Пётр Васильевич точно знал, что он – не Пушкин, ибо не любил осень, в отличие от великого русского… с абиссинскими корнями поэта. У самого Петра Васильевича тоже корни были… не африканские, конечно, но всё равно из жаркой страны. Молдавия называется.
Правда, уехал он с родины давным-давно: в армию ушёл и больше туда не возвращался, потому что сами знаете, как жизнь нами распоряжается. Не думали не гадали, а сейчас вот оглядываемся на прожитое и наверняка думаем: если бы мне ещё десять, двадцать лет назад кто-нибудь сказал, что буду жить так вот, как сейчас, я бы просто в лицо ему рассмеялся. А оно так ведь и вышло. Только в лицо смеяться некому, самому себе разве что…
И сегодня вот, октябрьским воскресеньем, почему-то вдруг вспомнилась она, сторона родимая, которая, думал уже, и родной-то быть перестала.
Вспомнил, как сидел на холме и на реку, всю в изгибах, с берегами, утонувшими в зелени, смотрел. И была она уже тогда на жизнь человеческую похожа: повороты неожиданные, холодная и мутная иногда вода. А к середине лета как станет вдруг привольной и ласковой, шёлковой и доброй, словно руки мамины, когда она вдруг сзади подойдёт, по щеке погладит и позовёт: «Пойдём, Петрике, домой. Я мамалыгу сварила. Вкусную. И варенье есть, бабушкино ещё, прошлогоднее…»
Потом постоит ещё рядом, вздохнёт и заговорит снова: «Я раньше тоже любила так вот на реку смотреть. Смотрела всё и думала: была бы у меня лодка и колбаса, села бы я и поплыла туда, где река кончается и становится море уже. И колбасу бы ела и песни пела про то, как жить на земле … красиво!.. А за морем встретили бы меня незнакомые люди, заулыбались бы, засверкали белыми своими зубами и заговорили бы на своём языке. Но я всё-всё поняла бы! Они бы говорили мне: «Здравствуй, Маша! Да и как же долго мы ждали тебя, все глаза просмотрели, в море глядючи. А ты всё не приплывала к нашему берегу и не приплывала!»
А я бы тогда тоже обрадовалась и сказала бы им: «Мне некогда было, потому что я росла и мама мне далеко от дома уходить не велела. А потом, когда уже выросла, то Васю повстречала. Потому я к вам ненадолго пришла: Вася же мой ждёт, чтобы на мне жениться и чтобы я ему сына родила…»
А эти смуглые люди в белых одеждах ответили бы мне: «Тогда ты вместе с Васей и сыном вашим к нам возвращайся, а мы будем ждать вас и радоваться, когда увидим вашу лодку на горизонте!..» И снова будут те люди улыбаться мне, но глаза у них при этом станут немножко грустными: ведь они же понимают, что должны со мною проститься на некоторое время…»
Мама так из своего села никуда и не уезжала, только до Коржева, что в трёх километрах от них, где её мама, Петрикова бабушка, жила, иногда пешком ходила. Так и умерла на обочине той дороги, когда к бабушкиной могиле шла, чтобы поговорить с ушедшей от неё на вечный покой мамой и рассказать ей, что счастье… получилось, но, как-то,- не совсем…
А каким оно быть должно, это счастье самое, так никому до конца и не рассказала. Даже отцу. Потому что всё некогда было: работы много и – дети, их трое в семье родилось. Про то, что все они поразъехались, поразбрелись по белу свету, мама так никогда и не узнала. Не успела узнать…
Отец тоже не знал, потому что после маминого ухода будто бы младенцем снова стал: всё сидел у окна и маму ждал. А однажды положил на подоконник голову. И – всё. Не дождался…
А потом длинная-длинная жизнь была. В которой сначала была целая бочка с шоколадом, которую нашли с приятелем, когда в армии служили и, возвращаясь из караула, забрели на старые железнодорожные пути. Целый месяц потом всем взводом ходили шоколад тот ковырять…
Потом – оглушительно-прекрасная свобода, когда военную форму снял и вскоре повстречал красавицу Таню, которая через полгода после знакомства на свидании однажды сказала Пете: «Мы жениться-то с тобой будем или что? Мне прохлаждаться некогда уже…» Петя её послушался. И женился. Потом Женя родилась. И росла. А Петя водил её в музыкальную школу, где она на аккордеоне играла. И вечерами, уже после ужина, выходил во двор и под окном своим, сиявшим прямо с первого этажа уютом и счастьем, ласкал свой сад сказочный, волшебный. Был он маленьким, потому что в большом городе всё, что должно сделать людей счастливыми, маленькое. Это, наверное, для того, чтобы и других людей, рядом живущих, не лишать своего кусочка счастья. И в маленьком Петином саду были райские цветы и камни причудливые, которые неизвестно как и где добыл Петя. И даже маленький пруд был, в который каждую весну он запускал крохотных рыбок, суетившихся там до самой осени.
А потом Женя выросла, принесла домой свидетельство об окончании музыкальной школы, швырнула его перед родителями на стол и сказала: «Нате! Вы же хотели? Вот, получите теперь!..»
А вскоре, уже вечером как-то, когда улеглись и свет выключили, Таня из темноты сказала: «Давай разведёмся… Я не люблю тебя больше. Жизнь проходит и мне прохлаждаться некогда…»
И снова Петя её послушался.
И развелись.
Так Петя и оказался в этой коммунальной квартире на пять семей, где у него даже было своё место на кухне, чтобы поставить туда маленький стол и повесить над ним шкаф для посуды. А садик под окнами развести не получилось, потому что у многих в этом доме были автомобили, потому и закатали всю землю до самых стен дома в асфальт, чтобы машинам просторней жилось.
А потом заболел Петя. И не больно болеть было, а как-то вот… тоскливо. Потому, наверное, и худел всё. Худел и худел. Когда уже ослаб совсем, позвонил дочери, чтобы пришла, еду какую-нибудь приготовила. Да и так, вообще, повидаться…
Она пришла. В этот же день, к вечеру. Осмотрела отцово новое жилище, в котором он успел ремонт красивый такой сделать, и спросила сразу: «Потом это всё мне достанется?..»
Теперь всё время приходит. Раз в месяц. Чтобы отца проведать или … за наследством проследить.
А то ведь люди, сами знаете, какие! Не успеешь оглянуться, как тут же к рукам чужое приберут.
Вот и сидит теперь Петя прямо посреди большого города, посреди мокрого октября и за окно смотрит. И дочь ждёт. Глядит на воду заоконную и вспоминает, как мама его звала мамалыгу с бабушкиным вареньем есть…
|
