ПРЕСТРАННЫЙ СЛУЧАЙ УЕЗДНОГО МАСШТАБА
«Можно ли принудить к добру?» – эдаким вот вопросом задался я, читая полученное по почте письмо от моего приятеля, профессора кафедры внутренних болезней Сергея Петровича Студеникина.
«Любезный Евгений Сергеевич!
Пишу вновь, хотя откровенно говоря, не верю, что ты примешь моё очередное и по сю пору отвергаемое приглашение. Однако, dum spiro spero! Их сиятельство граф Павел Алексеевич – попечитель и ректор университета - в очередной раз выразил полное удовлетворение по приглашению тебя в качестве приват-доцента по кафедре внутренних болезней. Дорогой Евгений Сергеевич, согласись, ты не можешь, я выражусь более прямолинейно, - не имеешь права не делиться с начинающими эскулапами, со студентами нашего университета своим опытом и главное, своими воззрениями на развитие сельской медицины. Медицины, которая послужит сохранению здоровья нашего крестьянства – носителя духа России, его нравственных устоев, взращённых в общинном их общежитии. Уж извини за высокопарность, но моя убежденность в благородстве этой нашей с тобой миссии вполне искренняя. Ты знаешь, сколь горячо я поддерживаю твои взгляды на принятие исчерпывающих мер по упреждению очагов всяких инфекций – извечных губителей нашего народонаселения. Успех таких начинаний есть залог сохранения русского человека, а следственно есть залог процветания нашего Отечества…»
Я отложил письмо в сторону. Очередной отказ на столь лестное приглашение, боюсь, будет выглядеть кокетством. Однако ж, лучше так, чем соглашаться против своей воли. Лет шесть-семь назад я был бы воодушевлён таким письмом, и думал бы, что воспитание нескольких десятков молодых коллег в духе предупредительной медицины, изменит подход к врачеванию, если не радикально, то хотя бы создаст прецедент для примера другим. Но опыт народников вполне меня отрезвил. Вернее сказать, причины их фиаско. Для меня стало очевидным, что «прогрессивная» интеллигенция во главе с высоколобыми идеалистами и Русь исконная, приземлённая, со своим пониманием жизни, в очередной раз не поняли друг друга. Та же судьба уготована и предупредительной медицине, если она будет насаждаться по принуждению. «Бог дал, Бог взял!» - вот, что я слышу, когда хоронят деревенских детишек, умерших от антисанитарии, от недогляда, от скудного питания. На мои советы по недопущению заразы в деревенских жилищах слышу одно и то же – «наши деды и отцы так жили, и нам завещали, а коли мор какой, то не мор, Господь испытание шлёт нам за грехи наши, так что всем миром помолимся…». Впрочем, в восьми избах мне доверились, и вот уж год, как полное принятие мер профилактики охраняет их семьи. Пусть это капля в море безграмотного населения уезда, но тем не менее. Так - то лучше, чем переубеждать университетских консерваторов или разубеждать восторженных идеалистов среди молодёжи. Хотя, кто знает, как лучше…
Мои размышления были прерваны стуком в дверь. Я было думал, что привезли больного. Оказалось, нет. Меня, сообщил фельдшер Гусятников, дожидается некий проситель. Проситель? Странно – здесь, кажется, не присутствие…Я вышел в коридор. Со скамьи поднялся худой господин, чуть выше меня ростом в черном заношенном пальто и в столь же почтенного вида шляпе. Её широкие поля наполовину скрывали лицо незнакомца, что, похоже, входило в его намерение быть неузнанным. Сапоги были не чищены, шея замотана то ли несвежим полотенцем, то ли поизносившимся шарфом. Он представился и снял шляпу. Звали гостя Алексей Фёдорович Сыромятников. На меня смотрели спокойные синие глаза, которые особенно ярко горели на худом, землистого цвета костистом лице. Если бы не изможденность и не свалявшаяся борода с проседью, я бы посчитал, что господину Сыромятникову лет тридцати, может, тридцать пять. Мы прошли в кабинет.
-Господин Дорн, - начал он решительно и спокойно, - Павел Брусчатников сказал, что вам можно довериться.
Павел? Вот это новость! Павел Брусчатников был арестован полгода назад и проходил по «Процессу ста девяносто трёх» - процессу над «ходебщиками в народ». По окончанию судебного заседания он оказался одним из тех немногих, кого сослали на каторгу. Павел был недоучившийся студент, приехавший в нашу провинцию, «чтобы отдать долг народу», чтобы проникнуться «чаяниями и нуждам крестьян» и за тем, чтобы нести в непросвещённые массы «свет знаний». Поскольку «свет знаний» часто вступал в противоречие с православной верой того самого народа, к которому он приехал, то Павел был бит неоднократно. По этому случаю он приходил в амбулаторию и во время обработки синяков и ссадин продолжал прерванную побоями дискуссию. Образован Павел был изрядно, поэтому в перевязочной часто критиковал блаженного Августина за его полемику с Пелагием, утверждая при этом, что церковь всё врёт, а свобода выбора совершать добрые деяния или злодейство есть неотъемлемое право и свобода воли всякой личности. Право, полученное по факту своего рождения. Нда-с! Такой вот просветитель Брусчатников. А теперь изволите видеть – шлёт привет из ссылки!
