100 рассказов Посохова

мгновение ярким светом на выходе. Или это показалось Ринату.
  По дороге домой Пашка уже без спросу, а просто в доказательство своих могучих способностей, регулярно издавал характерные звуки. И зря. Потому, что после этого друзья, а потом и другие, стали обзывать его Пашкой-пердуном.

  С тех пор прошло двадцать пять лет. Кольку посадили за то, что ножичком ткнул кого-то, и в родные края он уже не вернулся. Ринат с отцом давно перебрались в Казань, и оба работают в какой-то местной структуре Газпрома. А Пашка-пердун в Москве, его ещё часто по телевизору показывают.

* * *


Сила искусства

  Станиславский на перекладине, в гимнастёрке, не подпоясанной ремнём, раз за разом выполняет подъём переворотом. Рядом замполит, другие офицеры, военный корреспондент с фотоаппаратом, немного дальше солдаты – все с удивлением наблюдают за происходящим. Один из офицеров считает, который раз уже Станиславский переворачивается через перекладину:
  – Девяносто один, девяносто два, девяносто три…

  Через неделю в кабинете замполита один из офицеров вслух читает газету с названием «За Родину!»:
  – За плечами ефрейтора Станиславского всего год службы, а он вновь удивил своих товарищей и командиров своими незаурядными спортивными достижениями. На днях в присутствии нашего корреспондента он сто пятьдесят раз выполнил подъём переворотом и сто двадцать раз подтянулся на перекладине. Вот такие парни служат в группе советских войск в Германии.
  – Никогда бы не поверил, если бы сам не видел, – говорит замполит. – И откуда в нём такая сила!

  На другой день после завтрака замполит срочно вызвал Станиславского к себе. Но в кабинете оказался ещё один офицер, капитан из особого отдела.
  – Как служится? – спрашивает особист.
  – Нормально, товарищ капитан, – бодро отвечает Станиславский. – Всё в порядке.
  – Молодец! Насчёт тебя у нас никаких сомнений. В армии сверхсрочно не думаешь остаться?
  – Никак нет. После демобилизации в институт физкультуры поступать буду.
  – Правильно. Если надо будет, характеристику мы тебе дадим соответствующую. А пока у нас к тебе вот какое дело. Надо взять под защиту одного солдата с высшим образованием.
  – Не солдата, а уникума, – с раздражением уточняет замполит. – Феофелактова из второго взвода первой роты. Да ты его знаешь.
  – Не знаю, но видел, – говорит Станиславский. – Толстомясый такой, над ним ещё смеются все?
  – Он самый, – подтверждает замполит. – Одна морока с ним, честное слово. И ведь не комиссуешь его без законной причины.
  – То есть другого выхода нет, – говорит особист. – Что можно сказать о нём, чтобы ты понял проблему. Он москвич, историк, из интеллигентной семьи, один у родителей, женат. К армейской жизни абсолютно не приспособлен, год в армии продержаться не может, ни одной воинской специальности не освоил, хотя человек он, видимо, неплохой. Но оружие ему доверить нельзя, технику тоже. В роте его постоянно обижают и даже издеваются над ним. Масло и сахар отбирают, а дома он наверняка привык хорошо покушать. Ни с кем не дружит, последнее время постоянно в депрессии, заикаться стал. Так ему, видите ли, плохо у нас. Не дай бог руки на себя наложит. А допустить подобного или другого происшествия с ним нам никак нельзя. И мы очень надеемся, что под твоей защитой этот самый уникум, как говорит замполит, дослужит свой срок спокойно. И вернём мы его на гражданку живым и здоровым. Как ты к этому относишься?
  – Положительно, – не раздумывая, отвечает Станиславский. – Если только это служебное задание.
  – Именно задание или комсомольское поручение, – говорит замполит. – Как тебе будет угодно. Но прошу тебя, в рамках дозволенного. Никого калечить не надо.
  – И я прошу тебя, даже приказываю, силу не применяй, – строго говорит особист. – Мы полагаем, одного твоего авторитета будет достаточно. Просто выкажи своё расположение к нему, пообщайся с ним, разыграй какую-нибудь сценку. Ты же Станиславский, продемонстрируй силу искусства, пусть все поверят, что вы дружите. Понял?
  – Так точно, товарищи капитан! – улыбаясь, соглашается Станиславский. – Разрешите приступить к выполнению?
  – Ты не шути, дело серьёзное, – говорит замполит. – Чуть чего, сразу ко мне. Всё, можешь идти.
  Станиславский уходит.
  – Хороший парень, – замечает особист. – К нам бы его. Но всё равно проследи, чтобы он не переусердствовал и дров лишних не наломал. Как в первый день после прибытия. Троих тогда в санбат уложил.
  – Да старики сами виноваты были, хотели у него часы и ремень отобрать на дембель. А парень он действительно, хороший, – подтверждает замполит. – Мы тут на днях анкетирование провели среди личного состава с вопросом, на кого из сослуживцев вы больше всего хотели бы походить. Так вот, девяносто процентов ответили, что на ефрейтора Станиславского.

