Три старшие женщины мои

Три старшие женщины мои
Олег Букач
День был таким белым наверху, по бокам и под ногами, что казалось: это Бог крошит небесную белизну и посыпает щедрой рукою то место, где люди живут. И сама белизна Творца понимала (Бог ведь!), а потому тщательно ложилась туда, куда следует. Пудрила мир людей, скрывая, хотя бы внешне, всё его несовершенство, лишь кое-где оставляла  тёмные меланжевые вкрапления кованых заборов, реек городских лавочек и изысканных балетных поз голых древесных ветвей. От росчерков этих тёмных ещё ослепительней выглядел мир вокруг в своей чистоте и непорочности.
А мне сегодня 66. В смысле – лет. Исполняется. Или – исполнилось уже? И я один в большущей пустой квартире, где так давно уже появился на свет. Жду вот. И вспоминаю. А предаваться этому занятию, как известно, лучше всего в компании с фотографиями, многие из которых уже пожелтели, и поломались в уголках.
Вот папа мой, которого помню, как помнятся персонажи снов. Это потому, что мне и четырёх лет не было, когда он, спортивного вида атлет, утонул в мелком озерце, поехав  в очередной раз  на обожаемую им охоту на уток.
А! Вот что помню я о нём отчётливо: запах. Его запах. Точно, помню эту смесь папирос и крепчайшего какого-то одеколона, которым он пользовался после бритья в качестве лосьона. Жидкость эта огненная  действительно была столь насыщена, что пропитывала запахом своим воздух на несколько метров вокруг. А папа наливал её, зелёную,  в ладошку и протирал подбородок и щёки, а после ещё и шею, покрякивая не то от удовольствия, не то – наоборот. Когда его не стало, мама нам с сестрой долго говорила, что он уехал в командировку. Как хоронили его, мы не видели, потому что нас увели ночевать к заведующей  детским садиком, где я в то время пребывал, а сестра чуть  ранее, а в тот момент училась уже в школе. Сестра моя на пять лет меня старше.
Но сначала – мама.
Я теперь только, когда её уже несколько лет нет на свете, понимаю, что была она у нас герой. Безвестный. Только для нас с сестрой наиизвестнейший. Она одна нас  растила, вытягиваясь в нитку, как говорят, только чтобы мы ни в чём не нуждались и не чувствовали себя ущербными. Замуж она так больше никогда и не вышла.
Незадолго до смерти я спросил её, почему. Она удивительно просто ответила: «Да некогда мне просто было…» А вечером уже, ложась спать (жили мы с мамой вместе), когда я вошёл в её комнату, чтобы пожелать ей доброй ночи, продолжила: «Ты спросил – почему? Делить вас с Олей ни с кем не хотела  и всё боялась, не обидел бы кто вас…» И опять замолчала. Больше к этому разговору мы с нею не возвращались.
Дважды я пробовал жениться, но оба раза,  сейчас это понимаю отчётливо, избранницы мои были не похожи совсем на маму с сестрой. Потому  и были эти браки какими-то скоротечными и вяло текущими…
Далее перебираю фотографии  и вижу, что  снег на улице всё идёт и идёт, нимало не меняя лёгкой скошенности направления и частоты падения снежинок с самого утра. И было теперь, как на уроке в школе, когда учительница просит учеников читать стихи «с выражением». И вот они все поняли, как это, и начали стараться. Получилось – «слишком уж с выражением». Пухлые снежные шапки веток готовы были уже сорваться, а снежные рейки лавочек слились в гипертрофированные белые покрытия, уже почти неряшливо свисавшие почти до земли.
Сестра моя Оля всегда мне казалась второю  мамой, потому что постоянно  была рядом и вытирала мне нос в прямом и переносном смысле. Вот здесь на фото мама сфотографировала нас в Кремле, где мы сидим перед зияющей дырой Царь-колокола. Сестра послушно таращит в камеру глаза, а я плачу, потому что боюсь  упасть в чёрную страшную дыру в железной стенке гиганта.  Оля же обхватила меня за плечи и прижимает к себе, чтобы успокоить и защитить. А я жмусь к ней головою своей, стриженной под чубчик, который торчит  почему-то из-под азиатской тюбетейки, что делает фото ещё более комичным.
Потом Оля ещё и дралась в школе, защищая меня от обидчиков. В схватку за честь семьи вступала сразу, не выясняя, кто прав. Это уже потом она меня расспрашивала, отчего началась драка, и отчитывала: а вдруг бы её не оказалось  в этот момент рядом или бы я вспотел и на ветру простудился, а потому и заболел бы и умер. А они же ведь с мамой волновались бы очень. И мне было стыдно. И я раскаивался. И обещал, что больше – ни-ни. «Честное октябрятское!» - говорил я после её «Клянись! Ешь землю!!.»
Опять смотрю за окно.  И уже кажется, что можно было бы жить и без снега вовсе. Живут же так люди в каком-нибудь Египте или Индии. И – ничего, «терпят», «не ждут милости от природы», а сами творят красоту вокруг. Рукотворного безобразия, правда, тоже  хватает, но что значат кучи городского мусора, если где-то живёт, величаво и неторопливо, Тадж-Махал. Или многие квадратные километры пластикового мусора где-нибудь в океане, сбивающиеся в целые острова, если на берегу продолжают смотреть в бесконечность Вечный Сфинкс и Египетские Пирамиды.
А ещё есть такая гипотеза, которая предполагает, что как только человеческой скверны становится слишком много, тут же Океан порождает определённые виды бактерий, которые расщепляют всю эту дрянь до состояния простейших молекул или даже атомов, и они  становятся строительным материалом для последующей жизни.
Третья  старшая «моя  женщина» - это Маруся. Потому что она была  благородной немецкой овчаркой, то в родословной значилась как «Мари-Прига-Фрей». В домашнем обиходе имя стянулось до «Мани», а Маня, сами понимаете, - это же Маруся.
Была она старше меня ровной на год, а потому, очевидно, воспринимала как своё собственное чадо. Глуповатое, правда, несколько, но – своё же, родное, а потому нежно и сильно-пресильно любимое.
Мама и Оля рассказывали мне потом (сам я помнить этого не мог), что если вдруг я падал и начинал плакать, первой на месте трагедии оказывалась Маруся, которая тщательно вылизывала мне мордочку. Если я мостился вздремнуть рядом с нею, то она послушной сдвигалась, уступая мне место на коврике и подставляя мягкий свой живот, чтобы мне было куда положить голову. Несколько раз я пытался есть с нею из одной миски. Уж не знаю почему, но, наверное, мне казалось, что её кормят лучше в этой семье. Маруся опять уступала, прекращала есть и ждала, пока обожаемое дитя не насытится.
Когда, уже учась в школе, я сидел за уроками, Маруся робко заглядывала в двери моей комнаты, молчаливо прося позволения войти. Я махал рукой, приглашая её. Она, польщённая вниманием, входила, плюхалась мне на ноги и почти сразу же начинала сопеть. Старая же уже была.
Умерла Маня, когда мне исполнилось шестнадцать. Тогда мы все трое осиротели…

Звонок в двери! Это Оля, сестра. Не забыла и в этот раз, пришла поздравить.
Пойду открою, а фотографии убирать не стану: всё равно же вместе смотреть потом будем…