100 рассказов Посохова

портупею.
  – Погоди, так нельзя, – остановил его человек в пальто и шляпе. – Дай я ему пару слов на ушко шепну.
  Сразу за этим, не дожидаясь разрешения, он подошёл к Медвежатнику и очень тихо сказал ему что-то.
  Мужичок мгновенно приободрился, уверенным тоном потребовал отвернуться, пошурудил чего-то там возле сейфа, и дверка открылась.
  – Принимайте работу, гражданин начальник. А про досрочку забудьте. Я ни о чём не просил, это шутка такая.
    – Ефрейтор, зайди, – крикнул майор. – Забирай его.
  Спустя час друзья детства сидели за столом на маленькой кухне в хрущёвском доме и пили водку.
  – Так чего ты сказал Медвежатнику, признавайся? Он из блатных, кого попало слушать не будет.
  – Да просто попросил по-человечески. Не бери в голову…
  Посидели, повспоминали. На прощание обнялись. Догадался начальник колонии для заключённых или нет, что тот, кого он встретил через много лет и кого в гости пригласил, является самым что ни на есть авторитетным вором – неизвестно.             
  Чего только на Руси не бывает.

* * *


Береги себя, сынок!

  Не слышен был этот разговор ни воронам, что кружили тревожными стаями над чернеющими деревьями, ни листьям пожухлым, что мягко шуршали под ногами.
  – Застегнись, а то простынешь, – сказал отец. – И не пей много. 
  – Я и не пью, – возразил сын. – Тебе вот стопочку и себе такую же. И всё.
  – Ладно, за встречу можно, – согласился отец. – Ну, как ты?
  – Нормально. Всё, как у всех. Ничего хорошего.
  – Ну, так не бывает, чтобы совсем ничего. Жить всегда можно. При любом раскладе.
  – Не начинай! – перебил сын. 
  – А что плохого-то! – удивился отец. – Ты в Москве, квартира у тебя. Да, однокомнатная, зато своя.
  – Всё равно не надо было дом в Константинове продавать. Сейчас бы приезжали туда на выходные.
  – А на что бы мы с мамой тогда жильё тебе в столице приобрели. Всех наших сбережений на половину только хватало. Сто раз ведь об этом говорили. В Рязани мы бы и так купили. Но ты же наотрез отказался оставаться здесь после института.
  – Обошёлся бы как-нибудь без квартиры. Снимал бы. 
  – А кто бы платил за неё. Ты ведь нигде не работал. А сейчас работаешь, кстати?
  – Уволился недавно.
  – Опять! Неужели ничего достойного найти не можешь?
  – Предлагают разное. Но ты же знаешь, что я за гроши на дядю работать не буду.
  – Жалко. Сколько мы с мамой тянули тебя, учили, и всё зря. Ну, как же так, сынок! Тебе ведь уже давно за сорок, борода седая.
  – Всё по блату, отец. Был бы ты у меня олигархом, а не учителем в школе.
  – И что? 
  – А то. Умные люди в девяностые деньги делали, а ты стаж свой педагогический высиживал. Крутиться надо было.
  – Я и крутился, как мог. Думаешь, легко было в советское время квартиру получить.
  – Да какая это квартира, хрущёвка драная! – усмехнулся сын.
  – Однако ты вырос в ней, – вздохнул отец. – Потом на дом с мамой копили. Как отпуск, так подрабатывали.
  – Да он копейки тогда стоил!
  – Да хоть сколько! Главное, что мы с мамой любили тебя. Ты дневник-то мой о себе читаешь иногда?
  – Какой дневник?
  – Который я тебе в восемнадцать лет передал. Я ведь его со дня твоего рождения вёл. Где он?
  – Валяется где-то, – отмахнулся сын.
  – Оградку бы покрасить, – помолчав немного, заметил отец. – А то мама переживает. Траву она ещё может повыдергать, а на другие дела у неё уже сил нет. А ты чего приехал-то? Десять лет не появлялся, и живой я не нужен был, а тут на тебе.
  – Я к маме приезжал. Семьдесят лет всё-таки. Вот она и попросила проведать тебя перед отъездом.
  – А, если бы я олигархом был, проведал бы без маминой подсказки?
  – Да не обижайся ты, я же пошутил просто, – улыбнулся сын. – Пойду я, а то на электричку опоздаю.
  Сказав это, он встал со скамейки, застегнул куртку, вышел за оградку и направился к центральной аллее.
  – Береги себя, сынок! – услышал он вдогонку голос отца. Вороны не слышали, листья не слышали, а он услышал.
  Недопитая бутылка водки досталась пожилому рабочему с тележкой, заваленной отслужившими своё венками и прочим кладбищенским мусором.
  Ветер усилился, похолодало. Осень есть осень.

