Мы почитаем всех нулями,
А единицами – себя…
Пушкин, «Евгений Онегин»
У кого-то, помнится, прочитал, что любого человека можно представить в виде дроби обыкновенной, где числитель – это то, как человек сам оценивает себя в антураже того мира, который подарил ему Господь от рождения. Знаменатель же – это то, как того же самого человека оценивают те, кто населяет этот самый окружающий его мир. И всегда знаменатель должен быть больше числителя. Да… Это чтобы не нарушить природного баланса, чтобы мир наш не рухнул от фальши и кривизны зеркал, которые сами мы и выгибаем…
Так вот и возникают «дроби обыкновенные». Тогда они ещё называются «нормальные дроби».
Но иногда случаются «неправильные дроби». Помните школьный курс математики? Точно!.. Это именно тот случай, когда числитель становится больше, чем знаменатель. Производить вычисления с такими величинами бывает неудобно. Вот и стараются привести их к «нормальному виду», ну, чтобы привычней было…
И живут эти самые люди-дроби в самых обыкновенных городах, стоящих где-нибудь на речке. Ну, например, речка называется Нева, или Москва, или, скажем, Тамузловка. И речки-то небольшие, про которые никто никогда бы и не узнал, если бы «дроби обыкновенные» не совершали поступков, не возвели на их берегах тех самых обыкновенных городов, в которых понастроили кремлей и эрмитажей, особняков рябушинских и адмиралтейств, василиев блаженных и балтийских вокзалов.
А за окнами всех этих домов щедро представлены все четыре времени года: бело и зелено, желто и нежно-малахитово бывает.
И когда вокруг так всего много, а человек-дробь ощущает себя частью всего этого изобилия и великолепия, то случается, что числитель, как-то даже сам собою, начинает «набухать, наливаться силой, тяжестью». Распирает числитель от собственной, как ему кажется, значимости, а под ноги себе и невдомёк посмотреть, чтобы увидеть: как там поживает знаменатель.
А он, знаменатель этот самый, тоже не стоит на месте – уменьшаться начинает. Почти прямо пропорционально тому, как разрастается числитель…
Почему-то именно об этом я думал, сидя в такси, которое мчалось в Ставрополь.
Вчера только прилетел я в Минеральные Воды, чтобы новый год встретить в краях, где ни разу я не был. Сегодня же утром заказал такси и, когда сообщил, куда собираюсь, услышал в ответ «Да не вопрос!..», произнесённое бойким молодым голосом.
Через пятнадцать минут я уже садился в машину, где сначала увидел худую молодую ладонь, протянутую мне с водительского места.
- Здравствуйте! Меня Сергей зовут, - сказал обладатель руки. – А вас как величать?..
И разулыбался от собственной старомодной чопорности.
Я представился. И мы покатили в столицу Ставропольского края.
Человеком Серёжа оказался действительно молодым: тридцать один ему недавно исполнился. И очень открытым и словоохотливым. Дорога от Минеральных Вод до Ставрополя неблизкая, а потому поговорить времени у нас было предостаточно.
На все мои вопросы отвечал он быстро и абсолютно прямо. Когда же я спросил, женат ли он, то тут Сергей впервые замялся.
- Да знаете, совсем уж было собрался, но – не успел. Вовремя не успел,- добавил он после некоторой паузы.
Я понимаю, что дальше последует интересная история. А потому молчу. Упорно молчу, чтобы не спугнуть чувство и интонацию моего собеседника
А за окном машины мягко стелется простор. Да такой, что голова начинает кружиться от обилия земли, неба и какого-то томленья… нежного, знаете ли, и страстного во всём: и в изгибах ландшафта, и в снеге, то срывающемся, то становящемся серебристой пудрой, и в величии неба в этот момент, такого сурового и жаркого в одно и то же время…
А Серёжа переживает то, о чём хочет мне рассказать, и руки его давно уже перестали быть молодыми, а стали натруженными и тяжёлыми. И так мнут руль автомобиля, что кажется, будто хочет он измять его, искромсать и выбросить вон, лишь бы не управлять дорогой, временем и своими воспоминаниями.
