Проснулся я на удивление рано с каким-то смутным ощущением, что должен сделать что-то очень важное. Стрелки больших настенных часов приближались к половине седьмого.
С изумлением оглядев себя со всех сторон, только теперь замечаю, что спал, оказывается, не раздеваясь, на неразобранном диване, даже не подложив под голову подушки. Странно. Подобное случается со мной нечасто и лишь в одном единственном случае - если накануне я слишком много выпил. Но теперешнее мое состояние вовсе не похоже на то, что обычно бывает после неумеренных возлияний. В мозгах полная ясность. Нет горького привкуса во рту. И вообще никакой усталости. Единственный дискомфорт, который я сейчас испытываю - легкая боль в шейных позвонках, возникшая, видимо, от неудобного лежания. Что же такого необычного со мной вчера приключилось?
Поудобней усаживаюсь на своей лежанке и, разминая рукой затылок, начинаю усиленно вспоминать. Смутно, словно во сне, передо мной проходит череда каких-то незнакомых лиц… Кажется, вчера я присутствовал на вечеринке, и эта вечеринка закончилась для меня не самым лучшим образом… То есть, нет! Что это я выдумал! Вчера я был у Наденьки… Потом она мне позвонила и сказала… Ага, вспомнил! Моя подруга решила со мной порвать, и после этого… А что было после этого?.. Какая-то странная компания… «Маэстро»… Толстушка Верочка… Помолвка… И эта отвратительная сцена в спальне… Так ведь это был не я! Все это, слава Богу, не со мной случилось!.. Но откуда тогда это ощущение неловкости, стыда, какой-то гадливости?..
Неожиданно все события вчерашней ночи четко и ясно проступили в моем сознании, как проступает изображение на фотографической карточке, опущенной в раствор проявителя. Вчера, чтобы до конца познать свои способности, я проводил необычный эксперимент, и мой эксперимент прошел удачно: на какое-то время я стал Федькой Скворцовым, непутевым моим помощником (ну кто виноват в том, что именно он попался мне тогда на глаза!), я чувствовал и думал так же, как он, и, соответственно, испытывал то же самое, что довелось в ту ночь испытать ему. Вот откуда во мне эта тяжесть, этот неприятный горький осадок в душе… Господи! Да что это я! Я как будто винюсь перед кем-то! Уж не перед Федькой ли? Бред какой-то! Можно подумать, мне было так уж интересно находиться в его шкуре и переносить вместе с ним те унижения, которым его подвергали на квартире у «Маэстро» (к слову сказать, ну и развлечения у нынешних тинэйджеров!).
Вскочив с дивана, решительным шагом направляюсь на кухню. На дверце холодильника нахожу бутылку ледяной минералки и с удовольствием проглатываю полный стакан студеной, стреляющей пузырьками жидкости. Ах, какой кайф!.. В конце концов, что такого уж страшного произошло? По-моему, не огорчаться, а радоваться надо. Вчера я многое о себе узнал. Выходит, если я могу проникать не только в мысли, а в тела, в сущность других людей, - ведь это какие перспективы передо мной открываются!.. А какие, собственно, перспективы?.. С этим вопросом у меня неожиданно возникла заминка, и я, чтобы не ломать напрасно голову, решил пока умыться и приготовить завтрак.
Ополоснув под краном лицо, почистив зубы и побрившись, я почувствовал вдруг необычайный подъем. Я даже попробовал напевать, но скоро с неудовольствием отметил, что пытаюсь воспроизвести один из тех однообразных хаузных мотивов, что слышал вчера в квартире у «Маэстро». Черт! Надо немедленно выкинуть все это из головы!
Чуть ли не бегом возвращаюсь в зал и запускаю на центре компакт с лучшими вещами «Лед Зеппелин». Задумчивые гитарные переборы «Лестницы на небеса» быстро восстанавливают мое душевное равновесие. Я вдруг вспоминаю, что собирался сегодня съездить в Серебрянск и даже взял для этого отгул. Фух! Словно гора с плеч свалилась! Значит, сегодня мне не придется встречаться ни с Наденькой, ни с Федькой (как там они после вчерашнего?), не придется целый день переваривать то, что произошло накануне. Я взглянул на часы: слава Богу, на электричку еще успеваю.
Наскоро проглотив яичницу с сосисками (на этот раз, кстати, не забыв покормить и вертевшегося у моих ног Тобика), я выскочил из дома с ощущением, что убегаю от кого-то. И я действительно убегал - от себя вчерашнего, от проблем, нежданно-негаданно свалившихся на мою голову, от всего-всего…
Осень в этом году выдалась ранняя. Лето капитулировало еще где-то в середине августа, и в городе теперь безраздельно царствовала та самая «унылая пора», которую так прекрасно воспел в своих стихах классик (да разве только он один!). Я вполне разделяю мнение Пушкина об осени. Меня устраивает это промежуточное состояние в природе, когда уже не жарко, но еще и не совсем холодно, когда ветер, озорничая, налетает порывами и тут же прячется куда-то, словно не решаясь показать себя во всей силе, когда в воздухе постоянно пахнет дождем, но разлитая вокруг свежесть не отдает промозглостью. Время вкрадчивых звуков, легких полутонов и неясных ожиданий чего-то важного, волнующего, что вот-вот должно случиться…
Пассажиров на рейс 8.30 было, как всегда, немного. Все те, кого звали в Серебрянск неотложные дела - работа или институт, уехали двумя часами раньше. Купив в кассе билет, привычно запрыгиваю в третий от хвоста вагон (в нем обычно едут служащие и студенты - публика, в общем, довольно спокойная). Заняв место с теневой стороны - сентябрьское солнышко еще дает о себе знать, - с удовлетворением откидываюсь на жесткую деревянную спинку.
