Война священная

смекалкой. Два качества, что наиболее ценятся.

— Ну-ка, потише. — водворил порядок Иван.
— Тихо! — поддакнул Ивану Фрол.
— Тихо там! — поддакнул Фролу Фёдор.
У деревенского главы, в отличие от лесного, были свои подпевалы, во всём с ним соглашавшиеся.
— Наконец-то, угомонились. — выдохнул Иван. — Ну что, людишки, каково нам нонче живётся? Хорошо ли, ладно ли? Ой, не ладно. Совсем нам житья не стало. В лес теперь и не сунутся. Волки, паршивцы, заели. Только вчора пяток овец задрали. И на людей, гады, кидаются. Через заборы пролезать стали.
— Ужас, что творится. — вставил своё слово Фрол. — Моры напали. Всё болеем и болеем. Того и гляди, все вконец околеем.
— Птица да жук все всходы пожрали. — вторил Фёдор. —  Никогда их столько не бывало. Как взбесились все. Тучами налетают, жрут всё подряд.

Тема урожая была самой больной, и все на неё отозвались. Естественно, общим галдежом.
— Погодите, погодите. — властно поднял руку Иван.  — Послушаем, что старики скажут.
Фрол и Фёдор, разумеется, поддержали его.
—  Да, пусть старики говорят.
—  Да, давайте, старики. Говорите.

Старики были самыми уважаемыми людьми в деревне. По любому вопросу сперва интересовались их мнением. Хотя, один из них почти ничего не слышал, другой почти ничего не видел, а третий не видел и не слышал, их мнение тем не менее было авторитетно. Правда, особой оригинальностью их суждения и не отличались. Ко всему современному дедки относились неодобрительно. Хорошо помнили, что было полвека назад и слабо представляли, что происходит сейчас. Но сложившийся обычай велел выслушать их.
Стариков не требовалось долго упрашивать. Кузьмич, Лукич и Фомич были любителями потрепаться, не важно о чём.

— Верно Ивашка гутарит. Недоброе время ноне, ох недоброе. — завёл любимую песню дед Лукич. — Хочь и ране бывало всяко. Был у нас однажды... Годов энтак пять десятков назад мор, прям поветрие. Ужасть какое ужастное. Люди мёрли без разбору. Наводнения засуху сменяли. Так друг за дружкой и шли... Ужасть. — хоть и говорил он о совсем безрадостных событиях, голос его принял мечтательный, ностальгический тон. — Да-а, вот ране времена бывали, не то, что ноне. Так к  чему это я? Мы тогда сразу смекнули, что недаром всё это, что ведьмы проклятые на нас беды насылают...
— Погоди. — осёк Лукича дед Кузьмич, вечно с ним споривший.
— Чего?
— Чего это ты тут плетёшь?
— А чего?
— Какие это пяток десятков? Годов семь десятков не мене, а то и все восемь, почитай.
— Оба вы погодите. — встрял дед Фомич, всегда  споривший с ними обоими. — Всё вы врёте, что один, что другой. И не пять десятков, и не восемь. Всё это ещё аж в прошлом веке было.
— В каком ещё прошлом? — возразил Лукич, раздосадованный, что его сбили с любимой темы — вспоминания прошлого и осуждения настоящего.
— В каком прошлом? — не сдался Фомич. — В том, который был до энтого, что ноне. Вот, в каком прошлом.
— Что ты мелешь? — Кузьмич не мог простить Фомичу, что ему не дали вдоволь поспорить с Лукичём.
— Что я не помню, что ли? В самом, что ни на есть, прошлом веке. Упыри зверствовали. Оборотни озоровали. Ведьмы плутовали. И мор шёл, и засуха, и ужасть. Вот тогда и впрямь тяжко приходилось. Не то что ноне.
— Вот брешет. Креста на нём нет.
— Чего это?
— Креста! Чего?
— Я тебе покажу «креста нет».
— Чего ты мне покажешь?
— «Креста нет» я тебе покажу. Я тебе говорю, как есть в прошлом веке. Ещё мой папаня, покойник, царствие ему небесное, когда мальцом был. Ему как раз седьмой миновал. И тут всё началось. Да ещё как. Моры всякие, поветрия да бедствия.
— Ты ври-ври, да знай меру.
— Говорю тебе, папане как раз восьмой шёл, когда все эти упыри, вурдалаки бездушные из могил повылазили. На людей нападать взялись. Такое было, аж не продохнуть. Ведьмы летают, оборотни бегают. Вот это ужасть.
— Вконец заврался. В прошлом веке. Почём ты знаешь, что в прошлом веке было. Это ж когда всё было.
— Знаю, мне дед сказывал.
— Ты ж говорил, что отец.
— Дед отцу, а отец мне. Как всё было, так и рассказал.
— Да у тебя отец твой почище брехун, чем ты, был.

