Сергей Иваныч женщин не любил. Он даже их презирал. И не немножко, а сильно, как следует. А потому и про себя и вслух называл их «бабами» - словом у нас в России недиковинным. Но когда сам Сергей Иваныч слово это произносил, то чуть кривил губы и глаз прищуривал. Получалось – так он думал, по крайней мере, – очень даже презрительно и для любой обидно.
Но в лицо сказать это хоть одной из них не решался. Уши у него всякий раз краснели, когда перед ним оказывалась женщина. Глаза он опускал и бубнил чего-то там невнятное. А потому ни у одной из презираемых не вызывал он к себе интереса, а скорее даже наоборот: безразличие и жалость, будто к убогому, вызывал. Вот за это, наверное, и ненавидел.
Ненависть – чувство сильное. А, глядя на Сергей Иваныча, заподозрить в нём сколь-нибудь сильные чувства было невозможно. Его даже запомнить трудно было.
Волосы? Какого цвета? Какого же они у него цвета были?..
Не брюнет, конечно, но и уж не блондин точно.
Черты лица мелкие какие-то и будто бы даже полустёртые.
Глаза… А какие же глаза у него были? Про это никто ничего сказать не мог, потому что никогда тех глаз не видел, ибо перед любым человеком были устремлены они в пол. Перед женщинами даже – «в подпол».
Если его о чём-либо спрашивали, то бормотал в ответ что-то невнятное. Да и неинтересное наверняка. Потому никто и не переспрашивал, хоть и не расслышал.
Ему ведь мать ещё говорила: «Дурноляпенький ты у меня, Серёж, получился. Когда людЯм красОты раздавали, ты во все очереди последним стоял: и за носом, и за глазами, и за бровями… Ну и ладно, ну и пусь! Надо же кому-то на этом свете и некрасивым походить да красивых порадовать тем, что они совсем другими получились!..»
С тем и дожил Сергей Иваныч до сорока почти пяти лет. Со своею некрасотой, значит, и лютой ненавистью и презрением к женщинам. За то… за то… что они все, прямо вот все красивыми были. И запах от них шёл дурманящий какой-то и призывный. Такой, от которого голова сладко кружилась, если долго рядом быть, и улыбаться хотелось.
Потому и уходил Сергей Иваныч поскорей. От греха чтобы. Подальше.
А тут к ним в кафе на вторые блюда новый повар пришла. Надежда. Сам-то Сергей Иваныч уже сколько лет на супах стоял. И изрядно даже преуспел в этом деле. В репертуаре у него были не только примитивные харчо и окрошка, но даже борщ получался замечательный. А, если нужно, то мог он выступить даже с потажем или греческим авголемоно.
Надька была, наверное, ровесницей Сергей Иваныча, а то и на пару лет старше, но попросила, чтобы все на кухне звали её «Надюшей», хотя сам суповых дел мастер давно был уже «Сергеем Ивановичем» почти для каждого, включая управляющего и даже шефа.
Плебейкой Надька была и в деле: венцом её кулинарных изысков были бефстроганов с картофельным пюре. А так, вообще-то, - биточки, шашлык и жареная в кляре рыба. «Баба», одним словом. Сергей Иванычу это даже нравилось, потому что было ещё одним основанием для того, чтобы её презирать. Когда же она через пару дней работы у соседней плиты обратилась к нему за чем-то, назвав «Серёжей», зашевелил Сергей Иваныч своими редкими да бесформенными бровями и, по обычаю не глядя на собеседника, спросил: «Чё надо?..»
Надька оказалась первой женщиной, которая перед Сергей Иванычем спасовала. Глаза опустила и почти шёпотом сказала: «Извините, Сергей Иванович…»
Сказала так и сразу к своей плите отошла.
