те, кто вдруг разбогател, но они лишь оттеняли всеобщую нищету, озлобленность и серость существования.
Я приходил на работу, не раздеваясь (отопления не было) вяло маялся возле приборов, перекусывал принесенной из дома снедью… Так же, то сонно, то судорожно взрываясь болезненной энергией, работали и мои коллеги. И – спорили до хрипоты, обсуждая политику, невнятные перспективы, трехмесячное отсутствие жалования, страшные, почти фронтовые новости из телевизора и газет. А те и в самом деле были жуткие: убийства, разборки, война в Чечне, резня на окраинах, непрерывные митинги с непонятными знаменами всех цветов, с хриплой руганью и боями стенка на стенку… Как-то, включив телевизор, увидел на экране двоих мужчин со страшными бородатыми лицами, они тащили третьего по заросшему лесом склону вниз к ручью, избивая прикладами автоматов. Там он повалили его, и один навалился на ноги, а другой впился лежащему рукой в лицо и ножом начал перерезать горло. Он пилил и пилил, как плотник перепиливает бревно, и толстая пульсирующая струя крови била ему в лицо. А потом в ручей бросили голову, а тело так и осталось на грязном снегу.
Безденежье угнетало, как никогда прежде. Коллеги подрабатывали, кто как мог – и я тоже устроился продавцом в коммерческий ларек. Эти ларьки расплодились вдруг, как поганки после дождя – этакие наспех сколоченные из всяческого хлама будки, торгующие винными эрзацами, крепленым пивом, неведомо из чего сделанными колбасами, жевательной резинкой, презервативами и прочим барахлом. Я торговал по ночам, потому что днем упрямо продолжал ходить в институт. Наверное, тем самым я обманывал себя, пытаясь повысить самооценку.
Я приходил в свой ларек с гордой вывеской «Торговля колониальными товарами» к восьми вечера, сменял такого же бедолагу, скрупулезно сверяя список проданного с величиной выручки, и торговал до полуночи. Часам к десяти появлялся хозяин и забирал выручку. Далее я опускал металлический щит, закрывавший витрину, вешал на нее замок и превращался в ночного охранника. На щите, впрочем, висела хорошо заметная табличка: «Стучите и обрящете». И действительно, пару-тройку раз за ночь стучали, обычно – охотники поздней выпивки. Им-то, с ночной наценкой, и достались те запасы водки, что скопились под нашей с Нинкой кроватью.
Зимой в будке было не то чтобы холодно, но невыносимо промозгло и в то же время душно. Дремать (вернее, впадать в состояние, похожее на обморок) удавалось вполглаза, будил любой шум за тонкими стенками: слухов о том, что ночных продавцов грабят, а то и убивают, было много. А утром приходилось дожидаться сменщика, муторно переругиваясь и ошибаясь сдавать вырученное за ночь, плестись в темноте к остановке троллейбуса. Там Нинка передавала мне пакет с завтраком и обедом, и я отправлялся в институт.
Через пару месяцев случилась беда. Два худосочных пацана среди ночи потребовали «бухло, пожрать и бабки». Они ссылались на неведомого Мухана, которого мне будто бы следовало знать. Я наглухо забаррикадировался в ларьке и пару часов выслушивал угрозы. Утром же, когда я брел к троллейбусу, несколько крепких парней избили меня очень основательно, сломав челюсть, нос и несколько ребер. Сотрясение мозга тоже имелось. Какие-то сердобольные прохожие вызвали «скорую», иначе сдохнуть бы мне от травм и переохлаждения. Я попал в больницу на пару недель, и удостоился там визита хозяина ларька, спросившего:
– А что, сменщик тебя не предупреждал, что будут пацаны от Мухана?
– Нет.
– Вот козел. Забыл, наверное. Ну, он нарвался на бабки.
– А кто это – Мухан?
– Это наша, как бы сказать, крыша.
– А, рекетиры…
– Ну, пусть рекетиры. Им тоже жить нужно. Ты давай, выздоравливай. Будут менты – про Мухана помалкивай. Мол, побили, а кто да за что – знать не знаю.
