Вовка, когда его в первый раз увидел, а было ему тогда десять лет, сразу решил, что похож этот человек на тумбочку без ножек. Крепенький такой, приземистый, широкий в плечах и «корню». А ноги… ноги у него, конечно же, были, но они так вписывались в экстерьер… всего организма (потому что назвать фигурой такое тело было как-то… неуместно), что на них можно было просто не обращать внимания. Звали его Владимир, кажется, Николаевич. Фамилия же была… красивая. А главное – редкая: И-ва-нов.
И вот за него мама вышла замуж.
Иванов пришёл в их с мамой дом с рюкзаком, в котором лежали две рубашки, футболка и треники с вытянутыми на коленках «пузырями». В руках он держал небольшой чемоданчик советских времён, с металлическими накладками на углах, а внутри того чемоданчика были молотки-отвёртки. Инструменты, короче говоря, всякие.
За первым же совместных ужином, когда Вовка спросил у него, как ему Иванова называть, тот сказал, что «можно дядя Володя, а…», если Вовка, конечно, захочет, «можно и папа». Фыркнул «сынок» в свою тарелку и, не глядя по сторонам, сказал:
- Эт чё? Я буду «И-ва-нов» Владимир Владимирович?.. Не… Двух Ивановых на одну квартиру много. Останусь на папиной фамилии – Иртеньев.
Тут в разговор встряла мама:
- Да нужен ты папе своему, как селёдке патефон! Он, поди, и забыл уже, что ты на свете-то живёшь!..
Вовка в ответ промолчал, но стал называть маминого мужа «Иванов». Тот не возражал и отзывался.
Кроме рюкзака и чемоданчика у Иванова ещё был Кузнецов – друг, который жил один в коммунальной квартире на пять хозяев. А в коммуналке потому, что его бывшая жена вышла замуж за общего друга Иванова и Кузнецова Петрова, разменяла их общую с бывшим мужем квартиру и съехалась с Петровым, объединив с последним их общие жилые метры.
Иванов помог Кузнецову сделать ремонт в двенадцатиметровой комнате, потому что больше помочь тому было некому, ибо, после всех вышеперечисленных событий, Петров их общим другом быть перестал.
Когда Иванов водворился в квартиру Иртеньевых, он тоже сразу стал делать там ремонт. Кузнецов ему помогал. Вдвоём они замазали трещины на потолке, покрасили его и поменяли обои в обеих комнатах. Все двери и плинтуса в квартире Иванов менял уже без Кузнецова, потому что однажды попросил Вовку помочь, и тот помогать стал. Вместе они и плитку, кафельную, в разводах, в ванной до потолка положили. А потом Иванов, сберегая Вовкино молодое здоровье, один само корыто ванной преобразил так, что из старого жёлто-коричневого стало оно ослепительно белым.
Здоровье же у Вовки было хорошим, но однажды, уже зимой, он простудился и с температурой почти сорок провалялся дома без малого две недели.
Мама у себя в больнице, где она работала старшей медсестрой, взять больничный «по уходу за ребёнком» не могла, потому что сезон гриппа и ОРВИ был в самом разгаре. Потому с Вовкой дома сидел Иванов. Надо сказать, что сидел – честно. Вовке, в его комнате, не докучал настолько, что иногда тому даже хотелось, чтобы Иванов к нему зашёл и о чём-нибудь с ним поговорил. И тогда Вовка кричал, растягивая слоги:
- Ииии-вааа-нооов!..
Дверь немедленно приоткрывалась и в комнате возникала голова Иванова, которая спрашивала:
- Чего тебе, Вовочка?
- Я есть хочу, - капризничал Вовка. На что голова немедленно отвечала:
- Ага, щас, чё-нить сварганю.
И тут же исчезала. Минут через несколько голова опять оказывалась просунута в ту же щель и спрашивала:
- Тебе сюда принести или до кухни дойдёшь?
Вовка, скорее по привычке, ворчал:
- Я – чё? Инвалид, что ли? Ща приду…
- Ага,- ответствовал Иванов и уходил на кухню.
Здесь он встречал Вовку в мамином фартуке и с полотенцем на плече.
Надо сказать, что кулинарный репертуар Иванова был весьма скромен: яичница с колбасой и зелёным луком («… ты лук-то ешь, ешь, в нём витамины…») или макароны по-флотски. Перья зелёного лука при этом лежали рядом на отдельной тарелочке («… ешь лук, Вовочка, быстрее выздоровеешь…»).
Когда вечером с работы приходила мама, то Иванов ходил за нею по квартире, как привязанный, и подробно отчитывался, сколько раз за день Вовочка ел, какие лекарства принял и спал ли днём.
Потом они садились ужинать яичницей или макаронами, оставшимися от обеда, и салатом из свежих овощей, который Иванов успевал приготовить. Лук в салате, разумеется, был.
Вскоре после того, как Вовка выздоровел, заболела мама. Но она болела «на ногах», а вечерами Иванов и её пичкал луком, который, по его глубокому убеждению, «помогал от всех болезней на свете». Но или лук был несвежим, или болезнь у мамы оказалась достаточно серьёзной: вскоре мама попала в свою же больницу, где работала. Только теперь уже в качестве пациента. И пациента – тяжёлого.
Врачи делали, что могли.
А Иванов ничего не делал: он просто сидел в больнице всё время и ждал новых от врачей сообщений. Потом ему поставили кровать прямо в маминой палате, рядом с её кроватью. Когда Вовка приходил к маме, то Иванов на тумбочку похож уже был не сильно. Скорее – на хлипкий журнальный столик, на котором нарисовали глаза, обведённые тёмными кругами. Иванов спрашивал у Вовки, ходил ли он в школу, ел ли (про лук спрашивал отдельно) и снова садился у маминой кровати. Мама Вовку ни о чём уже не спрашивала. Она уже, кажется, даже не знала, что они с Ивановым рядом с нею сейчас…
… Папа приехал через неделю после того, как умерла мама. Он сидел в гостиной за столом, а напротив – Вовка, которому папа рассказывал, как он будет жить дальше. Иванова рядом не было, потому что сразу же после того, как приехал папа, он ушёл жить к Кузнецову в коммуналку, чтобы «родные люди могли остаться одни и поговорить» (это так сказал ему папа).
А сейчас папа говорил вот что:
- Ты, Владимир, конечно, переедешь к нам с Эльвирой Эдуардовной. Это мою жену так зовут. И, знаешь, она попросила, чтобы ты её именно так называл. Квартиру эту мы, разумеется, продадим. Можешь не волноваться: все вырученные от продажи деньги пойдут только на твоё содержание!..
Последнюю фразу папа почти выкрикнул, потому что ему показалось, что Вовка хочет ему что-то возразить, а тот только спросить хотел, где же тогда будет жить Иванов.
Потом папа сказал, что он измотан дорогой и сегодня хотел бы лечь пораньше. О деталях с Владимиром они поговорят завтра.
Вовка ушёл в свою комнату. Сел там на кровать. И сидел так до тех пор, пока за стеною прекратились всяческие звуки: уснул, наверное, папа Иртеньев, ведь на завтра он запланировал массу всяческих неотложных дел.
Посидел Вовка на кровати, посидел, потом подошёл к тёмному уже окну, за которым ничего разглядеть было нельзя. Казалось, что даже городские фонари зажмурили глаза, чтобы светом своим не будить Вовкиного родного папу.
И вдруг ему так луку зелёного захотелось, что аж прямо ваще!..
Собрался тогда Вовка и пошёл жить к Иванову…
|
