Это у него - давление. Гипертония, одним словом. Как и положено горожанину, оставившему за плечами почти пятьдесят прожитых лет.
Но, слава богу, у него же была мама. Она-то и настояла, чтобы он пошёл в поликлинику, где немолодая уже женщина-кардиолог поставила ему диагноз «гипертония второй степени» и выписала кучу рецептов. Он, забирая из её рук бумажки-приговоры, спросил:
- И как долго я должен буду принимать всё это?
Та, выгнув бровь, глянула на него поверх очков, чуть пожала плечом и ответила:
- Всю жизнь теперь уже… Всё, беспечное время закончилось, настало то самое, когда себе нужно помогать жить.
- Странно,- ответил он. – Я ведь слежу за собою…
Потом, чуть помедлив, добавил:
- … Мама следит. Бегаю по утрам, зарядку делаю.
- Всё, любезный, отбегались. Теперь это может вам только навредить. Ходить? Ходите, пожалуйста, и чем больше, тем лучше. И таблетки принимайте регулярно, а не от случая к случаю, когда, что называется, прижмёт.
И он пошёл домой.
К маме.
По дороге позвонил ей и сообщил, что намеревается зайти в аптеку и купить всё, что причитается. Но мама сказала, чтобы он немедленно шёл домой. Там она сама посмотрит, что ему навыписывали, и скажет, что действительно нужно купить, ибо она была «гипертоником со стажем» - так она сама себя называла – и за здоровьем своим следила тщательно.
Была мама ответственным работником в прошлом и ответственность свою несла добросовестно почти до шестидесяти лет.
Папы же у него никогда не было, ибо мама оказалась постоянно обременена служением делу. Потому и родила его, что называется, «для себя», чтобы ей было кому в старости подать пресловутый стакан.
Уже на излёте карьеры мама как-то решила проявить принципиальность, вступившись за обиженную, как ей показалась, сотрудницу, и поставила перед начальством вопрос ребром: мы – вместе, или я тоже - ухожу. Начальство оказалось чёрствым, бездушным и эгоистичным. А потому сразу же подписало её заявление об уходе, даже не пытаясь вникнуть в причины.
Мама тогда долго переживала и в сто первый раз рассказывала ему, как её «сбросили, как блин со сковородки», молниеносно забыв о том, как много она сделала «для их объединения в частности и для отрасли в целом».
Он маму всячески утешал, говоря ей о том, что время нынче такое – жестокое и равнодушное, когда каждый сам за себя. Но мама всё равно очень болезненно переживала свой вынужденный уход в старость и невостребованность. Вот тогда-то у неё и поднялось давление, вот тогда-то и стала она «гипертоником первой степени».
А он продолжал о ней заботиться, потому что жил так всю жизнь, а ещё потому, что больше заботиться было не о ком. Хотя, нет: был ещё старый кот Лёва. Старый-престарый. И нахальный-пренахальный. Он всю жизнь, очевидно, жил с мыслью, что весь мир - это только их квартира, в которой живут Мама и Лёва, а этот… ну, как его, а(!) – мамин сын… снимает у них угол, исчезая по утрам за дверью, выйти за которую Лёва никогда даже не пытался. Вечером этот самый сын возвращался и приносил корм для Лёвы и Мамы. Ну и для себя, наверное.
Когда-то давно он (теперь уже речь снова идёт о мамином сыне) попытался даже жениться, и мама велела, чтобы «девочка Таня» была ей представлена. «Девочкой» избранницу сына можно было назвать весьма условно, ибо было ей на тот момент тридцать лет, что на два года меньше, чем маминому сыну, и за плечами её остались два неудачных брака, в память о каждом из которых было по ребёнку. Аня и Маша оказались чудесными девчушками пяти и семи лет, и старшая Аня даже робко спросила однажды, можно ли называть его папой.
После смотрин с салатами, рыбой, белым вином и кофе на десерт мама лично проводила Таню до самых входных дверей. Когда же дверь захлопнулась, то повернулась к нему и очень спокойно сказала:
- Это – типичное не то, мой дорогой. На ней были зашитые колготки. Мне кажется, что она проститутка. Давай выпьем ещё кофе.
Тогда у мамы гипертонии ещё не было, и кофе ей был не противопоказан.
Он послушно сварил на кухне кофе для мамы, ну, и для себя, конечно, накормил нагло требовавшего еды Лёву и вернулся в комнату, чтобы продолжить слушать маму. Но та была не расположена продолжать разговор, а он не посмел настаивать.
Когда спустя два дня Таня сама ему позвонила и только спросила: «Так бывает?» - он, смутившись, только пробормотал в трубку: «Извини», - и дал отбой.
Всё. Так вот и закончилась его личная жизнь. Почти.
Следующую свою женщину он маме уже не показывал. И даже ничего не говорил ей об этом романе. Просто два раза в неделю, возвращаясь с работы, заезжал к Рите на пару часов. Благо дело, та жила на той же ветке метро, по которой он каждый день ездил на работу и с работы. Заезжал, значит… Всё свершалось быстро, почти по-деловому. Вопросов Рита не задавала, потому что тоже ждала с работы. Только - мужа. Всякий раз, уходя от неё, в прихожей, он говорил «спасибо», и они расставались.
Когда мама как-то вечером попеняла ему на то, что он стал довольно часто задерживаться на производстве, свидания их стали ещё короче. Спустя время, после его очередного «спасибо», Рита ответила: «Не приходи больше». И дверь захлопнулась. Всё. Он и в этот раз ничего выяснять не стал. Приходить – тоже.
А теперь вот шёл он домой, к маме, вместе со своим давлением…
Но не было до него никакого дела бушевавшему вокруг апрелю, когда так призывно молодо всё вокруг, когда почки, солнце и сухие тротуары, по которым цокают каблуками женщины, уже надевшие тонкие чулки. А некоторые из этих женщин даже смеются. Он вдруг заметил, что большинство из них явно моложе, чем он. Остановился, залюбовался на одну из них.
Потом вдруг резко развернулся и пошёл в противоположную сторону. Куда? Да он и сам не знал – куда. Только бы от давления и мамы подальше…
|