Больница поразила меня нищетой и запущенностью. Она задолжала коммунальщикам, и потому ее почти не отапливали. Главврач, измотанный старик, охрипший от ругани, кое-как договорился, чтобы переделали что-то в системе отопления, горячую воду подали в три палаты, а остальные закрыли. Всех больных разместили в «теплых» комнатах, но пришлось вместе приютить и мужчин, и женщин. Ругань из-за этого стояла невообразимая. То, что давали в столовой, едой можно было назвать лишь с большой натяжкой. Не было и постельных принадлежностей, каждому приносили их из дома. Лекарств, кроме аспирина и зеленки, тоже не было – как, впрочем, и перевязочного материала. В приемном покое висело объявление: «Пользоваться индивидуальными электрообогревателями запрещено. Нарушители будут выписаны за нарушение режима». Но обогреватели несли, и санитарки, медсестры и нянечки смотрели на это сквозь пальцы.
По заплеванным, покрытым липкой грязью полам коридоров тенями бродили больные, обряженные в пальто либо телогрейки поверх халатов. Курили там же, бросая окурки на пол, и тоскливо переругивались с замученными санитарками. Едва ли ни все в травматологии маялись простудой. А сквозь неопрятные рамы глядело предзакатное холодное солнце, окрашивая небо в цвета заскорузлых и побуревших от засохшей крови бинтов. Замусоренный пол тоже казался залитым темной кровью вперемешку со струпьями.
Вскоре я не выдержал и сбежал из больницы. Один черт, лечением там и не пахло. Врач, оформлявший выписку, сказал: «Вот и ладушки. Вы только хоть пару недель просто поваляйтесь. У вас легкое ребром травмировано. И сотрясение еще может себя проявить. А нос с челюстью – это не страшно. Вам же не на конкурс красоты ехать».
Из ларька меня уволили – не по злобе, а просто свято место, как известно, пусто не бывает, да и природа не терпит пустоты. Навалилось такое безденежье, какого мы с Нинкой прежде никогда не испытывали. Жена, как и я, числилась работающей (она учительствовала), но ей тоже который уже месяц не платили, а стремительная инфляция съедала даже то, что нам задолжало государство. Я распродал на блошином рынке наследное столовое серебро, кое-какую посуду, почти всю библиотеку, и от отчаяния даже понес учебники и монографии – но они, конечно же, никому не понадобились. Какое-то время я репетиторствовал, готовя недорослей к поступлению в ВУЗ, но конкурентов было много, а потенциальных клиентов мало: все рвались в экономисты и юристы, в профессии модные и казавшиеся хлебными, и мало кто горел желанием податься в естественники или же в инженеры. Нинка приходила из школы усталая, злая до невозможности, отчаявшаяся, и остатки ее сил уходили на Оленьку и домашние дела. Ей было не до подработок.
Ранней весной, когда дни уже заметно прибавились, я добирался с работы домой. Троллейбус не ходил из-за обрыва где-то на линии, пришлось идти пешком. Чавкала под ногами мартовская ледяная слякоть, невыносимо хотелось есть. Деревья в желтушном свете фонарей, костлявые, черные, качали ветками на ветру. Меж унылыми пятиэтажками проглядывало закатное солнце – угрюмо-малиновое, перерезанное узкими облаками. Улицы были пусты, лишь навстречу шел тощий парень в кожаной куртке. Он поравнялся со мной, и узнавание произошло сразу же: это был один из пары, когда-то ломившейся в мой ларек. Мгновенно и неожиданно для себя я рванул его за куртку и ударил по лицу. Парень пытался вырваться, но я, наливаясь ненавистью, не мог остановиться. Я бил и бил его, кричащего и плачущего, бил неумело, задыхаясь, и сам что-то бессвязно орал. Какие-то люди хватали меня за плечи, оттаскивали, потом навалились сноровисто и тяжело – это была милиция. Кое-как соображать я начал только в «обезьяннике».