Ещё некоторое время сопит Сергей, хорошо так, по-мужски, сопит. Потом продолжает:
- Она несчастная такая девочка была. Совсем одна, когда я впервые увидел её возле «Грота Демона»… Это у нас в Кисловодске… За решёткой сидит дивное-диво, даже не Лермонтовым придуманное, с красными глазами, которые светятся из тишины и глубины… такой силой! И вдруг – она, рядом. Измученная такая. Слабая. И говорит мне голосом, нежным таким, как свирель… или как армянский дудук… Я однажды был на концерте слепого мальчика-армянина, который так играл… так, как она на меня смотрела в этот момент. И хочется быть мужчиной во сто крат больше, чем ты есть, и подвиги свершать, и защищать слабых!.. Вот, значит, она и говорит:
- Вы мне зажигалку не достанете? А то провалилась вот, бл…, за эту сран… решётку, а так покурить, блин, хочется!
У меня после это просто ступор случился. Ну, как, как из этих прелестных уст могут исходить такие отвратительные звуки?!. И от этого её ещё жальче стало! Подошёл я к ней, обнял за плечи и повёл отсюда, чтобы защитить. Защитить и от холода (тогда уже зима была), и от себя самой, чтобы больше не ругалась так скверно.
И домой к себе привёз. А родителям (они у меня славные! Особенно – мама! И папа тоже – особенно!) сказал:
- Это… Как тебя зовут?- спрашиваю, уже к ней обращаясь. «Лена»,- она говорит. Вооот, - продолжаю я,- Лена. И она у нас жить будет, потому что вскоре станет моей женой. У неё зажигалка за решётку упала. Поэтому она курить больше не будет…
Мама долго так на меня посмотрела и говорит:
- Конечно, не будет! Ей же для меня внуков рожать нужно!...
А папа мой говорит:
- А чё? Пусть курит, если хочется. Может, она этим душу согревает себе. Мы с нею вместе на балкон выходить будем!..
И осталась Лена с нами. И слов больше плохих не говорила. Никогда. И курить на балкон с папой не бегала. Тоже - никогда. Зато с неприкрытым любопытством маму расспрашивала, как та борщ свой замечательный варит и почему пирог с капустой у неё с блестящей корочкой получается. В это время я видел, как морщинки на мамином лице расправляются, а из глаз тёплый свет струится. И в свете этом добром разглядел Лену окончательно.
Была она, на первый взгляд, впрочем, как и на второй, крепенькой и обыкновенной, с прямыми светлыми волосами, падавшими неровными прядями на не очень большие глаза непонятного цвета. Но вот когда улыбалась маме или нам с отцом в ответ, становилась прямо даже красивой, потому что на девочку маленькую сразу похожей делалась. Нос у неё морщился, губы как-то даже не раздвигались, а расцветали, превращаясь в бело-розовую улыбку. Да такую чистую! Как утром, когда малыш в колыбели проснулся и мамино лицо над собою увидел.
И мне уже казаться начинало, что я люблю её. Люблю и хочу защитить. А от кого, сам пока не знаю…
Уже через несколько дней, вечером возвращаемся с отцом с работы и знаем, что женщины наши ждут не дождутся, когда мы в дверь позвоним. Мама нам двери открывает, а Лена из-за плеча у неё выглядывает и даже волнуется как будто. Но в этот раз открыла одна мама. На мой вопрос, где же Лена, отвечать не стала, а сразу на кухню прошла. Я – за нею. Отец следом.
Села мама на табуретку, щеку рукою подпёрла и вздохнула. Да горестно так, как вздыхают, потеряв самое дорогое в жизни. Ещё раз – так же скорбно. Потом только заговорила:
- Ушла она, сыночек. Совсем ушла. И не вернётся больше.
- Как ушла? Почему? – я спрашиваю. И молчу. Потому что растерялся и не знаю, что дальше говорить и делать.