Кому-то это, возможно, покажется странным, но я люблю пригородные электрички, люблю мерный убаюкивающий перестук колес, быструю смену картин за окном, люблю царящий здесь запах, тот особый, еле уловимый запах смазочных масел, который настолько прочно въелся в стены каждого вагона, что его уже не выветришь никакими сквозняками, не перебьешь никакими другими запахами.
До отправления еще целых пятнадцать минут. Наблюдая вполглаза за пассажирами, неторопливо заполняющими электричку, стараюсь думать о чем-нибудь нейтральном, но мысли упрямо возвращаются к одному и тому же - к моим феноменальным способностям, черт бы их побрал. Хотя почему же черт и почему же побрал? Во всем этом есть, наверно, какой-то особый смысл, в котором мне еще, надеюсь, предстоит разобраться. А сейчас хотелось бы понять другое: все-таки почему эти странные, необъяснимые свойства обнаружились именно у меня. Я ведь самый обыкновенный, никогда ничем особенным не выделялся да, в общем-то, и не стремился к этому.
Помню, еще в школе, когда во мне вдруг открылась неодолимая тяга к рисованию, что сразу же вызвало живейший интерес и даже зависть у некоторых моих однокашников, я первое время очень стеснялся своих способностей, прятал наиболее удачные творения от посторонних глаз - словом, не хотел ни в чем быть лучше других. Однако мой учитель рисования быстро меня раскусил и провел со мной воспитательную работу. Теперь все, что выходило из-под моей руки, тут же попадало к нему на стол, а оттуда нередко перекочевывало на школьные и городские выставки детского творчества.
Таким образом, хотел я того или нет, но мой дальнейший жизненный путь был определен еще в школе. В целом меня это устраивало, поскольку избавляло от необходимости самому принимать решения (что всегда непросто), а когда все вокруг - и родители, и знакомые - в один голос уверяют, что у тебя талант художника, который ни в коем случае не следует зарывать в землю, то тебе волей-неволей приходится соглашаться.
Итак, по настоянию близких и друзей, я после школы пошел на художественно-графическое отделение Серебрянского строительного института. Здесь, слава Богу, я уже ничем не выделялся среди своих однокурсников: все, кто меня окружали, довольно прилично владели карандашом и кистью, так что мои работы как-то очень скоро затерялись среди других более интересных и смелых работ. Поначалу мне это было безразлично, но потом, на четвертом, а особенно на пятом, последнем курсе стало вдруг серьезно беспокоить. Дело в том, что за годы обучения в институте я сделал для себя одно очень важное открытие: чтобы стать художником - не просто ремесленником, а Мастером с большой буквы (как Ван Гог, как Пикассо), мало одного умения воспроизводить на бумаге с максимальной точностью все, что ты видишь вокруг. Необходимо наличие у творящего того, что теологи - да и не только они - называют банальным словом «душа». Но вот ее-то, по мнению преподавателей, как раз и не хватало моим картинам.
Помню, впервые узнав об этом, я запаниковал, с головой ушел в работу, за короткий срок перепробовав себя практически во всех жанрах - от пейзажей до батальных сцен, пока не остановился на натюрморте - самом безопасном, на мой взгляд, в плане наличия этой самой души. Правда, я уже тогда понимал, что второго Сезанна из меня все равно не получится, однако большого огорчения от этого не испытывал. Дело в том, что меня в то время еще грела мысль, что когда-нибудь в будущем, когда придет конец школярству, когда дамокловым мечом не будет нависать сессия и я смогу, наконец, творить что угодно и как угодно, я обязательно создам нечто стоящее и, может быть, - чем черт не шутит - даже впишу свое имя в один ряд с Великими. Причин сомневаться в этом у меня пока не было, поскольку госы я сдал довольно-таки успешно. Экзаменаторы, хоть порой и хмыкали не без сарказма при виде моих старательно вырисованных тарелок с овощами и фруктами, но «пятерки» мне, тем не менее, ставили.
Потом были два года армии, в целом прошедшие довольно неплохо. В отделении, куда я попал, не оказалось, по счастью, ни одного человека, мало-мальски умеющего рисовать, и на меня, конечно, тут же была взвалена вся наглядная агитация - работа в высшей степени тупая и однообразная, но имевшая свои серьезные преимущества: она почти полностью освободила меня от строевых занятий, изматывающих марш-бросков, нарядов вне очереди и прочих «радостей» суровой армейской жизни. Командиры были со мной предупредительны, сослуживцы отчаянно завидовали, а «деды» даже уважали, особенно после того, как я помог им оформить их «дембельские альбомы».
В общем, служба моя прохиляла, что называется, непыльно, но, вновь попав на «гражданку», я оказался вдруг перед неожиданной проблемой: куда дальше идти, чему себя