-Чем могу быть полезен? – я протянул руку гостю. Ответное рукопожатие было крепким и коротким. Мы прошли к столу и устроились в креслах друг напротив друга.
-Сразу хочу поставить вас в известность, господин Дорн, - Сыромятников окинул взглядом кабинет, и снова его глаза обратился ко мне, - я беглый. Полтора месяца назад вышел из острога на поднадзорное проживание, и бежал.
Его пронзительный взгляд, самообладание с которым он держался и спокойный ровный голос извещающий меня, что перед мной беглый преступник, произвели на меня впечатление ледяного душа. Однако, я быстро пришёл в себя и, словно переняв от гостя его невозмутимость, сдержанно удивился и спросил:
-Вы предполагаете остаться в нашем городе, Алексей Фёдорович?
-Нет, разумеется. – он по-прежнему внимательно смотрел на меня, - мне нужно выспаться, помыться. Это займёт часов десять – двенадцать. После чего я покину вас.
-Вы можете расположиться в кабинете, - я невозмутимо кивнул, принимая к сведению его слова, и продолжил, - я велю согреть воду для ванны, а спать вы сможете прямо здесь, на диване. Вас никто не потревожит – по ночам персонала во флигеле нет.
-Благодарю вас, - Сыромятников наконец размотал свой шарф и расстегнул пальто.
-Вы, вероятно, голодны, Алексей Фёдорович? Сейчас принесут еду и самовар. – я с некоторой тревогой оглядел его. Лицо гостя было измождено, под косовороткой угадывалась болезненная худоба и нездоровый блеск выдавали гнездившуюся в нём болезнь.
-Мне бы не хотелось вовлекать кого-либо ещё. – он, закашлялся, - разумеется, я опасаюсь огласки, но и вас не хочу подвергать лишнему риску. Вас могут обвинить в сокрытии преступника.
Не говоря ни слова, я вышел из кабинета. Действительно, осмотрительность не помешает. Вскоре фельдшер, а следом за ним и санитар-истопник покинули флигель, и я смог, уже не опасаясь, устроить своему гостю отдых и еду. Когда тот вернулся из ванной посвежевший и с обритым лицом, мы прошли к накрытому столу. Я прервал длившееся всё это время молчание.
-Вам следовало бы задержаться, Алексей Фёдорович. Вы нездоровы. Я не знаю долог ли путь, какой вам предстоит, но силы ваши на исходе. Боюсь, где-нибудь по дороге вы просто сляжете с лихорадкой.
Мой гость молчал, сосредоточенно размешивая сахар в стакане чая. В тишине кабинета было слышно позвякивание ложки.
-Павел не ошибся, - он кивнул, не поднимая глаз, - вы человек внимательный. Я действительно болен. Вы верно догадываетесь, я болен туберкулёзом. Чахотка – болезнь кандальников и ссыльных. Я испытал то и другое. Пять лет в крепости в кандалах. По той же причине, по причине моей болезни я в бегах. Там, откуда я иду, треть ссыльных – чахоточные. Выжить нет ни одного шанса! А я решил иначе. Дудки! Со мной такое не пройдёт! Есть место, где я непременно поправлюсь! Крым, кислород вперемежку с йодом, солнце! Почти триста дней в году одно сплошное солнце, доктор! Понимаете!? Я обязательно поправлюсь! Ничего не говорите! Мне только поспать и завтра я уйду.
- Алексей Фёдорович, это безумие! – я не сдержался и повысил голос, - полное безумие! До Ялты почти две тысячи вёрст! Суток трое в пути! Это если вы будете передвигаться поездом!
-Молчите, доктор! – он поднял на меня глаза, горевшие безумным огнём, - не говорите ничего! Две трети пути я одолел. Я непременно одолею оставшееся! И не говорите больше ничего! Всё! Оставим это!
Мы замолчали. Спустя пару минут, я подошёл к шкафу и достал пару чистого нательного белья, рубашку, пиджак, брюки и уложил на диван.
-Переоденетесь перед дорогой. – пояснил я, - ваше бельё я сожгу. Там, поди, полно всякой нечисти. Да и ветхая одежда привлекает внимание.
Он промолчал и с некоторым интересом посмотрел на приготовленное белье.
-Вы верно думаете я политический? – Сыромятников с кривой усмешкой посмотрел на меня, - оттого и помогаете? Оттого и не боитесь?
-Нет никакой разницы, отчего вы оказались в таком положении, Алексей Фёдорович. Довольно того, что вам доверился Павел и вам нужна помощь. – я пожал плечами.
Мои слова странным образом привели Сыромятникова в возбуждение.
-Хорошо-с! Это даже преотлично-с! Пусть так, господин Дорн! – он горячился всё больше, - значит, милосердие ваше по убеждению-с? То есть вам всё едино, кто перед вами – душегуб или безвинный человек, ищущий участия? Другими словами, вы решаетесь поступать так, не сомневаясь и не борясь с сомнениями, угрызениями или праведным гневом, то есть