А мама продолжает:
- Я сегодня утром ещё подумала: живёт человек у нас несколько дней, а мы о нём, кроме того, что курить бросила, ничего не знаем. Ну, и стала после завтрака расспрашивать, осторожненько так, издалека… Где родители её, семья… почему никто её не ищет и она сама ни о ком не беспокоится. А она сразу и ответила:
- А некому меня искать. И беспокоиться ни обо мне кому-то, ни мне о ком-то не надо. Это потому, что отца у меня никогда не было. Мать меня нагуляла-прижила и сама не знала, от кого. А молодая была, глупая, потому и не избавилась от меня вовремя. Это уже потом она как надо всё делала, потому и была я её единственной обузой. Она уже и после, при мне, гулять продолжала. Чуть не каждый день приходили к нам мужики, всё время разные. Сначала я по её команде «марш в свою комнату», а потом уже и сама, как только услышу, что ключ замочную скважину корябает, уходила к себе за перегородку. Комната-то у нас в квартире одна была. Мы с матерью её шкафом перегородили. Вот там, в углу, и была моя «комната».
Когда мне четырнадцать исполнилось, мать решила «расширить производство». В день моего рождения она мне «подарочек привела»: пришла сразу с двумя мужиками. Один с нею остался, а второй ко мне за шкаф сразу направился. Когда он лапать меня стал, то засопел так же, как те, другие сопели – я из-за шкафа всё-всё слышала. Укусила я его и на улицу убежала. И – всё. Больше мать я не видела. Никогда.
Жить стала у подруги своей Светки, которая тоже с одной матерью жила. Жили мы так, «три девицы», вместе работали. Светкина мать нас к себе на рынок, где сама трудилась, пристроила: мы там в палатках торговали. Так и жили то тех пор, пока мать Светкину не убили. Случайно. Прямо на рынке. Разборки там какие-то нерусские устроили. А потом квартиру забрать, «за долги», как они говорили, захотели. Светкина тётка откуда-то приехала, квартиру быстро продала, а Светку к себе забрала. Светка уехала, значит, а я в парк пошла. Там Серёжу вашего и встретила. Но вы не бойтесь, Анна Егоровна, мне восемнадцать уже есть, я могу замуж за него выходить.
- Прямо так и сказал: «Могу за него замуж выходить!» - почти уже закричала мама.
«Нет, милая, не можешь», - я ей ответила. Не для того я мальчика своего дорогого растила-холила, чтобы он невесть на ком женился. Говорю ей: «Вот тебе Бог, девонька, а вот, как говорится, - порог. Собирайся и уходи, пока мужики мои с работы не вернулись. Платок, который тебе мой Серёжа подарил, можешь с собою взять…» И, знаешь ли, сынок, что? Платок-то она не взяла! Ничего не взяла. Встала просто и ушла. Даже «до свидания», засранка, не сказала. Не поблагодарила даже за хлеб и кров, которые в нашем доме нашла.
Замолчал Серёжа, задумался. Или вспоминать начал. Вёл машину, что называется, автоматически и не видел, какая красота вокруг нас плыла и в просторе нежилась. День был погожим и почти весенним, хоть только в полночь куранты возвестили о начале следующего года. Новая жизнь начиналась в этих чуть всхолмлённых просторах, обрамлённых едва различимыми на горизонте горами. Снега почти не было: лежал он белыми заплатками то там, то здесь в небольших углублениях и складках земли. И всё молчало вокруг. Молчал и мой невольный попутчик. Тогда не выдержал я и спросил:
- И что же, Серёжа? Неужели не стал ты искать свою Лену?..
- Я не знаю, что мне делать. Мама же… А она знает, что делает. Она всегда правильно поступает…
- Вот что, дружок, высади-ка ты меня где-нибудь на обочине. Я попутку какую-нибудь поймаю. А ты поезжай…
- Куда? – по-прежнему не глядя на меня, удивляется Сергей.
- Тут уж как сам решишь: искать Лену… или к чёртовой матери…
|
