– Нормалё-ок! Я залился – под завязку! Должно достать в оба конца, – стоически утверждал Первый. – Хотя... – осёкся он. – Только учти!.. – процедил сквозь зубы и погрозил пальцем Второй; но тут же съехал с растолкований и назиданий на покаяние, – топливомер… не фурычит – не сумел заменить, – как-то уж жалобно и мало ободряюще «обнадёжил» он Первого.
Из уловленных и кое-как расшифрованных фраз мне стало понято, что по маршруту на втором автохламе погонит «Рулекрут Первый».
Я мялся у порога судьбоносного исхода, не решаясь переступить его, после всего услышанного от этих заговорщиков. И, не переступая черту, я заглянул внутрь. Охватившая меня ранее жуть, кратно усилилась: подкреплённая только что обретёнными тайными знаниями, она задеревенила мои мослы и чресла и пыталась зацепенить разум. Моё бренное тело продолжало топтаться у распахнутых врат в портал фатальной неизвестности, в то время как подсознание, отделившись от него, преградило ему дорогу в ад.
По-видимому, «злыдни-рулекруты» были опытными и недюжинными физиономистами, поэтому они с лёгкостью распознали мою опасливую нерешительность. Из-за спины, чуть позади себя, я услышал знакомое, но теперь уже более чем обходительное и даже вкрадчивое сипение «Рулекрута Первого»:
– Всё в порядхе! Проходите!.. Проходите-проходите в… салон, – брехливо «пригласил» Первый.
– А-а… Ы-ы... Через сколько… в-в… путь? – продолжая стоять спиной к пригласителю, сбивчиво обронил я себе под ноги, но всё же стараясь взять себя в руки, подбирая слова-определения, наиболее соответствующие обстановке и сути предстоящего перемещения из Брянска в Москву; но, как мне казалось, недостаточно умело: так тасуют колоду неопытные игроки, то и дело роняя, вылезающих из неё без спроса королей и шестёрок. При этом, я как бы даже шифровал от прочих возможных сопутников своё сокровенное желание – пожить на этом свете подольше.
– А?.. – коротким эхом откликнулось оттуда же – из-за моей спины. – А-а!.. Как заполнимся… Минут так-этак через тридцать...
–Ух ты! Тогда я ещё постою… подожду… покурю… здесь… с краюшку, – не оборачиваясь, облегчённо выдохнул я и оттёрся от входа, так как за мной уже начала выстраиваться и напирать толпа из везунчиков, которые, правда, и не подозревали о том, что задумали эти «колдуны».
Народ полез в «нутро», которое без аллегорий вскорости могло перевоплотиться в адово пекло. Пока болезные грузились и рассаживались, я, выкурив одну за другой несколько сигарет, решился-таки выяснить у наших «Рулекрутов», есть ли у них должный мандат – так называемый «маршрутный лист», который им должен был выписать автобазовский диспетчер, и в коем, кроме прочего, указывается факт технической исправности транспортного средства. Также меня интересовали: и обозначенный в нём маршрут поездки, и назначение. По-хорошему-то, по нормативному, гараж не имел права выпускать подобное «не́ча» из своих ворот вообще: не то, что до Москвы, но даже по Брянску или его окрестностям.
«Ну, а ежели эти – вот уже здесь! То это значит что? – рассуждал я тогда про себя. –Бардак на автобазе?! Или же самоуправство татей-водителей?!» Через мгновенье мой готовый вывод был одним: «Это ж подсудное дело! – подвергать перемещенцев возможной опасности.» Да и не только их пассажиры, но и прочий транспорт на дороге, да и случайные пешеходы – все превращались в заложников этих транспортных разгильдяев.
– Извините, – перебивая воцарившийся над всей округой страшный перегуд, крикнул я «Рулекрутам-супостатам» и раскованно махнул им рукой, распрямившись, словно освободившись от собственных заклинаний: «… хочу домой…». Они, обернувшись, как пиками упёрлись в меня своими пронзающими взорами, готовыми, если что, и испепелить меня на месте, или же хотя бы не подпустить к себе ближе. Я ещё раз махнул рукой и бесстрашно направился к ним.
Вид у меня был столь решительный и грозный, что эти «колдуны-злыдни» видимо подумали: если даже их сейчас и не станут бить наотмашь и изгонять как бесов, то отбиваться им так или иначе придётся точно. Но ни до моих вопросов, ни до обмена мнениями (типа того, что, мол, кто на что имеет полное право, а кто на тоже самое не имеет права никакого, ни до политических предпочтений, ни до философских воззрений на происхождение человека и его места в мироздании и надобного ему пути, ни до взаимных оценок личностей), дело-таки и не дошло: имитация двигателя у второго «пепелаца» пыхнув и чаднув ещё пару раз, глубоко вздохнула и, не выдыхая, стухла. Вызверившиеся «Рулекеруты» шибко забегали, засуетились, стали без удержу, без ума и заклики хрястать и сандалить то там, то сям, норовя своими колдовскими пассами оживить новопреставленного. При этом они, время от времени, губно вызубиваясь, исподтишка бросали на меня свои косые осатанелые зраки, как на кудесника, не дающего им сотворить поганое. Но никакие кунштюки им не помогли.
