человека? Отвращение, обращённое к тебе?
–Тошнота, – отвечает Уходящий. – Такая тошнота, от которой не скрыться.
Во рту кисло и противно, я сажусь, не выдерживаю. В желудке что-то возмущённо отзывается на моё движение, но ничего – я привыкла к этому ощущению.
–Чего ты хочешь? Что мне надо сделать, чтобы ты заткнулся навсегда? – этот вопрос меня мучает давно. Но то, что хуже всего, это ответ.
–Ничего. Я не уйду и не заткнусь. Ты предала меня, Ружинская. Ты была одной из нас, а из-за твоего предательства весь твой ритуал пал. Неужели ты думала, что это пройдёт тебе даром? Это кара, Софа. Ты не найдёшь здесь покоя и счастья. До конца не найдёшь.
–Я не думала что вернусь.
–Это кара.
Уходящий отзывается коротко и умолкает, но я не введусь, я знаю, что он всегда рядом. Он всегда где-то тут, где-то со мной и он прав – посмертие, конечно, без вкуса, ветра, запах и чувства, но там в отсутствии тревог и состояний покоя ничего не существует. Это ничего – страшное дело, но всё же, здесь, в мире запахов, звуков и вкусов, в мире ощущений и эмоций…
Мне плохо. Сначала была слабость. Слабость, в которой я отъедалась, не понимая, почему я не могу насытить свой голод. Потом тоска. Нельзя вернуться из мира мёртвых и сделать вид, что так и было оно задумано с самого начала. Нельзя вернуться из мира мёртвых и притвориться, что ты прежний и всё в порядке.
Я так не смогла.
И только одно развеяло мою тоску, отогнало её хоть ненамного. То, что дал мне Уходящий, но не из милосердства, а перехватив управление моим телом на себя.
–Вот тебе новая мука – ты знаешь, как победить тоску, но не сможешь повторить, – сказал он, когда я вернулась в себя.
И оказался прав.
Вот только мне что делать? идти в церковь? В полицию? Знаете, ребята, я тут умерла, а потом меня Уходящий выбросил в лес…
Я такими темпами в психушке окажусь быстрее, чем в камере! Вот такую ловушку он мне и устроил – пытка ожиданием, пытка безысходностью боли и тошнотой, тоской и непроходящим кошмаром безжизненности в жизни.
А эти веселятся… ненавижу! Ненавижу их, за то, что им весело. Ненавижу их за то, что они могут пить, обсуждать, чувствовать совсем другое, отличное от меня. Ненавижу их за то, что они не пережили того, что пережила я. а Филиппа ненавижу отдельно!
–Тогда пойди и прекрати это, – подсказывает Уходящий. Я же знала, что он где-то поблизости, так почему вздрогнула?
Да потому что сама уже прикинула о том, что могла бы выйти сейчас и обрубить их веселье. Могла бы, но не стану. Я Софья Ружинская, а не марионетка Уходящего. Филипп не обязан меня принимать, но я-то должна помнить о том, что между нами когда-то было тепло и доверие, и даже что-то большее. А этот его друг виноват только в том, что он здесь, когда мне плохо. Но не будь его, что было бы? Ничего, кроме разочарований. Я знаю, что хотел сказать мне Филипп, и я благодарю его за то, что он не успел этого сделать.
–Иди, попробуй найти покой, – шипит Уходящий, но я отмахиваюсь.
Нет, не пойду. Не пойду! Я останусь здесь. Голод – это ничего, это не в желудке, это где-то внутри меня, на уровне души. И тошнота тоже. Кстати, кажется, я могу дышать.
Я ложусь, снова закрываю глаза, переворачиваюсь набок. Так меня тошнит чуть меньше, так легче и дышится. Подушку на голову от лишних звуков, и…
–Софья, он лжёт тебе…– от Уходящего никакая подушка не помогает. Ничего не помогает. Нельзя прогнать голос, который звучит не рядом с тобой, а внутри тебя.
–Пусть лжёт, мне всё равно, – я не лгу. Мне правда всё равно. Чувство небывалой усталости не покидает меня уже который день. Мне кажется, что я даже встаю уставшая. И на зиму тут уже не спишешь – заканчивается она, зима-то…
***
–Софа, Соф? – я вздрагиваю и с удивлением понимаю, что спала. Надо же, для меня это редкое явление после возвращения, чтобы уснуть и не заметить этого.
