Тюрвень

– Гарсон, настоятель здешней часовни; добрый пастырь, верный католик и брат всем прихожанам. – Протягивая нам свою руку, ответствовал он. – Пойдёмте же прочь; я намерен поговорить с вами вне этих стен. – Перешёл на шёпот Гарсон, кивая на хмурые, тёмные башни и зловещие готические шпили.

Мы с приятелем переглянулись, пожали плечами и согласились на его странное предложение.

– Это место заколдовано и проклято. – Начал свой рассказ падре. – А в последнее время там происходили столь ужасные события, что даже я опустил руки, полагаясь исключительно на Господа Бога. Не помогли ни святая вода, ни вызов экзорциста, ни месса непосредственно в замке – кстати, как давно вы сами были на святом богослужении? Может, стоит исповедоваться, сын мой? – Обратился к Ллойду настоятель, пронзительно глядя ему глаза в глаза – и по виду своего друга, делающего одну мину за другой, я понял, что ему есть в чём каяться – впрочем, кто из нас, находясь в молодом возрасте, не совершает ошибок? По виду же нашего нового знакомого я понял, что он знает больше, чем говорит, и умеет заглядывать в душу.

– Бесспорно, есть авторитетное, влиятельное мнение, что людей создал Бог, – Как можно более вежливо начал я за своего любовника, опередив и предвосхитив его в ответе. – Дарвин решил, что мы ведём свой род от обезьян... Мне же сдаётся, что у нас был более благородный и более властительный предок – скажу больше: я в равной степени сомневаюсь, что это был высший примат, или что мы просто творения некоего духа. Безусловно, я верю в некую силу – силу нематериальной природы, от которой веет добром и справедливостью – но говорить о том, что именно она в ответе за наличие всех форм и вариаций жизни Вселенной? Увольте, и прошу: без обид.

– Боюсь, вы ещё слишком юны, Джордж, чтобы бросаться такими речами и подвергать сомнению божественное начало человека; но если бы вы утверждали это, находясь в возрасте Дарвина, я бы счёл это глупостью и ересью, а вас самих мне бы стало нестерпимо жаль... Но сейчас это простительно, поскольку каждый из вас двоих отмерил собой лишь четверть века! Подумайте о женитьбе, господа; мой вам сердечный совет. Ибо вижу я, что настало время вам обоим задуматься о смысле жизни – это гораздо важнее, чем копаться в прошлом, как это делаете вы, Джордж (или поддаваться влиянию призрачных образов, что больше характерно для Ллойда). Но я несколько отошёл от основной темы и хотел бы продолжить свой рассказ об этих краях.

Не стану приводить здесь всё, что наговорил на Тюрвень этот «небожитель» Гарсон – ведь мы, представители прогрессивной шотландской молодёжи, адепты творческой интеллигенции были людьми просвещёнными и далёкими от всякого рода суеверий, а потому не намерены были долго выслушивать всю эту нелепицу.

– Верите ли вы мне, или нет – решать вам, но помните обо всём, что я поведал вам обоим в столь ранний час, оторвав себя от свершения молитвы. – Предостерегающе вымолвил Гарсон и удалился.

Мы же, завершив свой променад уже без настоятеля, возвращались назад. И на обратном пути мы вдруг почувствовали, ощутили на себе косые взгляды редких в этот час случайных прохожих.

– Почему они так таращатся на нас? – С явным раздражением в голосе посетовал я. – Или тут не принято, когда двое мужчин ходят вместе под руку? Невзлюбили нас с тобой, Ллойд, сразу невзлюбили! Чужие мы здесь...

– Ах, оставим эти разговоры, МакКой! – Усмехнулся мой друг, художник и поэт. – Многим только дай повод уличить хотя бы в той же связи; теперь ещё и эта женщина на нашу с тобой голову – ты тоже находишь эту служанку странной? Пока ты спал, я слышал, как она поёт обертонами (и надобно отметить, пение это заунывное и прегадкое).

Вернувшись в Тюрвень и отобедав, мы изъявили желание осмотреть замок, и первой мишенью нашего визита стал рабочий кабинет барона, находящийся на втором этаже.

Интересно, отчего дверь кабинета приоткрыта? Непорядок.

В кабинете моего деда, на его рабочем столе лежал аккуратный, не мятый лист бумаги – по всей видимости, не дописанный. Когда же я, сев в кресло и немного наклонившись, мельком, украдкой заглянул в содержимое бумажного листа, то наткнулся на две странные формулы с черепами.

Первый пример был предельно прост (если не брать во внимание слагаемые элементы): «череп плюс череп равно две заглавных латинских буквы Х». Пример был записан математически, но подлежал ли расшифровке?

Второй пример был столь же прост (хоть и не менее странен, чем первый): «череп минус череп равно два нуля».

Всё было написано от руки, не напечатано (в случае с черепами – нарисовано).

– Что это? – Протянул я лист ОʼБрайену, вставая из-за стола.

– Понятия не имею, – Ответствовал тот, внимательно пробежавшись глазами по начерченному пером. – Какая-то абракадабра, друг мой. А чем занимался твой родственник?

Моё лицо изошло красками: действительно, а чем он промышлял? Каков был род его занятий? Я почти ничего о нём не знал! Неужели он как-то связан с оккультными науками господ чернокнижников?

Следующей целью, по нашим планам, должна стать дворцовая библиотека: помнится, в досужие часы мой дедушка надолго пропадал там – когда я, приезжая в очередной раз на каникулы, уже был упоен его страшными историями и одарён подарками. Он никогда не пускал туда ни меня, ни слуг – должно быть, пыли там немерено!

