злобой на все и на всех, злобой, которая становилась смыслом существования, без которой там не выжить и с которой многие выходят на волю. Тимофей тоже прошел через это – хлебнул вдосталь: срок позволял. Однако, освободившись, не держал ни на кого зла и, посмотрев вокруг, увидел огромный мир, в котором ему еще только предстоит найти свое место.
В родной городок возвращаться не стал: тесен он был для человека, почувствовавшего всю необъятность российских просторов и понявшего наконец откуда берется широта русской души. Мотала его жизнь от Урала до Байкала. Кем только он не был. Работал на металлургическом заводе в Магнитогорске, в Красноярском крае был сборщиком молодого папоротника, что продавался в Японию, подряжался заготовителем кедровой шишки... Как-то в пивной Тайшета разговорился со случайным собеседником, от которого и узнал об удивительных местах на юге Красноярского края, и вскоре оказался там смотрителем в таежном заповеднике. Много ходил по сопкам, поросшим тайгой, многому научился. Однажды забрел он в затерянный таежный поселок и был очарован красотой природы, окружавшей его, с неисчислимым количеством водопадов. Стал мечтать поселиться здесь среди малого коренного народа, среди мудрых своей простотой, добродушных и открытых людей.
Отработав по контракту сколько положено, переехал в Иркутск. Как-то случайно зайдя в небольшую церковь, сразу обратил внимание на молодую женщину, молившуюся у иконы Божией Матери. Руки женщины были сложены для молитвы ладонями одна к другой, кольца на пальцах не было. Ни тогда, ни сейчас он не смог бы объяснить, чем понравилась она ему, но, выйдя из церкви, стал ждать ее. Они сразу почувствовали друг в друге близкую душу, сошлись и никогда не спрашивали друг друга о прошлом.
Вскоре поселились в том таежном поселке, который запал Тимофею в душу. Первое время, пока он не построился, их впустил к себе жить Борис. Хоть и было у него русское имя, сам он из коренного местного народа. Семьи у него не было, и когда он погиб, председатель предложил Тимофею его делянку. Варя как-то дала ему маленькую иконку Святого Трифона, покровителя охотников, и просила мужа повесить ее в зимовье.
Спохватившись с спросонья: «А где икона-то, икона-то где?» – он поднял голову и долго всматривался в дальний угол избы. Света от печи было мало, и в темноте охотник так ничего и не разглядел. Подумал: «Завтра посмотрю. Здесь она. Где же ей еще быть?» и наконец-то уснул.
Проснулся от холода. Темно. Дрова прогорели, и осталась только горстка углей. Тимофей подложил в печку дрова и поджег щепку, подошел к дальнему углу избы и облегченно вздохнул: икона висела на своем месте. Никогда он не крестился так истово, как сейчас, и не смотрел с такой надеждой в глаза святому. Затем он опять заткнул окно одеялом и... тишина. «Может, ушел? Или в засаде?» Тимофей слышал, что шатуны долго могут сидеть, карауля добычу. «А что ему остается? Ведь вот она еда, рядом, ни за что не уйдет!» Он подошел к двери и подергал ее. Тут же раздался медвежий рев, страшный и в тоже время обреченный. Медведь стал отчаянно драть когтями дверь снаружи. «Значит, все-таки в засаде, не ушел!»
Несколько дней была метель, и Тимофей не затыкал окно. Снег наметало в угол избы, таежник собирал его в ведро, топил на печке и наполнял водой все, что для этого было пригодно: котелки, корыто, чайник... Он уже давно успокоился, поскольку знал, что раньше или позже, но тот волк, следы которого были на тропе, приведет всю стаю, и тогда медведю несдобровать. «А волки? Волки, насытившись, вряд ли будут сидеть в засаде около зимовья, – думал охотник. – Уйдут, скорее всего. Посмотрим. Надо ждать». И он ждал – терпеливо ждал.
Как он ни экономил еду, она закончилась два дня назад. Голод он притуплял куревом, запас которого хранился под полом и уцелел после медвежьего погрома. Тимофей не стал разбивать стол, нары и пол на дрова, а срубал топором бревна стен: они были настолько толстые, что их хватило бы и на ползимы. Большую часть времени он лежал, думая о жене и своей жизни; иногда смотрел на икону и благодарил святого Трифона, думая: «Жив пока и то хорошо». Жизнь его не то чтобы наладилась, но вошла в какое-то русло.
Все произошло на рассвете. Вдруг раздался страшный волчий вой, голодный и беспощадный. Тимофей вскочил с нар и сел. «Волки!» – сообразил он. Тут же он услышал медвежий вопль – да, именно вопль: отчаянный, но злой в своей решимости биться насмерть. Медведь понимал всю безнадежность своего положения, но предупреждал врагов, что им будет дорого стоить его жизнь. И началось. Вой, лай, рев, плач, визг... – все смешалось и все это раздавалось то с одной стороны избы, то с другой. Похоже, звери клубком кружились вокруг охотника. Тимофей, прижав к груди икону метался по избе, стараясь держаться подальше от этой кровавой вакханалии, губы его что-то постоянно шептали, широко раскрытые глаза излучали безумие. Наконец все вокруг него закрутилось, стало расплываться и... исчезло.
Когда он очнулся, было тихо и светло, одеяла в окне не было. «Наверное, валяется под окном» – подумал он безразлично. Он долго лежал на полу у раскрытой двери и смотрел на большие падающие снежинки. Наконец встал и, ничего не помня, без страха шагнул через порог, оглянулся вокруг. Везде была кровь, бурая, зловещая – кровь на белом снегу. Увидев разодранную тушу медведя, вдруг все вспомнил; мышцы на спине свело судорогой. И тут Тимофей встретился взглядом с безжизненными глазами зверя. В них он не увидел злобы, а только бесконечную тоску и обреченность. Неожиданно ему вспомнилась поездка в детстве с отцом в зоопарк. Он тогда расплакался и, видя недоуменный взгляд отца, с трудом, всхлипывая и заикаясь, выговорил: «Зверей жалко – они всю жизнь в клетке проживут!»
Охотник молча стоял у зимовья и смотрел на тайгу, на покрытую льдом речку, сойку, севшую рядом с ним на ветку дерева. Снегопад усилился и вскоре прикрыл все следы происшедшего. Наступило белое холодное безмолвие. Начинался новый день, и все опять возвращалось на круги своя: потеплело, туман клочьями медленно полз вверх по сопкам.
Тимофей сел на порог избы, закурил, вспомнил жену и подумал: «И все-таки Жизнь!»
Через час он уже шагал по таежной тропе, ставить капканы на соболя...
