Мое знакомство с Паустовским

кассету, вертят ее в руках, шепчут восторженно:
 
  Надо же, Стравинский... Вот это да-а-а..-
 
  Затем ставили кассету в магнитофон и замирали. На лицах удивление радость, блаженство... А Андрей сидит рядом с ними и чувствует себя дурак-дураком, круглым идиотом, болваном и неизвестно еще кем. Он не только ничего не понимает в этой музыке, он и знать-то не знает, кто такой Стравинский и почему его надо сейчас здесь слушать.
Потом новый крик:

  -- Ребята, кричите ура! Открытое письмо Раскольникова Сталину... Дали на ночь. Давайте читать скорее...
 
  Появляется папка с пачкой бумаг, отпечатанных на машинке и размноженных каким-то диковинным способом. Шрифт бледный, еле различимый, приходиться сильно напрягаться, чтобы прочитать, поэтому читают по очереди, читают о таких вещах, происходящих когда-то в нашей стране, что становится страшно даже сейчас.

  Потом еще, но уже не крик, а шёпот, цепочкой по комнатам:
--  Ребята, принесли закрытое письмо Хрущева на 20-м съезде. Приходите слушать...
 
  Маленькая комната красного уголка набивается битком. Сидят все тихие, серьезные, задумчивые. Вникают в каждое слово,стараются запомнить и понять то, что произошло с их страной, с их родиной.

  Таким образом Андрей узнал и о статьях Бердяева о событиях 17го года, о письмах Короленко Луначарскому в Гражданскую войну, о дневниках Бунина, которые тот вел в 1917-18 годах, о письмах Горького Ленину по поводу красного террора и о многом другом, о чем раньше даже и не подозревал и не догадывался, но которые давали совершенна другую картину событий тех лет, картину, которая не хотела укладываться в сознании Андрея ни коим образом. Настолько она была невероятной.

  Андрей не знал, где здесь правда, а где выдумка или вымысел, не его больше поражало другое, то, что основная масса ребят, его сокурсников, уже знала о существовании подобных документов и даже знала, о чем в них пойдет речь. Но откуда?! Откуда?!

  Андрей был не просто поражен и ошеломлен всем, происходящим вокруг него, он был раздавлен этой мощнейшей концентрацией интеллекта, скопившейся неизвестно почему в тесных, невзрачных комнатушках студенческого общежития. И самое страшное для него заключалось в том, что он, Андрей Орлов, принять участие в этом празднике мысли не мог. Он не умел интересно рассказывать, не умел спорить, не умел доказывать и не мог заставить слушать себя и поэтому не мог на равных выступать в их бесконечно интересных словесных баталиях.

  Андрей чувствовал себя дикарем, неожиданно попавшим в цивилизованный мир. Он не имел ни малейшего представления о большинстве проблем, с таким жаром обсуждаемых молодыми ребятами по ночам; не знал он и фамилий большинства писателей, музыкантов, художников, мыслителей, поэтов, ученых, военачальников Гражданской войны, чья деятельность и чье творчество детальнейше разбиралось здесь же на импровизированных диспутах в задымленных до нельзя комнатах.

  Но самым ужасным для Андрея было то, что и в литературном творчестве он, Андрей, не смог стать с ними на равных. Он был медлителен, тугодум, работал по настроению, вспышками, озарениями, на постоянное, ежедневное сидение за письменным столом был не спо- способен. Но главное - ему нужно было уединение для работы. Здесь же надо было все уметь делать на людях, на публике, импровизировать по заданиям, делать мгновенные яркие экспромты и с блеском их защищать, доказывая свою правоту до последнего, чуть ли не до потери сознания. Здесь надо было быть больше артистом, работающим на публику, чем писателем. Артист же из Андрея был плохой, людские глаза его пугали, заставляли чувствовать себя напряженно, неуютно, дискомфортно.

  Андрей закомплексовал и растерялся. А растерявшись, сник, потерял уверенность в себе, внутренне сжался, съежился, стал замкнутым, нелюдимым и перестал посещать студенческие сходки.

Но так долго продолжаться не могло. Быть в воде и стараться не замочиться, можно, конечно. Но осуществимо ли это на практике? Жить среди людей и быть не с ними? Возможно ли это? Да нет конечно. Жить тихо, скромно, незаметно, в стороне от основных событий коллектива не соответствовало характеру Андрея. Он не мог не быть на виду. Он привык быть на виду, хотя и не лез в лидеры. Ни- когда. Даже в школе, когда был ее комсоргом. Однако он никогда не желал быть простой пешкой, подпевалой чужих мыслей и чужих идей. Он всегда хотел быть личностью, с которой считаются даже лидеры. Другой жизни он для себя не представлял. Другого не было дано, для другого не было места. Либо - либо! И никаких с собой не не может быть компромиссов. Либо все, либо ничего.

  И Андрей решил избавиться от мучившей его проблемы самым простым из всех существующих на земле способов - уйдя от нее. Не разрешить проблему, не приспособиться к ней, не обойти ее, не проломить, а просто- напросто уйти. Раз по моему не получается, значит, тогда и совсем не надо ничего. Как у обиженного мамой мальчишки. Как у того зятя, что решил насолить теще, выколов себе глаз. Пусть, мол, теперь говорят6 - во-он пошла та, у которой зять кривой!..

Короче, он решил уйти из института. А решив, сразу же повеселел, распрямился. Выход из тупика найден. Но если выход найден, значит, надо действовать. Свои дела в долгий ящик Андрей не привык откладывать. Сказано - сделано. Не надо теперь выжидать, таиться, приспосабливаться. Раз - и все, и никаких тебе проблем. Решительно и круто, и очень просто. Если бы все в жизни так проблемы решались просто, как легко тогда было бы жить!