Всё время спора двух дедков, Лукич, как самый старший, из солидности держался стороны, но нити разговора не терял. Прикладывая раскрытую ладонь поочерёдно к левому и правому уху, он либо согласно кивал, либо неодобрительно качал головой. Лукич всё ожидал, что к нему обратятся в качестве третейского судьи. Но, поскольку этот момент так и не наступал, то он и вмешался.

— Нашли вобче о чём споры вести?! В том веке али не этом, нонешнем али прошлом? Да хочь в позапрошлом. Мор то был.
Но Кузьмич не поддался.
— Ну, куды хватил? В позапрошлом. В позапрошлом чего только ни бывало. И Лихо Одноглазое. И Горыныч.
— Бессмертный который?
— Не, то Кощей был. Бессмертный. А Горыныч — он просто Змей.
— Да, как сейчас помню.  — вернулся в беседу  Фомич.
Однако Кузьмич сразу осадил его.
— Опять про деда своего заливать начнёшь.
— Ты деда моего не трожь. Он был не то, что твой.
— А что мой?
— А кто у нас гуся стянул?
— Чего?
— Чего думаешь, не помню? Мне дед всё сказывал. Через отца то. И как твой дед гуся увёл. И много чего ещё.
— Чего много?
— Много чего. Как у вас там всё заведено.
— И как это у нас заведено?
— Да у вас там в семье вор на воре сидит.
— А кто, кто яблоки наши подъедал?
— Это ж малым ещё.
— Малым, а лопал от пуза.
— Да ты ж сам и приглашал.
— Приглашал, а ты и рад на дармовщинку яблочек полопать.
— Всё равно у вас вор на воре.
— А у вас брехуны все.
— Мне дед говорил, какие вы ловкачи по части чужого.
— Так он, твой дед, первейший брехун и враль.
— А твой вор.
— Ты сам от деда своего недалеко ушёл. Что яблонька, что яблочко.
— Всё яблоки свои поминает. Забыть их не можешь? Жалко?

Эта абсурдная, хоть и горячая перепалка привлекла ещё одних любителей повспоминать и поосуждать. В спор стариков вмешались старухи. Егоровна, Михайловна и Семёновна.

— Пошли косточки друг дружке перемывать.
— Как сороки-балаболки. Уж на что мы бабы, а и то молчим. А эти как пойдут трещать, так не остановишь.
— Бесстыдники.
— Ни стыда у них ни совести. Языки без костей, что помело, метут и метут.
— Во-во, в прошлом веке, в позапрошлом. И не в прошлом, и не в нонешнем. Никто не помнит когда, вот какой давности.
— Это что ж, когда ты ещё молодая была? — поддел старуху Кузьмич, вызвав дружный смех своих товарищей. Бабок деды не любили больше, чем друг друга.
— Вот бесстыжий. Да я тебя моложе.
— Это с какого боку ты меня моложе? Я ещё сопли не все обтёр, ещё на карачках ползал, а ты уже егозой прыгала, косы вовсю заплетала.
— Бесстыжий.
— Чего это «бесстыжий»?
— А того, что ни стыда, ни совести нет.
— Может, ещё скажешь, что я не прав?
— А то как же? У кого хошь спроси, тебе кто хошь заверит.
— Это кто ж такое заверит?
— Да кто хошь.
— Нашли об чём препираться. Что ты с ним, старым огорелком, споришь? — встряла Егоровна.
— Это кто это старый? Ты ж сама старуха.
— Может, и ты ещё не дед?
—  Я хочь дед, а ты всё-таки подревней меня.
— Ну, если древней, то и слушай, когда старшие говорят. Сопляк.
Черёд смеяться пришёл старухам.

