Третий

– Палываныч, осторожно!
Павел Иванович, ослеплённый внезапной тьмою, стоял на последнем пролете мраморной лестницы, между первым и вторым этажом. Единственное окно, через которое мог брезжить свет, было заколочено досками. Во тьме мелькал и охал белый передник.
– Катерина, свечи есть?
– Нету! Ни свечей, ни керосину! Палываныч, руку дайте!
– А у Францевича?
– Была, нету! И раньше среды, говорит, не будет! Всё разобрали! Что ни день, то весь город без свету! Ах, чтоб их... нечистая! – Катерина горячей уверенной рукой вела Павла Ивановича в квартиру. – Вас Елена Дмитриевна дожидаются...
– Спасибо, Катерина! Что стекольщик? Вторую неделю ждём! Как пещерные люди, ей-богу.
– Выясню, Палываныч, миленький! Но Дарья говорит, видела его, чёрта, в воскресенье. Полз на четвереньках по трамвайному пути... На Почтовой! Она со службы шла.
– Пьяный? А, впрочем, что я спрашиваю...
В квартире уже был какой-никакой сумрак: через кресты оконных рам лился свет газовых фонарей одной из центральных улиц города.
Павел Иванович с облегчением освободился от пальто и пыльных туфель. Быстро переоделся в домашние и оглядел себя в зеркале – там на него смотрел бледный стройный красавец с профилем Давида Микеланджело.
В отличие от Давида, одежда на Палываныче была – принятая регламентом, грустного лягушачьего цвета, форма преподавателя гимназии.
Катерина крутанулась по прихожей, накидывая на плечи шерстяную шаль:
– Я к Дарье сбегаю, может у нее свечи есть...
– Катерина, голубушка, вы очень любезны! – Павел Иванович, прокашлявшись и одернув обшлага, направился к своему кабинету, где ждала его Елена Дмитриевна – его любовь и душенька, с которою он строил самые смелые планы совместного будущего.
Она сидела в сумраке, у стола – маленькая фарфоровая статуэтка – тонкая шейка, головка чуть набок, гроздь шёлковых роз в высоко поднятых каштановых волосах... Платье в пол – наглухо, до подбородка, закрывающее изящное тело, и даже милые пальчики скрывали перчатки. Фигурка казалась бы неподвижной, если бы не нервозное топанье ножкой, в такт большим напольным часам, что качали свой большой, как тарелка, маятник в углу кабинета.
Увидев Павла Ивановича она поднялась навстречу.
– Елена Дмитриевна, душа моя, какой же это отдых для глаз моих – видеть вас! – Павел Иванович чмокнул её в пушистый завиток волос возле жемчужной серёжки.
– Павел Иванович, что же это... Как же неспокойно мне! Душа не на месте! – она говорила быстрыми оборванными фразами, гладила его по лицу и плечам, словно о чём-то просила. – Что-то будет... Я чувствую, накроет! Павел Иванович, милый, душа не на месте, беда будет...
Павел Иванович пытался понять весь этот сумбур и, кажется, понял.
– Ну что вы, Елена Дмитриевна, полно вам! Война дело серьезное, не спорю, но так ведь не впервой.
– Вы ещё Наполеона вспомните!
– И вспомню. Ну что же вы так разволновались, душа моя! – Палываныч с усталой нежностью обнял свою Елену, надеясь прекратить этот ненужный диалог.
Но Елена Дмитриевна успокаиваться не собиралась:
– Павел Иванович, вы меня не слышите? Какой Наполеон... Не будет никакой победы, Павел Иванович, для нас с вами – не будет!..
Павел Иванович поправ нормы приличия плюхнулся на строгий неудобный кабинетный диван, предчувствуя бессмысленный спор.
Елена Дмитриевна ходила тревожными петлями, как волчица в клетке:
– Вся жизнь в пропасть катится... Неужели вы не видите?
Она скинула свои перчатки и взяла Павла Ивановича за руки дрожащими холодными пальцами:
– Бежать надо, Паша... Бежать! – она говорила тихо и даже с какой-то злостью. – Лев Иосифович нам паспорта сделает, Стамбул, София... Монреаль... Не важно...
