо. Договорились.
Карандаш в руке Селянина летал над бумагой.
- Скажите, Гинтарас, а как так случилось, что вы стали уголовником? Я разговаривал со многими бывшими сидельцами, и как-то уже приноровился даже по внешности определять их склонности, привычки и иной раз даже статьи УК, по которым им приходилось чалиться, угадывал, а вас как-то не пойму. Казалось бы, четыре судимости, а феню, как я уже заметил вы не любите…Пальцы чистые, перстнями не украшенные…
- Говоришь, по внешности научился угадывать статью УК!?
Янкаускас фыркнул в недобром смешке.
- Самым добрым на вид из всех знакомых мне уголовников, был Сеня Калач. Толстенький такой помнится, был мужичок, улыбчивый. Пальчики в