Ведь от того, что отмахнулся от проблемы, ушел от нее, она не исчезла, не испарилась, она осталась навсегда с тобой. А от себя никуда не уйдешь, не убежишь, как не старайся. И будешь ты все свои жизненные проблемы, как улитка свой дом, носить всегда с собой, а они будут все множиться, мно- житься, пока ты совсем не погрязнешь в них и не станет тогда жить тебе совсем невмоготу Решившись на ход из Литинститута, на такой крутой поворот в своей жизни и, понимая, что вряд ли кто сможет понять, а, тем более, , одобрить подобный поступок, Андрей никак не мог осмелиться на разговор со своим творческим руководите Константином Георгиевичем Паустовским. Ему было просто-напросто стыдно. Но уйти, не поговорив с ним, было бы верхом непорядочности. Паустовский относился к нему вреде бы неплохо, хотя и ничем не выделял среди других студентов. Впрочем, он никого из их группы не выделял, держался со всеми одинаково, суховато ровне, сдержанно, приветливо и внимательно.

  И только в конце октября Андрей решился и подошел к нему после занятий

  -- Константин Георгиевич, не уделите ли мне несколько минут для разговора?
 
            Тот улыбнулся:
  -- Пожалуйста, Андрей Миронович, с удовольствием. Я вас слушаю...
  Андрей глубоко воздохнул, как перед прыжком в воду, и сказал:
  -- Константин Георгиевич, я хочу уйти из института...
 
  Паустовский удивленно взглянул на Андрея, помолчал немного, потом встал, взял Андрея за плечо и сказал:
  -- Пошли ко мне...
 
  Они зашли в кабинет Паустовского. Константин Георгиевич закрыл дверь на защелку, сел на небольшой кожаный диванчик, стоявший вдоль стены, занятой книжными стеллажами, посадил около себя Андрея и сказал:
  -- Рассказывай, что случилось?
 
  Андрей замялся. Он не знал, как объяснить Паустовскому все то, что с ним происходило. Было неловко и почему-то стыдно. Ведь это было бы признанием собственной слабости, собственного неумения выйти достойно из сложившегося положения. А собственных слабостей Андрей себе не прощал. И он сказал то, что первое пришло ему в голову, хотя об этом он тоже много думал, но не считал существенным и важным для себя.

  -- Какой из меня писатель, Константин Георгиевич? Вы же прекрасно все видите. Ну, чему я могу научить людей, если сам в жизни ничего не понимаю? Ни в своей собственной, ни в жизни своей страны...
 
  Паустовский усмехнулся. Но усмешка почему-то вышла грустной:

  -- Видите ли, Андрей Миронович, вопрос о том, сможет ли кто стать писателем или нет, каждый из претендующих на это попочетнее, не нелегкое звание, решает для себя сам и никто за него. Здесь советчиков нет и не может быть. И поверьте, Литературный институт не готовит писателей. Выучиться на писателя невозможно. Но институт помогает стать писателями тем людям которые обладают необходимыми творческими способностями. Мы стараемся создать в институте для таких людей наиболее благоприятные условия для раскрытия их творческих потенциалов и выбора оптимального направления для их будущей писательской деятельности. Кроме тоге, институт дает его студентам великолепное гуманитарное образование, позволяющее значительно расширить их кругозор, повысить культурный уровень и создать необходимую почву для выработки собственного мировоззрения, своего индивидуального, осмысленного взгляда на окружающую нас действительность. Вот и все, что здесь можно сказать, Андрей Миронович , - Паустовский обескураживающею развел руками, - а получится из вас писатель или нет, сможет показать только сама жизнь. Только она одна. Если, конечно, вы будете пытаться , будете пробовать писать. Ведь нельзя научиться плавать, не войдя в воду. Не так ли? Но, если вы засомневались в себе, если не уверены в своем призвании, тогда что же, все в ваших руках, Андрей Миронович, действуйте. Каждый человек сам творит свею судьбу. Имейте это в виду...
 
  Затем он помолчал немного, глядя задумчиво на Андрея и, в то же время, как бы сквозь него, занятый своими мыслями, неслышно вздохнул и тихо, проникновенно, словно не для Андрея, а для самого себя проговорил
  -- Это хорошо, что ты засомневался в себе, Андрюша, - он так и сказал,- Андрюша.
 
  И Андрей почему-то смутился, ему стало неловко, словно он оказался невольным свидетелем чего-то личного, интимного, не предназначенного для других глаз в жизни этого пожилого, усталого, одинокого и не слишком счастливого человека, волею судьбы ставшего од- ним из самых значительных писателей 20-го столетия:

  --  Очень даже хорошо. Значит, в тебе есть эта самая, божья искра, что называется талантом. Потому что, Андрюша, сомневаться в себе могут только одаренные, талантливые люди. Им почему то всегда кажется, что то дело, которым они занимаются, может быть выполнено гораздо лучше, чем оно получается у них. Поэтому весь готовый уже материал с их точки зрения, уже заранее никуда не годится, он сделан плохо, не качественно, не так, как надо, и потому его необходимо заново переделать. И это вот неистребимое желание - заново переделывать только что сделанное, оно у них постоянно. И никуда от него не денешься. Оно как перст божий, как наказание. Постоянная неудовлетворенность собой, своей работой, результатами своей деятельности постоянное сомнение в правильности выбранного тобой пути, поиски новизны, необычности там, где ничего нового вроде бы и не          должно быть - они -то и являются верными признаками неординарности личности, талантливости человека...
 
Паустовский поднялся с дивана и подошел к своему громадному, темного резного дерева, старинному письменному столу, на необъятной крышке которого среди бесчисленного множества лежащих и стоящих в беспорядке книг, папок с бумагами,