– Перестань... Куда бежать? Ты в своём?.. – Павел Иванович вытер побеждавшие по щекам Елены Дмитриевны слёзы, перейдя на близкое «ты». Он очень старался говорить спокойно. – Паспорта... я вовсе не сомневаюсь в возможностях твоего дяди, но...  к чему это всё? Елена Дмитриевна... Элен, ты слишком впечатлительна... Как, впрочем, и все женщины.
– Ну надо же что-то делать! – Елена Дмитриевна крикнула в отчаянии и снова заходила, нервно заламывая руки.
– Народ спасать надо. Братьев наших... Себя спасать. Святой долг. Все под одним Богом ходим... Сегодня Белград, завтра – Петербург... Отечество в опасности. Германия воевать с нами хочет... Ну, что же... Божий промысел... Государь Император слова о защите Земли Русской к народу обратил – не куплеты к водевилю писал, – всё ещё спокойно отвечал Палываныч. Потом он сделал предсмертную паузу и выдал то, что выдавать своей Елене Дмитриевне сейчас вовсе не хотел. – Завтра утром эшелон уходит.
Елена Дмитриевна замерла:
– И?..
– Я отбываю, Елена. Завтра в восемь.
– Что?!
Елена Дмитриевна без сил опустилась на кривоногий венский стул.
– Я уезжаю эшелоном завтра в восемь утра, – повторил Павел Иванович.
– И что ты там будешь делать? Латынь в окопах преподавать?!
– Дурёха... Я, прежде всего, офицер. Что прикажут, то и буду делать.
– Ах, дурно мне от этого! Дурно! – Елена Дмитриевна пошла шаткой походкой к окну, закрыв лицо руками. Вдруг через эти руки послышался смех, от которого Палыванычу стало страшно. После чего Елена Дмитриевна заговорила треснувший голосом: – Жизнь – в пропасть...  Я вчера с Соней ходила отрезу купить на платье... На венчание наше с тобой. Вот... Идем мы по Никольскому, а на встречу нам компания. А в руках у них кружки жестяные. Большие такие кружки, денежку они в них собирают... А на что денежку собирают, вы знаете Павел Иванович, а? Молчите? А я вам отвечу. На сапоги для солдат! На сапоги! Чтобы до Белграда босыми не шли...
– Это называется пожертвования, Елена Дмитриевна. Благое дело, во спасение души вашей...
– Вот и я преисполнилась благодати – пожертвовала... Знала бы, что и тебе эти сапоги – дала бы больше.
Елена Дмитриевна упала на диван, накрыв Павла Ивановича своими рыданиями:
– Па-а-ашенька-а-а! Уедем! Уедем сегодня же! Сейчас же!
– Нет. И знайте, Елена Дмитриевна, что я люблю вас.
Палываныч со знанием дела откидывал складки нижних юбок на её платье, расчищая себе путь к чему-то очень важному и так страстно желаемому... Преодолев ворох ненужных кружев, его рука прильнула к тёплому и нервному бедру Елены Дмитриевны, которое сделало подобие попытки отстраниться от этих прикосновений.
– Элен, представьте... А если это в последний раз? А если я умру в героическом бою и больше никогда не коснусь вас... Страшно это, Элен... Что мы может сделать зная, что, возможно, это последняя ночь, когда мы вместе? Давайте любить друга, Элен, и запомним эту ночь... Я хочу её запомнить, чтобы вспоминать потом, глядя в глаза смерти.
Неожиданно вернувшееся электричество прервало начавшийся было интересный момент и смутило обоих. Елена Дмитриевна села, быстро поправляя юбку и прикрывая свой припухший от слёз нос, а Павел Иванович муркал что-то напоминающее извинения и держал её за руку:
– Не уходи...
В размытых тоской и тревогой глазах Елены Дмитриевны был какой-то странный блеск,  безрадостный и тяжёлый, но такой страждущий что Палываныч понял: никуда она не уйдёт. Забыв про свой нос, она наклонилась к нему близко-близко, так что он мог бы поцеловать ресницы, обрамляющие её глаза цвета горчичного мёда, и тихо сказала:
– Я  выключу свет.
Проходя мимо стола, она взяла с него субботние «Русские Ведомости», сего сентября 1914 года, сообщавшие, кроме прочего, в третьем столбце слева обстановку на фронте под неброским словом «война», и швырнула их в черную пасть спящего пока ещё камина.