* * *


Криминальный поцелуй

  Почти все как-то вянут, кукожатся утром после честного и желанного свидания на одну ночь. Глаза виновато отводят, смотрят куда-то мимо, спешат поскорее исчезнуть, будто грех какой совершили. Спасибо друг другу не скажут, не спросят о самочувствии, кофе не попьют вместе. Не  пожелают удачи и не намекнут даже на возможное продолжение знакомства. А у этих всё наоборот.
  – Я провожу тебя до остановки, – сказал он.
  – Хорошо, – согласилась она.
  Вышли на Пролетарскую. Раннее воскресное утро. Тихо, безлюдно. Нормальные люди спят ещё. А ненормальные, типа вот этой маленькой сгорбленной старушки с двумя сумками, стоят и ждут первого трамвая. А сумки большие, туго забитые чем-то и не застёгнуты даже от избытка содержимого.
  Зная, что предстоит скорое расставание и, не зная, что будет с ними дальше, он нежно поцеловал девушку в губы.
  – Безобразие! – прервала сладостное мгновение старушка. – Ни стыда, ни совести! При всём честном народе! Ай-я-яй!
  – А честной народ это вы? – поинтересовался парень у старушки. – Никого же нет.
  – А я что, не человек, что ли!
  – А не на барахолку ли намылился этот честной человек?
  – А ты почём знаешь?
  – А чего тут знать-то. Вон он утюг ржавый из сумки торчит. Ни стыда, ни совести!
  – Сам ты ржавый! – отмахнулась старушка. – С такой пенсией и трусы рваные продавать понесёшь.
  – Неужели купят?
  – Купят, – заверила старушка. – Мигранты всё купят. Я вон сорок лет в школе учительницей отработала, а денег и мне ни на что не хватает. Соседи избавятся от чего-нибудь, я и везу на рынок. Всё лишняя копеечка.
  – А самой вам сколько лет?
  – Восемьдесят пять.
  – Ого! – воскликнули в голос молодые люди. – Как же вы там одна, бабуля?
  – Почему одна! – с достоинством возразила старушка. – У нас там коллектив.
  – Коммунистического труда?
  – Ну, посмейся, посмейся, коли шибко охота, – беззлобно заметила старушка. – Мы там праздники отмечаем, дни рождения,  Зимой выпьем, бывает. Для сугреву, как говорится.
  – Песни про Ленина поёте, наверно? – и парень запел, вытянув правую руку вперёд, как на памятниках вождю. – Ленин всегда живой. Ленин всегда с тобой. В горе, надежде и радости. 
  – Дурачок ты! – обозвала парня старушка и обратилась к его спутнице. – Как ты с ним живёшь только?
  – Вот так и живу, – отшутилась девушка. – Люблю потому что.
  В этот миг за дальним поворотом послышался стук трамвая, на рассвете далеко его слышно.
  – Можно? – попросил разрешения у старушки парень, прижимая к себе девушку. 
  – Да целуй уже. Только сумки помоги поднять.
  Поцеловав подружку и шепнув, что позвонит, парень галантно помог ей войти в вагон, затем легко поднял увесистые сумки и вместе со старушкой поставил их на пол, подальше от двери, отступил немного назад, и трамвай поехал. Но девушка успела всё же грустно улыбнуться на прощание. Парень-то оказался добрым и с юмором. Чего так не хватает многим мужчинам.
  Я думаю, они встретятся ещё и обязательно вспомнят, сколько бы лет не прошло, свой криминальный поцелуй на остановке, за который их отчитала старенькая учительница со ржавым утюгом.