Наша кухарка будто прочла мои мысли, вызвавшись пройти в книжный зал третьей под предлогом чистки полок от пыли и влажной уборки полов.

Внезапно я заметил выражение лица дворецкого, которое несколько напряглось при просьбе служанки – в ту же секунду я понял, что это было бы плохой затеей – пустить её туда.

– Покойный барон строжайше запретил кому-либо входить в святая святых его владений, – Промямлил дворецкий. – В особенности слугам, и, в частности, тебе. – Побагровев, добавил он, свирепо глядя на черноокую кухарку и протягивая мне заветный ключ, который барон носил на шее.

Едва я вошёл в обширный, просторный зал – собственно, и являющийся внушительных размеров библиотекой – как был сражён наповал чистотой этого места и хорошим дневным освещением: Солнце беспрепятственно проникало сюда через достаточно широкие оконные проёмы, застеклённые специальным стеклом, глушащим всяческий ультрафиолет.

Я-то думал, что данное помещение являлось чуть ли не чуланом, в котором преобладает вечный мрак и спёртый воздух, и где книга читается исключительно при сиянии свечи и в совершенной тайне от всех!

Этот широкий зал изобиловал множеством стеллажей, – которые, впрочем, совершенно не мешали свободному перемещению между ними; поэтому мы с Ллойдом ОʼБрайеном были совершенно не стеснены в пространстве.

Прохаживаясь по библиотеке и разглядывая полки на высоченных стендах, я пришёл к выводу, что у барона имелся отличный и изысканный литературный вкус: так, я обратил внимание, что каждый из стеллажей знаменовал собой целый отдельный раздел, соответствующий определённому жанру, стилю и даже эпохе, а выкладка книг, имея отличный товарный вид (словно они приобретены буквально вчера, а не много десятков лет назад; словно их пощадили лучи Солнца, хотя прошло уже очень много времени) была разложена очень аккуратно и строго по алфавиту.

Ближайший стеллаж, похоже, был скорее для отвода глаз в случае проникновения на минутку случайного посетителя – на его полках была представлена хоть и не бульварная литература, но типичная беллетристика. Несомненно, что и здесь барон был крайне избирателен, поскольку стеллаж был содержателен такими маститыми авторами, такими корифеями своих направлений, как Герберт Уэллс, Марк Твен, Чарльз Диккенс, Шарлотта Бронте, Шарль де Костер, Уильям Шекспир, Александр Дюма-отец и Жюль Верн (причём, последние два имелись в оригинале). Этот стеллаж был примечателен и иными именитыми авторами, но о них я умолчу, ввиду их многочисленности – в любом случае, наиболее яркие представители мной уже перечислены.

При созерцании книг на следующем стеллаже я невольно улыбнулся: возможно, барон де Тюрвень в закромах своей до конца не раскрытой души оставался беспечным ребёнком, или же держал их наготове для ребят вроде меня, ибо на полках этого колосса, уходящего своей вершиной под высокий потолок, располагались сказочные произведения Ханса Кристиана Андерсена, Якоба и Вильгельма Гримм, Шарля Перро, Вильгельма Гауфа, Редъярда Джозефа Киплинга, Льюиса Кэрролла, Джеймса Барри и Джонатана Свифта. Отдельный интерес представляли все восемь томов «Тысячи и одной ночи», стоявшие особняком – интересно, где барон достал сей раритет? Антикварное подарочное издание, красочные обложки и иллюстрации к этим волшебным арабским (или персидским?) историям – Бог мой, да это же целое состояние! Такими большими деньгами вряд ли мог располагать даже такой уважаемый помещик, как мой дед... Воистину, де Тюрвень – великий коллекционер.

Проследовав далее, мы обнаружили стеллаж с материалом посерьёзнее: нашему взору предстали труды сэра Артура Конан Дойла и только-только появившихся публикаций от ставшей впоследствии весьма успешной и знаменитой Агаты Кристи. Здесь же, рядом, но на другой стороне хранились (но ни в коем случае не пылились) «Троецарствие» Ло Гуань-чжуна, «Декамерон» Джованни Боккаччо и «Божественная комедия» Данте Алигьери.

Каждая книга была бережно хранима; ни у одной не имелось мятых страниц (несмотря на то, что их определённо читали, и не раз). На полках, под книгами отсутствовала пыль, а в самих страницах (которые, надобно отметить, не были жёлтыми от ветхости) отсутствовал книжный червь. Но кто же так рьяно и так долго, на протяжении стольких лет заботился о сохранности сокровищ этой библиотеки? Кто столь трудолюбивый и преданный поклонник? Мой дед чисто физически не смог бы протирать пыль в таком гигантском зале, даже буду молодым и здоровым – чего уж говорить о его более поздних годах – а ведь, судя по всему, чистоту и порядок здесь наводили ежедневно. Для меня и моего компаньона этот вопрос так и остался загадкой – во всяком случае, пока.

Итак, мы в библиотеке уже больше часа, но не устали от слова «совсем», ведь книга есть лучший подарок – представьте теперь, какую неоценимую услугу оказал мне дед, отписав всё имущество мне, ведь вся эта библиотека есть огромный кладезь знаний, и ни одна из книг этой тихой, но могучей усыпальницы не стоит здесь просто так (и уж тем более не является проходной). Каждая, каждая значима и уникальна по-своему; за любую из них я готов дорого заплатить. Пожалуй, только теперь, взглянув на всё это сокровище своими собственными глазами, я по-настоящему понимаю всё трепетное отношение своего дальнего родственника к этой комнате, а также то, почему он никогда никого сюда не допускал.