  В этот же день перед ужином Станиславский, прислонившись на улице к оградке возле казармы, наблюдает со стороны за Феофелактовым, который стоит в середине шеренги взвода, выстроенного отдельно от всей роты.
  – Вольно! – командует прапорщик. – Всем оставаться на месте, сейчас приду, возьму разнарядку на завтра.
  Взвод предоставлен сам себе, и солдаты находят забаву – начинают весело толкать Феофелактова от одного к другому и давать ему подзатыльники. Причём делают это совместно самые щуплые и низкорослые солдаты. Феофелактов, поджав руки к груди, не сопротивляется, а только пыхтит и взывает:
  – Прекратите немедленно, как вам не стыдно!
  Жалкий вид и явно неподходящие в такой ситуации слова ни у кого не вызывают сочувствия, а только ещё больше раззадоривают солдат.
  Станиславский подходит к оставшемуся без присмотра взводу, легко отталкивает самых активных участников унижения сослуживца, берёт Феофелактова за руку, отводит его чуть в сторону и громко, чтобы все слышали, спрашивает:
  – Объясни-ка мне, земеля, почему ты никому из этих баранов по рогам дать не можешь?
  – Никогда людей не бил и бить не буду, – заикаясь, отвечает Феофелактов.
  Все откровенно хохочут над таким ответом.
  – Тогда я за тебя это буду делать, – ещё громче произносит Станиславский. – У нас гвардейская часть или стадо животных. Кто ещё хоть раз его тронет, будет иметь дело со мной. А я рога быстро обломаю. Все поняли? – И Станиславский, заложив руки за спину, медленно проходит мимо собравшихся вдруг снова в строй солдат.
  Угроза подействовала. Издевательства и даже просто насмешки в отношении Феофелактова прекратились. И дослужил он свой срок спокойно. С маслом и с сахаром. Велика всё-таки сила искусства!

* * *


Тогда всех расстреливали

  Иду по парку, в руках маленькое радио. Слушатели звонят в студию и рассуждают о Сталине и тридцатых годах. Один мужик выразил сомнение по поводу официальных данных о количестве расстрелов. На что ведущий резко отреагировал: «А чего вы удивляетесь, тогда всех расстреливали». Брякнул так на всю страну и всё тут. Особенно меня озадачило, что всех. А кто же тогда в живых остался, мы-то чьи потомки? Я достаю телефон и тоже звоню в студию. Удивительно, но подключили. Я называю своё имя, сообщаю, что из Москвы, а дальше просто сочиняю на ходу. Да что, говорю, тридцатые, и в семидесятые то же самое было. Вот такой случай, например. Записывали песню «Эхо любви» к фильму «Судьба». Анна Герман пела. Записали. Все в восторге. А дирижёр оркестра предложил перезаписать, потому что одна молодая скрипачка не ту ноту пропиликала. Так, представляете, эту бедную девушку расстреляли. Я думал, ведущий не поверит, засмеётся. А он совершенно серьёзно благодарит меня: «Спасибо вам большое за ещё одно вопиющее свидетельство о чудовищных преступлениях советской власти».
  – Мать честная! – воскликнул я вслух и чуть говорящее изделие в урну не выбросил. – Это надо же так головы людям морочить!

