Проект "ХРОНО" Право выбора

редкими, гнилыми зубами, — так говоришь, Семеном тебя кличут? Или Германом? Сейчас мы тебя поспрашаем!
— Что вы, ребята, да я не знаю эту женщину! — каким-то мертвым голосом проговорил отец, смотря, куда тот в сторону.
— Кто все эти люди?! Когда подадут поезд, Герман? — не унималась мама, не понимая происходящего.
— Что молчишь?! Вот дамочка, как чисто одета, да девки с ней, а ты в шинельке старенькой? Кого обмануть-то хочешь, офицерик? Да по тому, как ты по перрону шел я сразу понял, что ты за птица! — рябой солдат, сдвинул на затылок папаху с аляповатым красным бантом вместо кокарды и зло ощерился, — у меня на вас, белую кость, глаз наметан! Сейчас выпишем тебе мандат к генералу Духонину в ставку!
Начала собираться толпа. Катя ошеломленно крутила головой, но вокруг мелькали только озлобленные лица, выпученные глаза, ощерившие злым оскалом рты, сжатые кулаки, серо-зеленые шинели и черные бушлаты с красными бантами и повязками. Предчувствие чего-то ужасного и непоправимого в миг ослабило ей ноги, она машинально села-рухнула на чемодан с которого поднялась мать.
Солдат, багровея лицом, отчего то рванул с головы папаху и швырнул ее себе под ноги, а следующим движением с широким замахом ударил бывшего капитана второго ранга Германа фон Берга в ухо. Отец пошатнулся и чуть не упал, но удержался на ногах. Толпа плотоядно взвыла, почуяв готовую пролиться кровь. Софья Алексеевна, с неожиданной силой вцепилась этому солдату в воротник полурастегнутой шинели и удержала его от второго удара. Негодяй на мгновенье замер от неожиданности, а потом, развернувшись, ударил женщину в грудь с ревом: «Ах ты бляяядь!»
Софья Берг, измученная болезнью и стрессом, отлетела к стене вокзала и беззвучно рухнула как сломанная марионетка. Все было так стремительно, что Катенька даже не успевала понять происходящее, только потом это мучило ее в кошмарах. Сестра Полина, бросилась к телу матери, а отчаянный крик отца «Не смей трогать мою жену, мразь!» заставил девочку обернуться.
Рябой солдат вновь замахнувшийся было на отца, замер. Ему в лицо смотрел небольшой бельгийский Браунинг в руке отца. Через мгновение прозвучало несколько выстрелов и голова нападавшего, разбитая почти в упор девятимиллиметровыми пулями взорвалась красным, более красным, чем их проклятые повязки и банты. Он отлетел и упал почти у ног Екатерины, обильно оросив ее лицо, руки и одежду кровью. Она завороженно, смотрела на тело убитого, не в силах отвезти взгляд. А когда все же смогла повернуть голову, то будто в немом кино с замедленными кадрами, видела, как бурлит толпа, вздымаются вверх и вниз винтовки в руках нелюдей еще недавно бывшими русскими солдатами и матросами, круша что тот прикладами, а внизу, на залитой кровью брусчатке дергаются ноги в сапогах какого-то лежащего человека. Она даже не поняла сразу, что это разрывали ее отца. А у стены, какой-то матрос с открытым в беззвучном крике ртом, и расстегнутом бушлате, бил и пинал ногами тело ее матери. Последнее что она увидела, перед тем, как сознание милостиво покинуло ее, были чьи-то грязные руки, обхватившие ее сестру и оттаскивающие Полину куда-то в сторону, и кто-то воровато оглядывающийся и торопливо стаскивающий с безвольной руки матери обручальное кольцо. Сестру Катя Берг больше никогда не видела и не знала, что с ней произошло. Могла только догадываться.