– «Кадавр» закрыл глаза и простился с нашим миром! – победоносно провозгласил я, хотя и уставшим, отчего-то вдруг охрипшим голосом, мысленно опустив свой воображаемый укладный меч и подняв такое же забрало. А может я и впрямь, своими площадными похождениями и шепотнями, очертил-тики защитные круги и переворожил зловредное чародейство: ведь под мои темпераментные подсчётные боренья эти два автоужаса тоже попали.
Воодушевлённый такими жизнеутверждающими событиями, я с уверенностью Моисея вошёл-таки в чрево поверженного монстра. Я наречисто поведал своим собратьям по ожиданию доброго пути то, что случайно услышал от «Рулекрутов»; рассказал всё, что знал о правилах выпуска автотранспорта на маршрут; красноречиво, с примерами и аналогиями обрисовал вполне реальные перспективы путешествия на этом безлошадном тарантасе: и последствия весьма возможной тяжкой аварии – «белёсые» амбулаторные или контрастные черно-красные ритуальные, и вероятность беспокойного ночлега в прелестных Брянских лесах, и, при наилучшем исходе, дополнительных тратах из их личных сбережений для того, чтобы просто-таки вернуться домой.
От моей откровенной, краткой, но глубоко проникновенной речи пассажиры просто обалдели и открыли глаза. Некоторые – прослезились. Из обречённых путешественников все они сразу же перешли в разряд рассудительно колеблющихся – ехать или не ехать: да вроде бы и не к спеху, так чтобы уж непременно сегодня – так-таки и нет, можно и завтра или же вообще на следующей неделе. Появившаяся зыбь их сомнений быстро нарастала. Поднялся лёгкий бриз. Всё хламное нутро заурчало. Образовались волнишки, сразу же увеличившиеся до приличных накатов с белыми вариативными кудряшками по навершью. Я был рад им – этим кудряшкам: «Кудряшки – это хорошо! это пробуждение! это жизнь! Хуже сталось бы, коль в дороге они оказались бы агонической пеной!»
Весь народ – со мной был согласный. А посему, забрав свою коробейную пустопорожнюю поклажу и прочие пожитки, стремглав «выдавился» из клоаки и приподнятый отправился восвояси.
Я же, прошагав по «побоищу» ещё часов около шести, дождался-таки проходящего доброго поезда, на котором и отправился домой – в Москву.
III. Мы вместе.
В вагонном купе я оказался в одиночестве: остальные места до конца моей поездки так никто и не занял. Не раздеваясь и не заправляя постель, я, выключив свет, прилёг на тут же раскатанный мною матрас, подложив под голову сразу все четыре свободные и чрезвычайно скромные залежалые подушки, прежде взбодрив их до пригодной мягкости.
Бродившие и кружившиеся в голове мысли недолго искали успокоения для себя и сна для меня.
Первое, что пришло мне на ум в тот момент: «Я не сделал ровным счётом ничего из того, зачем приезжал!» Но всё ж таки, несмотря на это, я покидал брянский край осия́нный. И с каким-то странным ощущением – чувством выполненного долга.
Ведь кто его знает! Может быть, я для того там и оказался, чтобы те мои сограждане не отправились в свой путь на том кособоком автобусе смерти. Может я своими словами уберёг людей от конца их света. Если та дьявольская безлошадная тарантаска на скорости «за сто км в час» заглохла бы на трассе, или лопнуло бы колесо, или же заклинил бы редуктор – всё что угодно могло произойти с тем неправедным ящиком, собранным из «позабэушных» частей, место которым лишь под мусорным прессом – то финал истории мог бы оказаться преждевременно могильным.
В те же предсонные быстротечные минуты, ещё одно благодатное соображение воссияло вдруг – как внутри меня, так и вокруг. Я, уезжая домой в Москву, покидаю, вроде бы как тоже «свой дом» – СВОЙ ДОМ – Брянск!
Да-да! Так с людьми случается: приехав в первый раз в чужую, абсолютно незнакомую – хотя бы по книгам и слухам – местность, пробыв там малость малую, но отметившись в ней чем-то особенным, запоминающимся на долго, не пропадающим из верхних слоёв памяти сразу же на выходе – с закрытием дверей – она становится… Становится как бы филиалом, что ли, малой родины: как, к примеру, «медаль ордена» и сам «орден» – названия сродные, а статус-то у «ордена» – главнее, но при этом «медаль» тоже – высокая награда. Так что это – новая малая родина, почти, своё!
Мы – сразу же, бессознательно и отовсюду – начинаем улавливать даже обрывки информации о ней: воспламеняемся от её успехов и обновлений, расстраиваемся и возмущаемся из-за её нерадивости и промахов. У заядлых путешественников – подобных запечатлений случается премножество.
[justify] При этом, все эти «малые родины» остаются, для побывавших там единожды, практически неизведанными. Постепенно уходя с первых полос и слоёв памяти в её глубину, уступая место новым встречам и радостям, они, всё же, сживаются с нами навсегда. По случаю или так – время от времени, они проявляются более отчётливо, напоминая о себе, что, дескать, они-то – есть! – и что нельзя их – вот так запросто