* * *


Спой нам про Витьку Махова

  Было это в начале шестидесятых прошлого века. Я, мальчишка ещё по меркам нынешних времён, работал уже кадровым электриком по обслуживанию детских садов в одном из районов Москвы. В постоянных напарниках у меня, или я у него, был мужчина, лет сорока пяти, фронтовик. Нормальный в общем мужик, но пил сильно. Однажды, 8 мая, после работы и сытного обеда в каком-то садике мы зашли с ним в небольшую ремонтную мастерскую местного жилищно-коммунального управления. Помещение мастерской располагалось в подвале красивого сталинского дома. Спустились, поздоровались. Двое мужиков, что там были, моего напарника знали и возраста они все были примерно одного. Сразу же на дощатом столе без скатерти появилась водка, закуска – хлеб, колбаса, консервы. И сразу же мужики выпили по целому стакану за предстоящий День Победы. Я тоже немного выпил, но от продолжения отказался. Они не обиделись. Смотрю, чуть поодаль, возле шкафа с разным монтёрским хламом, лежит на скамейке старенькая семиструнная гитара. Я взял её – бренчит. Подтянул струны, заиграл и тихонько запел. Мужики ещё выпили, захмелели, на меня ноль внимания, болтают о чём-то сумбурно. Но, когда они уже напились совсем вдрызг, что называется, мой напарник вдруг оборачивается ко мне и говорит:
  – Спой нам про Витьку Махова.
  – Про какого Витьку? – спрашиваю.
  – Ну, что ты не знаешь, что ли! Про Витьку Махова…
  С трудом, но всё же удалось выяснить у пьяной компании, что Витька Махов – это, оказывается, Серёжка с Малой Бронной и Витька с Моховой. 
  И, надо же, я как раз пару дней назад, хоть верьте, хоть нет, выучил эту грустную песню под гитару. Она мне очень нравилась и легко подыгрывалась.
  Я, конечно, согласился. Запел. Думал, похвалят, спасибо скажут. Но слушатели мои после слов «Друзьям не встать. В округе без них идёт кино. Девчонки, их подруги, все замужем давно» громко разрыдались. Напарник мой при этом зло по столу начал стучать кулаком. Другой мужик откинулся на спинку замызганного дивана и крепко сдавил лицо руками. А третий, что с глубоким шрамом у виска, выскочил из-за стола, принял стойку бойца и с безумным взглядом стал строчить куда-то в стенку из невидимого автомата, громко выкрикивая «ты-ды-ды-ды-ды-ды-ды-ды-ды…» Потом я узнал, что у этого третьего после страшного ранения в голову случались иногда такие припадки.
  Всю жизнь свою, долгую уже, помню я тех молодых ветеранов войны из шестидесятых. И песню «про Витьку Махова» не забываю.

* * *


Родненькая

  Умер Иван Трофимович – месяц всего до восьмидесяти пяти не дотянул. Крепкое здоровье и довольно долгое присутствие своё на Земле объяснял он всегда тем, что родился в посёлке Боровое на севере Казахстана. Говорил, озёра там глубокие, горы высокие, леса хвойные, воздух чистый – рай, одним словом, и даже лучше. Потом армия, институт, работа, Москва.
  На поминках жена Ивана Трофимовича, в состоянии вдовы уже, всё гадала вслух и со слезами, что означали последние слова его «Тебя-то я не посчитал, родненькая». Случилось это рано утром. Услышав тревожные хрипы, она подошла к мужу, склонилась над ним, а он посмотрел на неё ласково, улыбнулся едва заметно, произнёс эти самые загадочные слова и умер. «Родненькая» – понято, это было его любимое обращение к жене. А вот, почему он её не посчитал, так и осталось тайной.
  А ничего таинственного и не было в том, если знать, кого же считал Иван Трофимович всю ночь перед смертью. Женщин он считал. Тех, с кем у него было. До боли напрягал память и считал. Не по порядку, конечно, а по тому, что всплывало по времени, по событиям, по случаям. Драматических ситуаций, связанных с любовными похождениями, у него не было. Ибо человеком он был достаточно осторожным, и голова у него была на месте, как и всё остальное. Но не это главное. А то, что он всю свою долгую жизнь действительно любил только свою жену.
  Никакого учения о христианском браке при этом Иван