Она не умерла. Пришла в себя девочка от боли… Ее насиловали несколько дней. Сменяясь, обдавая перегаром, раздирая молодое, девичье тело. Она должна была умереть, но отчего-то все еще жила. В измученном, окровавленном, скованном болью теле вдруг проснулась невероятная, дикая жажда жизни. На третий день революционные солдаты и матросы, вдоволь натешившись телом классового врага, продали Катю другим революционным солдатам и матросам за несколько литров спирта. И все началось вновь, но эти были уже более человечными. Иногда наливали ей в кружку обжигающего горло спирта и заставляли выпить. Ей запомнился один, не молодой уже солдат, с простым русским лицом на котором будто застыло постоянное недоумение, в шинели со следами споротых погон. Он, украдкой оглядываясь по сторонам, не видит ли кто, погладил ее по растрепанным волосам и шептал, протягивая кружку: «Ты пей, пей, страдалица, от нее, от водки легче тебе будет…»
Но однажды, находясь в полубреду, она услышала, чей-то резкий, как вороний грай, картавый голос.
— Что тут пгоисходит?! Товагищи! Что же вы делаете! Да за такое я вас пгикажу самих к стенке поставить! Мы должны поддегживать геволюционную дисциплину! А вы тут устроили дикий развгат и непотгебство! — над ней стоял плотный человек в черной кожаной куртке, с большой кобурой на портупее, бледным лицом, пронзительными карими глазами на выкате, под козырьком такой же кожаной фуражки и с небольшой черной бородкой.
Пока какой-то мужик в исподнем, лихорадочно натягивал штаны трясущимися руками и что-то бормотал про «вражину» и «сучье семя», незнакомец подошел к ее распростертому телу и присмотрелся.
— Она же совсем гебенок! — он присел рядом на корточках и впервые за несколько дней ставших вечностью, Катя почувствовала не запах пота, псины и перегар, а забытый уже запах дорогого одеколона. Человек в кожанке взял ее за подбородок, покрутил голову из стороны в сторону внимательно рассматривая Катино лицо.
— Она поедет со мной! Товагищ Максимов, — он поднялся, и чуть повернул голову обращаясь к кому-то сзади, — отведите девочку в машину. А этого мерзавца…, он кивнул на трясущегося насильника, — гасстгелять!
В тот момент, измученной девушке было все равно, кто, куда, с кем, но только трясясь по питерским улицам на заднем кожаном сидении «Форда», она начала надеяться, что кошмар остался позади. Наивная! Автомобиль резко затормозил у красивого особняка, незнакомец в кожаной куртке за руку вытащил Катю из автомашины и махнул водителю. Автомобиль, загремел по брусчатке, удаляясь.
Катю, в сторону дверей, подталкивал в спину этот комиссар. То, что комиссар, она поняла давно, кто еще ходил в те времена в коже, когда-то так одевались шоферы и авиаторы, но теперь, всякий нормальный человек, завидев кожанку, шарахался в испуге и бежал сломя ног. Дверь парадного открыл старый швейцар, конечно не в ливрее, а в поношенном пальто с отодранным воротником, но в старых швейцарах было что-то такое, что ошибиться было невозможно. Старик, подобострастно кланяясь, смотрел на нового хозяина дома с откровенным страхом, а на нее, как-то странно, с жалостью что ли. То, что вошли с главного входа, тоже удивило. Давно уже в Питере нормальные люди пользовались входом через людскую или как его еще называли «черный ход». Меньше внимания старались привлекать. Но новым «господам», эти страхи, похоже были чужды.
— Соломея! Соломея! Посмотри, кого я пгивез! — крикнул незнакомец в кожанке, как только за ними захлопнулась дверь, а старик-швейцар стремительно и беззвучно куда-то упорхнул.
Со второго этажа, послышались шаги, по лестнице, к ним неторопливо спускалась ослепительной красоты, высокая молодая еврейка, в шелковом, красном, китайском, халате расшитом драконами халате, с распущенными ниже плеч черными волнистыми волосами. У Кати при виде халата, заныло сердце, точно такой, но зеленый, так любила мама. Красавица, грациозно качая бедрами, молча обошла девушку, оглядывая ее со всех сторон, потом неожиданно схватила ее за плечи сильными и цепкими пальцами и рванула на себя. Голова Кати запрокинулась, глаза еврейки впились ей в лицо, будто стараясь сжечь, а губы сложились в хищную, сладострастную улыбку блеснув ослепительно белыми зубами.