Но нет, всё так и есть – я спала, тихо и беззаботно спала, словно имею на это право. А надо мной Филипп. За окном утро – оно напряжённое, хмарое и Филипп такой же.
–А? – я не могу понять что происходит. Филипп тут – это меня радует. Но почему я вчера уснула, не заметив этого?
–Поехали в больницу, тебя надо наконец-то осмотреть, – Филипп пытается улыбнуться, но улыбка выходит напряжённая.
–Что-то случилось? – я всё-таки решаюсь спросить. Филипп мне не чужой человек, всё равно я имею какое-то моральное право, верно?
Он странно смотрит на меня, потом спрашивает всё-таки, решаясь:
–У тебя был дурной сон?
–Сон? – я хмурюсь, пугаюсь. Я говорю только с Уходящим, но Филиппу лучше об этом не знать. Если даже я не понимаю, что это значит, то он не поймёт и подавно. Он ведь не умирал!
–Ты говорила во сне,– он нервничает, нехорошо нервничает.
–И что я сказала? – я стараюсь говорить спокойно, но меня изнутри бьёт лихорадочным ужасом. Филипп не может говорить о той беседе, которую я помню – он сидел через стенку с Игорем и был весел. Не может же быть так, чтобы он услышал? А если и услышал, то что я сказала?
Кажется, я сказала, чтобы Уходящий заткнулся и ещё сказала, что Филипп может мне лгать, но мне всё равно. Это что, повод для того, чтобы так напрячься? Даже я, со своими сломанными и измотанными мотками недоразуменных нервов понимаю – это не какие-то сверхстрашные фразы!
–Я не помню, – Филипп отводит глаза, – боже, сколько времени! Софа, пора в больницу. Давай, умывайся, но не завтракай, надо будет сдавать кровь. Я пойду, вызову такси.
Он суетится как дитя. Он не смотрит мне в глаза, словно стыдится.
–Филипп, – я перехватываю его суету, странно ощущая себя старше и сильнее его. – Филипп, скажи, что я сказала ночью и что было? Мне важно знать.
Он колеблется. Ощутимо колеблется, и я напираю, не подозревала даже, что я так могу:
–Филипп!
–Я пришёл к тебе, – он сдаётся, – когда ушёл Игорь.
Ну надо же! я с трудом удерживаюсь от смешка, но что же, пой, птичка, пой!
–Люди! – с холодным равнодушием напоминает Уходящий, и я вздрагиваю, чувствую ужас и неприязнь.
Видимо, и то, и другое отражается у меня на лице, потому что Филипп воспринимает это на свой счёт:
–Нет, не подумай! Ничего такого, просто я хотел убедиться, что ты в порядке!
–И как? Я была в порядке? – откуда во мне-то столько желчного холода? Почему я не могу заткнуться? Почему я не могу сделать вид, что всё хорошо? Почему не могу сдержаться?
–Я думал, что у тебя температура, – у Филиппа виноватый голос, – было похоже, что ты мечешься, ну, как в лихорадке.
–И что я говорила?
–Ты просила кого-то не трогать Агнешку, – голос Филиппа падет в глухоту отчаяния.
И я вспоминаю. Резко, словно какой-то кусок памяти встаёт на место. Сон. Или, вернее, вклинившееся посмертие. Серость, выхлестнувшаяся как сновидение. Агнешка, которая исчезает в зыбучих песках Забвения, и я, которая ничего не может сделать. А рядом с нею – Уходящий, который тянет её за волосы из зыбучих песков, вытягивает лишь слегка, позволяет песку разлепить глаза, разойтись, взглянуть на меня, и снова отпускает.
Сколько раз Агнешка тонула? Сколько раз её голова скрывалась в зыбучих песках и сколько раз рука Уходящего жестоко поднимала её, когда макушка уже вроде бы ушла? И снова отпускала, едва голова начинала подниматься. И Агнешка, не имея силы и возможности вскрикнуть, тонула, глядя на меня.
Конечно, я кричала. Я просила её не трогать. Я угрожала Уходящему. Я плакала, я билась и как пришло утро – забыла. Сон? Это всё сон?
–А ты умри и попробуй найти Агнешку! – Уходящий тут же ехидничает.