Утром было составление протокола, пришла Нинка, искавшая меня едва ли ни всю ночь, плакала, упрекала – а я словно одеревенел и ничего не чувствовал. Одно лишь слово вертелось в налитой жидким свинцом голове: тюрьма. Это был конец жизни, конец даже теней надежд.
С Нинкой я и ушел, подписав протокол и обязательство явится куда-то по повестке.
Скоро к нам нагрянули гости: избитый мною парень с матерью. Лицо его было сплошным кровоподтеком, ссадины едва подсохли, на глазах – темные очки. Мальчишка, оказывается, не знал меня в лицо и не имел ни малейшего представления о том, за что я его отходил. «Что, Мухану пойдешь жаловаться?» – спросил я равнодушно. Внезапно мальчишка заплакал. Он выл отчаянно, из-под очков текли слезы и он размазывал их, сдирая подсохшие корочки свежих струпьев. Рядом, сидя на стуле, тихо и безнадежно плакала его мать. Похоже, со стороны Мухана и им грозила какая-то беда. И это было мне на руку, всё кончилось сравнительно благополучно. Избитый пацан забрал заявление, мы подписали какие-то бумажки об отсутствии взаимных претензий и разошлись навсегда.
К концу весны мы начали приспосабливаться к реалиям жизни. Многие продукты, прежде привычные, стали позабытыми, зато макароны и картошка накрепко утвердились на столе. За несколько месяцев меня разнесло на два десятка килограммов, лицо налилось кровью, мучила одышка. И все время хотелось жрать – не есть, а именно жрать, набивая желудок до упора. Уровень сахара в крови скакал, как сумасшедший. Бешено тряслись руки, работать с приборами стало почти невозможно. Дело пахло диабетом. Жена уговаривала меня: «Сереженька, родной, ну сядь ты на диету, побегай по утрам, растряси свой проклятый жир. Хоть на пару месяцев, а? Ведь сдохнешь – а я одна Ольку не вытяну. А мне еще детишек хочется. Ну займись же собой, черт ты поганый…»
И я обещал – и даже заставлял себя жевать капусту и свеклу, сразу же сделавшиеся ненавистными, пить чай без сахара… Но при любом удобном случае наедался картошки и макарон, кляня себя за безволие.
…На пятый день после того, как Нинка с Олей уехали к теще, я не выдержал. Дальше терпеть стало невозможно. Большой пластиковый пакет лежал в портфеле – том самом, с каким хожу на работу. Наверное, я давно для себя всё решил, иначе почему я не вынул и не спрятал дома тот злосчастный пакет? Место, куда я шел, было давно известно. Я шел по темной улице, озираясь воровато, испытывая невыносимый стыд, и уговаривал себя, что вот добуду тело – и положу его в мусорный бак в ближайшей подворотне, что этого мне хватит, чтобы хоть на время психика снова вошла в норму. А скоро приедут Нинка и Оленька, мы помиримся, я буду читать дочери сказки, а летом все втроем рванем на Волгу и будем жить неделю на острове под Саратовом, купаться, ловить шершавых судаков, грести на байдарке и спать в палатке – дешево и сердито…
Потом всё выветрилось из памяти. Пакет был разорван, я стоял посреди кухни, выбирая нож побольше.
… и тогда я надел перчатки и уложил ее – голую, беззащитную и лишенную головы – на холодный мрамор стола и, примерившись, полосонул по обрубку тонкой шеи ножом. Крови почти не было, лишь мокрая розовая полоска обозначилась на плите, когда я поднял блекло-желтоватое тело за ноги. Впрочем, откуда взяться крови? Вон он, длинный разрез, от паха и до шеи, обрамленной обрывками дряблой кожи. Тело давно обескровлено. Я тронул разрез пальцами и слегка раздвинул его. Что-то непристойное было и в раздавшейся в стороны плоти, и в белых с полосками жира костях грудины, и – особенно – в бесстыдно широко раздвинутых бедрах. Их кожу покрывали ровные ряды пупырышков. Может быть, от
