Пролог
Всё как положено – она с Венеры, а я с Марса, и полностью мы понимаем друг друга только в постели. Хотя на самом деле она понимает меня и во всем остальном, причём порой намного лучше, чем понимаю себя я сам. Как говорится, со стороны виднее. Ей – да, но не мне. О чём она думает, что творится в ее голове, какие витиеватые хитросплетения там образуются, и, главное, как она может спокойно существовать при этом, заниматься привычными делами, наряжаться, ухаживать за лицом и телом и незаметно изощрённо обольщать меня?
Иногда я чувствую себя рядом с ней растерянным и смущенным мальчишкой, который не желает выдать свою растерянность, иногда уверенным и сильным, тем, на кого вполне можно положиться. Мальчишка ей явно не нравится, поэтому я стараюсь скрывать его слабости, напуская на себя веселье и становясь безбашенным, чтобы она чувствовала себя счастливее. Но ведь это обман с моей стороны, почему она верит в него? Потому что хочет верить? Конечно, зачем ей мальчишка, она еще слишком молода, и ей хочется иметь рядом настоящего альфа-самца, хладнокровного умника, волевого лидера и своенравного, жёсткого любовника, не позволяющего ей даже дёрнуться против его воли. Насчет мальчишки… когда-нибудь она родит сына, вот тогда вся ее любовь и обратится на него, на маленького, нежного, сладкого мальчика. А её эротическое чувство всегда будет направлено только на взрослого мужчину, не подверженного пубертатным слабостям. Однако, несмотря на то, что она во многом понимает меня лучше, чем я её, ей никогда не справиться с архетипами, сидящими глубоко в ее подсознании. Это мои эротические фантазии более свободны и разнообразны, тестостерон отлично знает своё дело, и он не подвержен никаким циклам, как это происходит с эстрогеном. А если его уровень достаточен, мужские желания будут на высоте и не позволят женщине подчинить себе мужчину.
***1
Я люблю дождь, даже осенний, холодный и затяжной. Конечно, я люблю не мокнуть и не мёрзнуть, а видеть и слушать его монотонное шуршание. Это называется белый шум, нагромождение однотипных звуков и ровное бесперебойное их звучание. Городской дождь не бывает громким и лавинообразным, как в горах, его звук сливается с реальностью города, со звуками машин, которые так же мерно шуршат по асфальту. Кажется, я мог бы слушать его бесконечно, он наполняет меня изнутри и поглощает все мысли, которые тревожат. Слушая дождь, я начинаю многое понимать. Не то, что в полной тишине, которая пугает меня с детства так, что сердце останавливается в ужасе. Тишина – это небытие, замирание жизни и ее постепенное угасание. Я помню, как тишина поглощала меня в квартире деда, когда он умер. Родители очень долго не могли уговорить меня уйти оттуда. Нашу связь с дедом называли ментальной, дед чувствовал мою боль на расстоянии. Мы оставались в квартире после похорон вместе с бабушкой, которая молчала много дней. Там я и услышал впервые шум дождя, когда сидел на балконе. Бабушка тогда закутала меня в теплое одеяло, потому что сидел я очень долго. Только пришедший с работы отец унес меня в комнату и уложил в кровать. Я помню только контуры бабушки, сидящей всю ночь у окна. А утром там уже никого не было. Мне сказали, что бабушка уехала, далеко, куда-то к своей дальней родственнице. На самом деле бабушка просто угасла вслед за дедом, так и не произнеся ни одного слова после его ухода.
Оставлять меня одного в этой старинной квартире было никак нельзя, поэтому меня забрали оттуда. Без бабушки я не сопротивлялся, одному страшно находиться в полной тишине. Тогда мне исполнилось всего 10 лет, но я до сих пор боюсь квартирной тишины, в которой звуки не просто исчезают, а умирают.
Я рисовал свою прошлую жизнь с дедом и бабушкой целый год. Мама сохранила большой короб, полный ватманов с моими черно-белыми рисунками. Она показывала их специалистам, и они давали восхищенные отзывы о моем скорбном творчестве. Но отдать их для выставки мама не решилась. Я вел себя равнодушно к этому, и она боялась ранить меня. После годичного траура я не рисовал более 10 лет. В изостудии, которую я посещал ребенком, сетовали по этому поводу, но родители не могли нарушить моего душевного спокойствия.
Квартиру за это время продали, а вместе с ней и древнюю "Волгу", легендарный Газ-24, гордость деда. Продали и большой каменный гараж возле дома, и за все выручили немалые деньги. А мебель, часы с боем, столовый сервиз и библиотеку, все до последнего предмета, приобрел магазин антиквариата. Вырученные деньги родители положили на депозит до моего совершеннолетия.
С тех пор шум дождя неизменно умиротворяет меня и приводит мою душу в равновесие. Но в такие моменты я не могу ни с кем общаться, потому что хочу остаться с дождем наедине, словно с понимающим все собеседником. Марина давно заметила это, поэтому оставляет меня одного в такие моменты. Правда, моменты могут длиться и час, и два, но она терпелива. Это ее отличительная черта, этим она и взяла меня. Пониманием и умением терпеливо ждать.