Но я не подаю вида. Хватит пугать Филиппа, он и без того напуган мною, он несчастен и запутался. Я должна его поддержать. Меня уже никто, конечно, не поддержит, но я могу ещё хоть что-то сделать?
–Это был дурной сон, – я улыбаюсь, кажется, даже естественно и виновато, – извини, если напугала. Агнешка…я же рассказывала как она утонула в забвении на моих глазах? Это нелегко забыть, видимо, я и вспомнила.
Филипп верит и не верит. Объяснение убедительное, но, видимо, я вела себя не как во сне, ну, во всяком случае, не как в малоубедительном сне.
Впрочем, не будет же он со мной из-за этого разбираться? Я хитрее, я должна его убедить, что всё в порядке, я отвлеку его, а там как пойдёт.
–Как посидели вчера?
–А? – Филипп даже вздрагивает от неожиданного вопроса, но и ему хочется нормальной спокойной, а главное – понятной жизни, поэтому он даже наполняется энтузиазмом: – знаешь, Игорь на самом деле неплохой человек, очень много чего подмечает… и у него есть история, кажется, даже не вполне обычная. Перспективная. Ну, в смысле для нас.
Для нас?
Как мало надо человеку для счастья. Всего лишь услышать «для нас», а не «для меня», и вот уже радостнее и утро кажется не таким хмарым и мрачным и напряжённость уже тает, но мне нужно убедиться:
–Для нас?
–Если ты, конечно, захочешь вернуться к работе! – испуганно заверяет Филипп, – прости, я почему-то…нет, я понимаю, ну, если ты откажешься, то это будет нормально, ведь после всего что было…
Он мнётся, спотыкаются его слова, сам он растерян. Он думал о моём будущем! И мне радостно, чертовски радостно и уже не так противно от себя и от него. Как знать – может и впрямь всё ещё наладится?
–Он тебе лжёт! – Уходящий всё портит.
Но что он знает? Он мёртв. А я жива. Он сам выбросил меня из посмертия и это значит, что я могу ещё вкусить жизни. Хоть бы из вредности! Наперекор!
–Что такое? – Филипп замечает в моём лице перемены.
–Ничего, – ну не про Уходящего же мне рассказывать? – вспомнила, что забыла тебя попросить купить кое-что. А вообще я была бы рада вернуться.
К жизни вернуться, Филипп. А не к заточению в твоей квартире. Тут хорошо и спокойно, тут есть еда…
–Съесть совсем ничего нельзя? – я вспоминаю о голоде, и тошнота услужливо возвращается.
–Соф, ну никак, – Филипп снова виноват. – Потерпишь пару часов? Тут больница рядом, Игорь договорился. Ну у тебя же документов-то нет, так что придётся как-то без них.
–А если отложить?
–Софа, ну сколько ещё откладывать? И потом, если с тобой что-то серьёзное?
Со мной и так что-то серьёзное, Филипп! Я была мертва! Но ладно, спорить я не буду – если это поможет мне убедить тебя в том, что я прежняя, что я живая, и что я – это…
–Я! – Уходящий смеётся.
Но я успеваю отвернуться и притвориться, что ищу на полке чистое полотенце. Филипп стоит за моей спиной – ему не по себе, мне не легче.
–Соф, это пройдёт, – он вдруг нарушает молчание, и я даже рыться перестаю, но обернуться? Нет, нет, пока не пойму о чём он говорит, останусь стоять дурой! – Мне неловко рядом с тобой. Я думал, что ты мертва, что никогда тебя не увижу, но ты здесь, ты права. Ты жива. И я жив. Всё наладится, нужно только привыкнуть к жизни и ко всему. Веришь?
–Он лжёт! – голос Уходящего беспощаден. Но я не реагирую на него – он мертвец, порождение поганого посмертия, а Филипп – это от жизни.
–Верю. Мне тоже не просто, Филипп. Я такое видела… я даже не могу тебе рассказать. Я не хочу рассказывать, я бы забыла.
Я жду, что он меня обнимет или утешит словом. Но он, кажется, исчерпал все лимиты милосердства и потому напоминает одно:
–Соф, больница!
***
Ожидать Софью было утомительно. Благодаря заботе Игоря, её провели под белы рученьки сразу же по целому списку, начиная с измерения роста, веса, давления…
–Опросник я попросил убрать, – объяснил Игорь ещё накануне. – У неё