***

На вокзале была траурная суета. Воинский поезд поглощал своим телом солдат, чтобы увезти их туда, откуда, быть может, они никогда не вернутся. Елена Дмитриевна стояла, уткнувшись в Палываныча, растягивая жуткие минуты расставания. Кто-то крикнул рядом:
– Степаныч, ну как? Тихо?
Некий Степаныч отозвался издалека:
– Порядок! Намедни бабы на рельсы бросались! А сегодня спокойно, слава тебе, Господи...
Кто-то плакал, кто-то выл, мелькали эполеты и знаки отличия на форме,  мелькали суровые, потерянные лица, мелькали глаза – пустые и страшные, смелые и пылкие, с огнём, и совсем потухшие...
– Куда теперь? – спросила Елена Дмитриевна.
– На север, на Москву... Больше не могу сказать. Военная тайна, – ответил Павел Иванович, пытаясь улыбнуться. – Я напишу при первой же возможности. Элен... Я помню о вас всегда, что бы ни случилось, вы в моём сердце... А сейчас, уходите, пожалуйста, я прошу вас.
– Да-да... Я понимаю.
Елена Дмитриевна отлепилась от серой шинели – не глядя поцеловала Павла Ивановича и ушла в толпу, быстро и не оглядываясь.
...На неизменно небезлюдной привокзальной площади  терзали кусок кренделя сизые голуби, цокали подковами рыжие дончаки под лихими казаками, охраняющими городской покой, цвели на клумбах астры, и щурились на раннее солнышко местные коты. На часах вокзальной башни было без четверти восемь. Елена Дмитриевна присела на горбатую скамью и стала наблюдать, как медленно исчезает эта четверть, а вместе с ней исчезают все её мечты и надежды... Она даже не заметила подсевшего к ней незнакомца, пока тот не заговорил:
– Бон жур, сударыня! Какое чистое утро, не правда ли? Прямо стихи писать хочется! Жаль, что я не умею!
Незнакомец имел вид вполне приличный, но омрачающийся необходимостью дышать рядом с ним: от него несло невыносимым смрадом – какой-то болотной сыростью, подвальной плесенью и ещё не пойми чем. Голос его был сипловатый и отдавал фальцетом, как у простуженной старухи.
– А небо-то, небо! Бирюза! – продолжал незнакомец. – Я вижу, вы сударыня, огорчены чем-то?
Елене Дмитриевне не хотелось ничего отвечать незнакомцу, но промолчать всё же не получилось;
– Да. И позвольте мне оставить в тайне причину этого.
– Что вы! Что вы! Извольте не беспокоиться! Но, сударыня, такой день невозможно просто тратить на огорчения! А знаете что... У меня кое-что есть для вас!
– М-м-м... Мигрень?
– Ха-ха! Нет, ну что вы! Я могу исполнить одно ваше желание! Да! Почему не три? Ну, мы же не в сказке всё-таки! Вы удивлены, Елена Дмитриевна?
Елена Дмитриевна, стараясь глубоко не дышать, всматривалась в его лицо:
– Мы знакомы? Что-то не припоминаю.
Незнакомец улыбался.
– Маловероятно, сударыня. Но так что же? Чего же вы хотите? Желайте!
Почему-то под натиском этой жизнерадостности и вони Елена Дмитриевна даже не думала уйти от странного гражданина и приняла его слова с непредсказуемым спокойствием.
– Вы волшебник?
– Называйте, как угодно. Ну так чего же вы хотите? – он достал из жилетки грязную колоду карт и принялся её тасовать. – Любое желание! Скажите!
Елена Дмитриевна, словно в каком-то бреду смотрела на часы, где неумолимо таяла эта проклятая четверть, а это значит, что совсем скоро тронется эшелон, и с ним умчится в безнадежность любимый ею Пашенька.
– Я не хочу, чтобы он уезжал. Я хочу, чтобы он остался... Я хочу, чтобы он остался! Со мной!
Незнакомец растянул масляную улыбку:
– Прекрасно! Ваше желание будет исполнено. Но есть небольшой нюанс. Будущее многовариантно... Я бы даже сказал, что бесконечновариантно! И среди всех этих вариантов будут и те, которые непременно приведут к исполнению вашего желания! Допустим, что их будет три, – незнакомец выложил веером карты на красный атласный платок. –