Штабс-капитан Меркалов был в затруднении. Как ротный командир он теперь не мог выставить караул, согласно абсурдности ситуации, попросту не имел права на это. Солдаты говорили офицерам «ты», а к ним надлежало обращаться на «вы». Вместо полкового гимна орали всякие гадости. Мотивов марсельезы не знали, поэтому пели похабные частушки, тоже ставшие революционным гимном. Не отдавали чести, не чистили оружия. Хорошо, пока ещё не били. Но грозились. «Еремеевская — то бишь варфоломеевская — ночь» была у всех на устах. И в такой атмосфере приходилось служить и выживать. Полностью остановилась вся жизнедеятельность армии. Однако война продолжалась. Её никто не мог отменить. Даже могущественному Совету солдатских и рабочих депутатов это было не под силу. Существовал фронт, вражеские позиции. Караул должен быть. Но чтобы выставить его теперь надо было обладать дипломатическими навыками. Даже о том, чтобы построить солдат не могло быть и речи. Они ходили толпою. Никого не слушали, кроме собственных заводил, которыми становились те, кто понаглее. Кое-как с помощью своего старого проверенного прапорщика удалось собрать их. Смотрели нагло, с вызовом. Но слушали.
Меркалов пытался говорить с ними, как того требовала новая политика. Описывал положение на восточном фронте, объяснял азы военной науки, что несмотря на революцию, караул должен стоять, особенно под угрозой вражеской атаки. Солдаты не понимали. Не хотели понимать. Потому что не хотели мёрзнуть на посту. Не желали исполнять какие бы то ни было обязанности. Да и вообще они считали, что война должна закончиться. Немецкие пролетарии не пойдут на русских или, вернее, российских пролетариев. Слово «русский» уже исчезло из обихода. Меркалов указал, что их солдаты продолжают слушаться своих офицеров, что немцы могут воспользоваться неразберихой и напасть. Солдаты в этом беды не видели. Что это будет бесславное и позорное поражение в войне, героически начатой, их тоже не пугало. Не пугало, что придётся отступать. «Давно пора домой». А если немцы захватят Россию, вот тогда и повоюют. Когда непосредственно их дому угрожать будут. Солдаты выражали готовность воевать только за своё личное имущество. Страны в их сознании уже не было. Меркалов пробовал использовать новый жаргон. Обращался к ним по-товарищески. Опустился даже до того, что призывал защитить завоевания революции. Ничего не действовало. Солдаты не хотели идти в караул. Никто не хотел. Напрасно в словах исходился Меркалов. Напрасно им грозил прапорщик Васильев. Их не боялись. Они больше не были начальством. Солдаты сами могли решать, что им делать. Болея за дело, Меркалов твёрдо решился заставить солдат подчиниться. Побороть их, пока не поздно. Начал угрожать. Такое грубое нарушение Устава и отказ выполнять приказ в условиях войны караются расстрелом. Естественно, это их разозлило. Загалдели, наперебой кричали.
— Гляди, как благородия заговорили.
— Не те времена!
— Мы Временному присягали.
— У тебя мандата на то нет! — они ещё слабо разбирались в революционной терминологии.
— Да тебя самого расстрелять надо.
— Солдату угрожать не имеете права.
Когда пошли уже прямые оскорбления, Меркалов, воспитанный с понятием о чести, с тем, что офицер, имеющий честь, обязан её защищать, вышел из себя.
— Замолчать! Хамы! Слушать мой приказ. Сей же час заступить в караул.
— Пошёл ты!
Обе стороны перешли на крик. У Меркалова закончились аргументы. О долге и обязанностях слушать не хотели, о войне не думали. О том, что караул по сути защищает жизни других солдат, также. Ни о чём не думали.
— Драть вас надо! — в сердцах выпалил расстроенный Васильев. Он был произведён в свой чин из фельдфебелей. В отличие от приезжающих на фронт выпускников школы прапорщиков — разных безмозглых мещан и сопливых студентов, прошедших короткий курс обучения. И его убивало то, что в полку, службой в котором он гордился, солдаты так деградировали.
— Мы тебя самого выдерем.
Васильев не знал, как с ними говорить. Прежде, если б какой солдат так ему отвечал или тем более старшему офицеру, он бы его по шее смазал и в нарядах загонял. Но тут их было много. И они сами готовы были наброситься.
— Да вы что? Караул положен. Нам что ли с Семён Михайловичем прикажете идти? — пытался образумить их старый прапорщик.
— А вот вы и идите.
— Мы уже находились. Надоело.
— Точно.
Меркалов всё старался определить главного возмутителя. Всегда должен быть тот, кто баламутит остальных. Установить зачинщика не составило сложности. Более всех брызгал слюной и кричал Жилинский. Желчный, вечно простуженный, переболевший когда-то «дурной болезнью», что оставило глубокий след на его здоровье и внешнем облике. Если б не масштабы войны, его бы никогда не призвали в армию. Чтобы обезглавить толпу, Меркалов пригрозил Жилинскому виселицей за пропаганду в интересах врага. Расстрела тот был недостоин.
Поняв, что опасность угрожает уже ему одному, а не абстрактным «всем», Жилинский завопил в истерике.
— Товарищи! Это старорежимники! Хотят нас снова всех прав лишить! Арестовать их надо! Арестовать!
Солдатам эта идея понравилась. Солдат арестовывает своего командира — это так революционно. После этого уж точно никогда в караул ходить не надо будет. После такого уже делай, что хочешь. Хоть домой беги.
Видя, что дело принимает скверный оборот, Меркалов потянулся к кобуре. Он хотел лишь пригрозить оружием. Он не смог бы стрелять в своего солдата. Пусть и такого как Жилинский.
Солдаты уловили его движение. Как стая псов они набросились на офицеров. Меркалова подняли на штыки. Старика Васильева, честью и правдой отслужившего более тридцати лет своему полку, забили до смерти прикладами. Солдаты закрепляли свои права. Теперь им никто указывать не смеет. Тем более офицеры. Офицер теперь солдату был не указ. Делай, что хочешь. О чём ещё можно мечтать?