— Дура-баба. Что ещё прибавить? — заключил Кузьмич.
— Вот, если прибавить нечего, то сиди и молчи, и слушай. — продолжила наступление Егоровна.
—  Молчу, молчу. — ретировался Кузьмич. Он пока не нашёл, чем поддеть старуху.
—  Вот и молчи себе там. И вправду было. И болезня, и ненастия. Всё это было.
Михайловна и Семёновна в подтверждение закивали.
— Я ещё маленькой была...
— Тогда это точно в позапрошлом веке. — подмигнул Кузьмич Фомичу. 
— Цыц.
— Сама цыц.
— Цыц, говорю. Так вот, я ещё маленькая была, когда эта напастя произошла. Мне мамка сразу сказала, что всё это не к добру, когда ещё только первый человек помёр. Она мне так и сказала: «Не к добру».
— Это мы и сами знаем, что не к добру. Ты скажи когда.
— Давне-енько.
— Веке в каком? В том али в энтом?
— А кто ж его знает? Не моё это бабье дело — за веками  следить. Пущай они себе скачут.
— Дура. — повторил свой вердикт Кузьмич.
— На то и баба.  — согласился Фомич.
— Чего это вы на неё накинулись? Будто не правду говорит? — вступилась за Егоровну Семёновна. — И я помню, что было. Хочь мала была. И ни ходить, ни говорить не умела. А всё-таки видела. Люди мерли. И всякое такое творилось. Может, скажешь, что не было энтого?
— Кто ж про это то спорит? Мы про то, когда было.
— А я почём знаю? Что ты привязался?
— Чего с ними, трещотками, говорить? — окончательно сдался Кузьмич.
— Это кто трещотки?Дундуки вы.
— Это кто дундуки? — на защиту стариковской чести вместо выбывшего Кузьмича заступил Фомич.
— Что с вами, дурнями, разговаривать?
— С ними, с дурами, без толку говорить.  — Фомича ненадолго хватило.

Иван давно уже понял свою оплошность. Но обрывать старших было как-то не в обычае. К тому же он до последнего не терял надежду, что кто-нибудь скажет хоть что-нибудь разумное. Но ничего разумного сказано не было.

— Так, решено. Стариков больше не слушаем. А то они, Бог знает, до чего договорятся. — объявил Иван.
Как и следовало ожидать, Фрол и Фёдор имели такое же мнение.
— Да, да. Наговорят с три короба, а то и с тридцать три. А смысла с гулькин нос или того меньше.
— Да даже меньше. Чего ни спроси, они тебе всю историю изложат, как без порток там бегали да как в ползунках ползали. А что по делу, этого от них не дождёшься.
— Точно.
— Ох уж эти старики.
— Так чего решать будем? — спросили самого Ивана.  Только ответить ничего определённого тот пока что не мог. Силой и умом его Бог не обидел, да и решительности было не занимать. Но как побороть болезнь, как перехитрить ненастье?
Иван сдвинул брови, потёр густо заросший подбородок и хмыкнул, продемонстрировав все признаки напряжённого размышления.
— Зверь лютует, мор да неурожай. Было али не было когда такое, сами мы всё одно ничего не решим. К Вещунье надо идти. Я так думаю.

3

Хоть формально Иван и спихнул ответственность на другого, сам факт открытого обращения к названной особе уже требовал определённого мужества.
Бабка-Вещунья была последним пережитком прежних времён и полузабытых, но до конца так и не отринутых верований. Она хранила традиции волхвования, потребность в которых отпала с торжеством новой религиозной системы. Люди уже не поклонялись природе, однако при этом объяснить всё её явления  не могли. Сталкиваясь с чем-то необычным, за советом шли к Вещунье. С оглядкой на других, скрытно, но шли. Отношение к ней было двойственным. Её чтили, но при этом вслух не поминали. Она и жила то на отшибе, вроде как и не в деревне. Днём, при свидетелях к ней никто ходить не решался. Это считалось, как минимум, предосудительным, а некоторые так и вовсе само её существование полагали проклятием.

Призвав Вещунью, Иван, таким образом, совершил в некотором смысле смелый шаг. Другого выбора всё равно не было. Только она, хранительница тайных знаний, могла помочь в сложившихся обстоятельствах.
Всем толпой к ней идти, разумеется, не стали. Фрол и Фёдор под руки привели древнюю-предревнюю старуху, щурившуюся по сторонам полуслепыми глазами.

— Смотрите, Бабка-Вещунья.
— Вещунья идёт.
Неслось ей вслед.
— Ну, бабка, сама знаешь зачем позвали, —  покровительственно, но в то же время с нотками уважения обратился Иван. — Что сказать можешь?
Старуха пошамкала беззубым ртом, несколько