* * *


Подержи, Люся

  Случилось это в начале девяностых на Патриках, сам всё видел. Поздно вечером идут мимо входа в ресторан ну очень приличного вида старичок со старушкой. И в этот самый момент вываливаются из дверей два пьяных амбала в кожаных куртках. И давай дурашливо за старичков этих цепляться, вешаются на них, обхватывают, будто приятелей закадычных. Да ещё матюкаются и ржут при этом, как последние отморозки. Шляпку с головы старушки сорвали, причёчку ей растрепали. Тогда старик, сильно оттолкнув обоих в сторону, снял очки, вынул оба зубных протеза, сказал жене «Подержи, Люся» и так отметелил этих амбалов, что я до сих пор гадаю, выжили они или нет.         

* * *


Перстень с трефовым крестом

  Живёт Колька с матерью в двухэтажном доме довоенной постройки. Во дворе у него своя голубятня, которую он соорудил сам, как смог. Стоит он возле неё, загоревший, без майки, на ногах сандалии, на голове простенькая тюбетейка. А на плече у него птенец голубя, чёрный с белым хвостом. Нажевав зерна, Колька подкармливает голубёнка прямо изо рта. Птенец жадно и смело подставляет к его лицу клюв за очередной порцией.

  Тёплый осенний день. Колька в школьной форме шугает голубей и наблюдает за их полётом. Через какое-то время вся стая дружно опускается на захват голубятни. Но один чёрный голубь с белым хвостом отделяется и садится на плечо своего юного хозяина. Это Цыганок – такое имя придумал ему Колька ещё летом. Мать Цыганка поймал ястреб. Поэтому Колька и вырастил его сам. И теперь, по мнению соседей по дому, взрослый голубь так выражает ему свою благодарность.

  Демонстрация в центре города в честь праздника Великого Октября. Колонны школьных коллективов направляются к высокой монументальной трибуне с памятником Ленину напротив здания Горсовета. В одной из колонн идёт Колька. Перед самой трибуной он, расстегнув тёплую куртку, достаёт Цыганка и, когда раздаётся «Да здравствуют пионеры и школьники! Ура, товарищи!», под общее ликование одноклассников выпускает его из рук. Голубь, хлопая крыльями, устремляется в небо над людским потоком.
  – А он вернётся домой? – спрашивают наперебой ребята.
  – Конечно, – уверенно отвечает Колька. – Через полчаса. А был бы почтовым, минут за десять долетел бы.

  Зимний вечер, морозно. Колька один дома.
  Стук в дверь. И сразу без приглашения входит пожилая соседка по подъезду, заглядывает на кухню и спрашивает:
  – А где мать?
  – Папку встречать уехала.
  – Из тюрьмы, что ли? – Колька в ответ утвердительно кивает. – Ну, теперь начнётся у вас. Как бы он сразу чего худого не наделал, такие на свободе жить не умеют. Ты, Колька, пример с него не бери, – предостерегает соседка.

  В квартиру заходят мать и отец. Колька с удивлением смотрит на то, во что одет отец – серая телогрейка, серая шапка, серые штаны, серые кирзовые сапоги. Отец, крепкого телосложения мужчина, легко приподнимает сына и прижимает к себе. В момент, когда отец обнял его, Колька с незнакомым до этого ощущением почувствовал щетину на небритом отцовском лице и разглядел ещё у него наколку на безымянном пальце левой руки – перстень с трефовым крестом.

  Возле сарая в компании каких-то мужиков, пошатываясь, стоит пьяный Колькин отец.
  – Сейчас я вам его достану, – говорит он мужикам, подставляя лестницу к крыше сарая, на которой возвышается Колькина