Ей нравилось, что наши имена созвучны – Марина и Мирон. Наверняка она сразу прикинула, что в семейной жизни это будет удобно, хотя за полгода отношений я так и не сделал ей предложение, при том, что она даже знала, где я храню кольцо для нее. Выходить замуж и взваливать на себя кучу обязанностей Марина пока не хотела. Именно это и затормозило меня, то есть именно она управляла процессом, а вовсе не я. Все потому, что она еще не натешилась различными романтичными моментами, а в замужестве могла все это быстро потерять. Зная меня, в этом можно было не сомневаться. А ведь поначалу ее подкупила моя любовь к рисованию и музыке, но Марина почти сразу поняла, что нужна мне для защиты моего внутреннего пространства от внешнего мира. Ее первоначальные надежды на то, что именно я буду ее защитником, рухнули практически в первую неделю нашего знакомства. Единственное, с чем она не могла бороться, и что ее на самом деле влекло ко мне, было то, что после потери деда и бабушки я осознал себя взрослым и ответственным за свою жизнь. Это явилось главным стимулом развития всех мужских качеств во мне. Даже моя терпеливость в вопросах брака являлась лишь уступкой Марине. Не вильни она хвостом в нужный момент, я не стал бы церемониться и поставил бы вопрос жестко – либо законный брак, либо расставание. Играть в мальчика-пажа я согласился лишь на короткое время.
В отличие от многих знакомых мне парней, в том числе и от троих моих близких друзей, я не воспринимал романтику серьезно, и когда в 18-20 лет менял партнерш, ни о каких комплиментах и деликатности в обращении с ними с моей стороны не могло идти и речи. Я ни за одной из них не ухаживал, они сами шли на связь со мной, а потом быстро понимали, что с таким махровым эгоистом каши не сваришь. На самом деле мой эгоизм являлся лишь защитной реакцией от их животной алчности самок, желающих заполучить здорового и сильного самца. Однако как самец я быстро остывал, а эгоистом в отношении близких мне людей никогда не был.
***2
Для того чтобы держать влюбленную в тебя женщину в узде, следует выглядеть несколько отстраненным. Тогда она будет бояться потерять тебя и умерит свои капризы. Мне не требовалось изображать отстраненность, поскольку все последнее время я был погружен в себя. И это вызывало у Марины беспокойство, ей казалось, что я разлюбил ее. Да, я не склонен к тому, чтобы нянчиться с возлюбленной как с маленькой девочкой, не переношу притворства и подобные игры. А искреннего желания угождать ей во всем у меня было недостаточно. Сейчас не я, а она пыталась угождать мне, и главное, хотела понять причины моей отстраненности. Хотя все последнее время я отрешался вовсе не от нее, меня мучили неоформленные мысли о смысле моего сегодняшнего существования. Так часто случалось со мной в периоды взросления и перехода из состояния подростка к очередной фазе. Мне требовалось уединение, а Марине хотелось постоянного внимания и объятий. Однако мой чувственный ступор охладил даже мое либидо, и желания обнимать и целовать ее сейчас словно заморозились в точке, на которой остановились. Так продолжалось уже несколько дней.
Марина не знала, как вести себя со мной и чем обидела меня. А я пребывал в своих поисках и ничего не замечал вокруг. Проблемой являлось то, что мои мысли и поиски ответов не были облечены словами, они витали в голове неясными фантомами, пока не имевшими четких очертаний.
Утром я уходил на работу, забыв поцеловать ее и сказать, когда вернусь. Марина застывала в недоумении на пороге, провожая меня. Разговоры с моей матерью тоже ни к чему не привели. Мать и сама не знала, что со мной происходит. Однако она все же сказала Марине, что такое уже случалось со мной, и каждый раз это совпадало с периодом дождей.
Этим вечером Марина все-таки спросила:
-Мирон, ты разлюбил меня?
-Нет, – буркнул я и ушел на лоджию.
-Снова дождь, – сказала она, – Опять будешь думать?
-Да, буду,– отмахнулся я от нее, как от назойливой мухи.
Ей хватило ума не начинать со мной разборок, но она, убрав посуду после ужина, молча собралась и ушла. Я ни о чем не спрашивал ее, мне было не до этого. Настолько, что я даже не удивился ее отсутствию, когда ложился спать. Ведь сон всегда являлся для меня продолжением поисков, и нельзя было нарушать цепочку мыслеобразов, переходящих в него из дневных и вечерних размышлений.
За все время нашей связи Марина никогда не мучилась никакими мыслями, не то, что я. Ее главной целью являлось полностью привязать меня к себе – чувствами, привычками, сексуальными желаниями. Но я оказался необучаемым в этом плане. Привычки у меня не выработались, чувства застыли, сексуальные желания уснули на неопределенный срок. Кого бы на ее месте не замучили сомнения? Ведь она уже довольно долго ждала, когда я вернусь в своё обычное состояние. Не день и не два, а почти месяц. Впрочем, я не считал. Потому что по-прежнему находился в процессе мучительного самоосознания и объяснить ей хоть что-то просто не мог. И вернуться не мог, поскольку сейчас все жизненные основания для меня обесценились до нуля и ждали нового наполнения. Какими словами можно было описать ей все это?
Женщины очень приземлённые существа, и молодые девушки не исключение. Такова их природа. Требовать от них понимания слишком сложных материй, значит, попросту терять время и силы. У меня даже мелькала мысль – если Марина не поймёт и не примет моего временного отрешения, так тому и быть. Ведь подобные состояния не являлись для меня новостью. Другой вопрос, что текущий кризис оказался более глубоким и продолжительным, чем все прошедшие. Я знал только еще одного такого же субъекта – мы когда-то учились вместе. Он был женат, имел двоих детей, но в один из периодов вдруг ушел в себя. Жена била тревогу, водила его по врачам, а он почти как Лев Толстой собрал старенький рюкзак, надел полуразбитые в тур походах трекинговые ботинки и ушел ночью из дома. Его долго искали и обнаружили только через месяц в мужском монастыре, где он готовился принять постриг. Они развелись, он отдал ей все, что имел, отказался от своих родителей,