За это на следующий день, когда шеф спросил у него, справляется ли новая повариха с работой, он опять зашевелил бровями и ответил: «Справляется…» Когда же засыпал капусту в кипевшую кастрюлю, добавил: «Нормально справляется…»
Кухня примолкла на мгновение, ибо никто здесь и никогда не помнил, чтобы Сергей Иваныч о ком-нибудь высказывался. А чтобы так хорошо, так – вообще… на Нобелевскую премию мира похоже…
Надька вся немедленно запунцовела, аж даже локти красными стали. От плиты, наверное: она в это время мясо жарить начала.
С тех самых пор она с Сергеем Иванычем так больше и не разговаривала. Но взгляды их обоюдные нет-нет да от одной плиты к другой перелетали.
Накануне же Восьмого марта случилось немыслимое.
У них на кухне с Двадцать третьим и Восьмым поздравлять друг друга было не принято. Завзалом только заходил в начале смены и каждому в карман конвертик совал. А тут Сергей Иваныч пришёл… с цветами. С цветком, точнее.
В длинный кусок прозрачного целлофана была завёрнута синяя роза в количестве одной штуки. Лепестки её были забрызганы «искусственной росой», больше похожей на засохший клей. Внизу же этот шедевр флористической фантазии был аккуратно перетянут тонким красным синтетическим бантиком.
Сергей Иваныч крепко зажал свой «букет» в кулак и направился прямо к Надькиной плите, возле которой та уже стояла. Подошёл, сказал: «На!..» - и вручил.
Кухня подумала, что Надька вот прямо сейчас упадёт навзничь на плиту, к которой её придавит обвалившийся потолок, который обязательно должен будет рухнуть после такого.
Бабы, все, по очереди, весь день подходили к Надьке, чтобы позавидовать и дать совет. Почувствовавшая себя королевой Надька в конце рабочего дня, окончательно осмелев, подошла к Сергей Иванычу и… п р и г л а с и л а последнего к себе в гости сегодня же вечером, «часиков в девять». Потолок снова должен был обрушиться. Но не от Надькиного предложения, а от ответа Сергей Иваныча.
« Ага… буду»,- ответствовал красноречивый мачо и почти бегом ринулся из раздевалки к выходу, на ходу надевая на себя пальто.
На следующий день Сергей Иваныч как обычно стоял у своей плиты. Надьки же не было.
Через несколько минут на кухню вошёл шеф и сказал Ирке с закусок, чтобы она заняла Надькино место, потому что та уволилась. Объяснять ничего не стал.
Ирка, конечно, сразу встала, тем более что о таком карьерном росте и мечтать-то никогда не могла: Ирка – она же косорукая, яйцо под майонезом у неё и то какое-то с вывертом получается.
Ну, встала, значит. Работает. А сама не своя. Насилу дожила до окончания смены и к Надьке умелась.
Назавтра Ирка всем рассказывала, как Надька плакала, пила с ней водку и повествовала:
«Пришёл вечером, не опоздал. Сели, значит, на кухне. Покушали, выпили, как полагается. Я ему всё-то о себе и поведала. Он же молчит. Говорить-то не о чем. Вот я, под водочку-то, и разоткровенничалась. На часы глянула – поздно уже, время к двенадцати. Я ему и говорю: «Ну, что, Сергей Иваныч, оставайся ночевать у меня, а завтра на работу вместе поедем. Пойдём в спальню». Пришли, стало быть, легли. Там у нас всё быстро получилось. Он же стесняется: не избалован, видно, бабьим вниманием. Во-о-от, значит… Потом он встал и одеваться начал. Я ему и говорю: «Куда же ночью-то пойдёшь? Оставайся до утра, говорю…» Он бубнит чё-то там про то, что «… не-е-е… не привык не дома спать… да и ваще…» Потом деньги из кармана достаёт и на комод лОжит. Я спрашиваю: «А это ещё зачем?» Он, наверное, в первый раз за всё время, что мы знакомы, мне в глаза прямо глянул серыми своими, колючими, и говорит: «Это – за продукты. Ты же потратилась, Надюшка… Да и вообще – за удовольствие…»
|