— Благодарю тебя Мэир, это именно то, что надо! — она повернулась к мужчине и Катя увидела, что от резких движений шелковый пояс халата развязался и он распахнулся. Под халатом другой одежды не было, мелькнула грудь с темными маленькими сосками и кругами вокруг них, упругий живот с полоской темных волос внизу. Ничуть не смущаясь своей открывшейся наготы, красавица обняла мужчину в кожанке и страстно впилась ему в губы поцелуем.
Потом Соломея, все так же с развевающимися полами халата увела свою новую игрушку в ванную. Где все тот же старик, что открывал им двери, стараясь не смотреть на новую хозяйку, налил горячую ванну, несказанную роскошь для Петербурга, где иные этой зимой замерзали насмерть. Он же унес Катино грязное белье, последнюю ниточку к старой жизни, к прежней Катеньке Берг, и она его уже никогда не видела. То, что началось дальше, было для девушки из старого дворянского рода, воспитанной на романах Вальтера Скотта и Виктора Гюго, настоящим адом. Если пьяная солдатня и матросня надругались над ее девичьим телом, то эта пара сделала много худшее, она насиловала душу девушки. Супружеская пара Розенфельдов, несомненно, знала толк в разврате и самых гнусных извращениях. Комиссар Меир Розенфельд, профессиональный революционер, до революции носивший подпольную кличку «товарищ Неистовый», неожиданно сменивший имя на Максима Абрамовича Рязанова, не особо донимал Катю. Его страстью, как она вскоре узнала, были молоденькие мальчики. И преимущественно из хороших, старых дворянских семей, непременно светловолосые и голубоглазые. Не старше пятнадцати лет. Свое положение в новой власти он использовал вовсю и удержу не знал. Он отличался неистовой похотью и жестокостью. Особо нравилось ему душить ребенка при соитии, не отводя своих карих, навыкате глаз от лица страдальца. К женщинам он был равнодушен, но любил смотреть, как забавляется его жена со своей живой игрушкой, теребя при этом вялый член.
Соломея Розенфельд стала для Кати настоящим кошмаром. Не было такой мерзости, которую она не заставляла бы делать девушку. Полностью подавив в ней силу воли и желание сопротивляться, сделала своей вещью, игрушкой в их грязных постельных играх. Оба Розенфельдов плотно сидели на кокаине, которого вдруг оказалось очень, невероятно много в Петербурге, а потом и в Москве, куда перебрались они в 1918 году. У всего имеется свой предел. Через полгода Катя Берг, первый раз повесилась. Умереть ей не дали. Из петли ее вытащил сам хозяин. Хозяйка наказала ее. Она слишком ценила свою игрушку чтобы «портить ей шкурку».
— За тебя, сучка, будут умирать и страдать другие, — сказала она.
«Товарищ Неистовый» привел мальчика лет семи и на глазах Кати, долго насиловал его, а потом Соломея отрубила большим кухонным тесаком ему все пальцы на левой руке. Медленно, один за другим. Больше этого ребенка она не видела, но его крик мучал ее в самых страшных кошмарах долгие годы. Когда она вешалась второй раз, супруги долго о чем-то шептались. Меир — Максим Абрамович, подошел к ней, голой, забившейся в угол и скулящей от ужаса и сказал:
— Ты готова! Прежняя Катерина Берг умерла сегодня. Более тебя никто не тронет и пальцем. Ты красива и молода. Но это красота ядовитой змеи. Ты будешь ядовитым жалом революции. Одевайся. Ты едешь со мной.
Так Екатерина Германовна Берг стала сотрудницей ВЧК с оперативным псевдонимом Кобра. Меир Розенфельд стал для нее не просто начальником и командиром, он стал непререкаемым авторитетом, богом, которого она боялась до ужаса. Она по-прежнему время от