"Это многих славный путь" (Некрасов)

             
Ещё даже четыре утра не исполнилось.
В августе это – рано, потому что над домами пространство только начинает сереть. Рассвета пока  нет, он, скорее, - предчувствие. И спится в эту пору особенно крепко и сладко, особенно если август дождлив, как в этом году.
Если же от отпуска  осталась всего лишь неделя, то… вы же меня понимаете, что  - «то»…
Совсем скоро уже начнётся следующий круг жизни. Для меня – это Первое сентября, потому что в школе работают. Начну свой сорок третий учебный год.  И все помыслы и внутренние устремления уже, почти на уровне безусловного рефлекса, устремляются в сторону школы. Даже во сне, кажется, это происходит. Сплю вот и вижу, как читаю перед классом некрасовского «Школьника»:
- Ну, пошёл же, ради Бога!
Небо, ельник и песок –
Невесёлая дорога…
Эй! Садись ко мне, дружок!..
Читаю, во сне, значит, и глаза их вижу. Внимательные такие, жизнью ещё не загаженные, а потому – зоркие. И прямо во сне гордиться ими, учениками своими, начинаю…
Но вот сквозь благость эту самую учительскую, которая даже во сне не отпускает, прорывается в сознание дверной звонок. Не школьный, который на перемену зовёт, а тот, который требует, чтобы ему двери отворили. У нас это величавый гонг такой, раскатистый. Но в этот раз, как мне показалось (со сна, наверное), он не требовал, а просил. Робко так. Осторожно.
Сразу проснуться и сбросить с себя пленительное очарование сна не могу. Но второй «приступ» дверного гонга уже игнорировать нельзя: кому-то я очень нужен.
В стародавние времена таких ночных звонков в дверь боялись. Потому что это могла быть телеграмма-молния, которая сообщала, что кого-то из близких не стало.
А ещё раньше люди в нашей стране могли вначале услышать скрип тормозов под окнами. Потом только – звонок в двери. На твоё робкое «кто там» упругий мужской голос спрашивал: «Гражданин такой-то?.. Откройте!..»
И открывали. А обладатель упругого голоса тыкал тебе в глаза, ничего со сна не видящие, бумажку и продолжал: «Одевайтесь!..»
И одевались. И уходили. Часто – навсегда.
Но всё это когда было-то! Сейчас  же не так. И ночных звонков в дверь бояться уже не нужно: нет давно уже ни телеграмм, ни упругих голосов в форме…
Но – всё же. Четыре утра…
Подхожу к дверям. В глазок и не разглядеть-то ничего. Открываю.
И стоит на пороге маленький восточный человечек. Маленький настолько, что – почти гномик, потому что по лицу ему лет, наверное, пятьдесят, а росту в нём – как в моих семиклассниках, пожалуй. И опять всё, как у Некрасова:
Ноги босы, грязно тело,
И едва прикрыта грудь…
Не стыдися! Что за дело?
Это многих славный путь.
Сходство с гномом усиливают кроссовки у него на ногах. Они были зашнурованы, но ног внутри  гораздо меньше, чем рассчитывал производитель. А потому носы этой когда-то обуви несколько загибались вверх. Мне показалось, что для того, чтобы выпустить  на цирковой манеж, его не нужно даже было переодевать. Но смешно не было. Наоборот: жалким, убогим и вызывающим невероятное раздражение был человек на пороге.
И говорит мне это утреннее существо совсем даже не упругим голосом:
- Здравствуйте…
И продолжить хочет. Но четыре утра ведь! И сны мои – сладки и о высоком. А тут – гномик! Потому ору сразу же:
- Обалдел, что ли? Четыре утра!.. Пошёл вон отсюда!!.
Всё. Дверь захлопнул и пошёл досматривать. И уснул сразу. И досмотрел. И дальше во сне всё было красиво: замечательные уроки, счастливые любознательные дети, ещё что-то трепетное и гуманное до невозможности…

… Зато утро заоконное было отвратительным. О том, что на дворе всё ещё номинальное лето, напоминала лишь зелёная пока  листва на деревьях. Но воздух был серым. Таким же серым, как небо. А потому смешался с ним, но лучше от этого не было никому. В качестве дополнительного бонуса – мелкий, отвратительный дождь. Когда зонт доставать не имеет смысла, но дождь – идёт. И пепельная серость над головой и вокруг внушает уверенность, что скоро не кончится.
Смотрю за окно и такую старость чувствую: и собственную, и всего, что вижу. А тут жена проснулась, вошла в кухню, встрёпанная такая, тихо покорная. И говорит отвратительно милым голосом:
- Я, конечно, понимаю, что это – садизм. В такую погоду хороший хозяин… сам знаешь, чего не сделает…  Но…  Булок к чаю у нас нет. Ни одной. И масла тоже. Придётся тебе сходить в магазин, пока я приведу себя в порядок.
Убить её? Прямо сейчас, ничего не объясняя? Мне кажется, что она не станет даже сопротивляться, потому что понимает…  Да всё, как всегда, понимает!   Одеваюсь и иду. Радует только одно: магазин с булками – прямо в нашем доме, в соседнем подъезде. А потому жертва моя во имя утренней сытости дорогой для меня женщины вполне себе не велика будет.

Прямо рядом с подъездом машина полицейская, белая. С синей полосой по периметру. Рядом с нею – фургон скорой, тоже белый, только с красным крестом. И туда санитары запихивают носилки с лежащим на них телом. Почему – «телом»? Потому что простынёй, белой, как полицейская машина и скорая, прикрыто всё, вместе с головой. Только в противоположном от головы конце торчат из-под  простыни большие кроссовки с нелепо загнутыми вверх носами…
Стою под дождём. Смотрю и почему-то совершенно идиотская мысль булькает в голове: красное, синее и белое… цвета нашего триколора…