«Откидывая года назад» (с)
- Господи, ребенок-то будет майским, всю жизнь будет маяться! – Вздохнула горестно соседка, обсуждая с моей бабулей мамину беременность.
- Типун тебе на язык! – обрезала ее Илларионовна, как уважительно звали маму моего отца в поселке: «Будет, как все! Даже лучше! Да, и маета – это не порок, будет пацан любознательным и умным!».
И всё вышло, как бабуля сказала, окромя одного, родилась девочка. Родилась, нарушив все деревенские приметы, что и по форме живота, и по ладоням, и по цвету маминого лица, предвещали наследника. Но звездам, видно, виднее, кого кому посылать.
С моей юной и не менее неугомонной мамой я успела словить приключений еще в утробе. Только ей могло прийти в голову на шестом месяце нести из соседней деревни тяжелую канистру с керосином, да заплутать. В результате в поселок она вошла усталая, по темну и сопровождаемая стаей волков. Но, видно, звезды снова так решили, что дите должно появиться, а не пропасть безвестно в алтайских степях.
День своего рождения я выбрала сама, забившись раньше срока, да так, что до районного роддома довезти маму не успели. Я появилась в ясный, теплый майский день в военном госпитале, что расположился в центре нашего рабочего поселка, позже переименованного в деревню. Плотный военврач в звании подполковника вышел к моему папе, что в нетерпении перебирал ногами в коридоре, и весело его спросил: «Ну, что, папашка, кого ждем?».
Молодой «папашка», который всего год назад окончил школу, растерянно хлопнул ресницами и баском изрек: Игоря ждем.
- Дааа…, - протянул в задумчивости врач, а затем поставленным голосом военного произнес: Извини, мужик, Игорь не получился, зато Ирка будет классной!
Моя огромная семья приняла и имя сразу, и меня с радость – первая правнучка, первая внучка, первая племянница, да и первая Ирина в роду. В прочем радость длилась недолго. Вопреки существующему суждению, что все деревенские детки – это кровь с молоком, круглые щечки, что видны со спины, крепкие попки и ручки в завязках, я была, как говорила бабуля, «як рама от велосипеда». Маленькая, хрупкая, с редкими волосами и кривенькими ножками от рахита. Меня не брало ни коровье молоко, ни яйца, еще теплые от куриных задов, ни свежий воздух. Одним словом – позор на всю деревню. Ко всему прочему я еще оказалась и «глазливой», что привело к тому, что по любому случаю – удобному и не очень, моя мордашка вытиралась подолом платья или умывалось у колонки, где бабули ловко «прикусывали» струю ледяной воды. Местное убеждение, что «дохлый» ребенок – не жилец, привело к тому, что на моё укрепление были кинуты все силы. Бабули - Валентина и Илларионовна, делали всё возможное – и закаляли, окуная в большое ведро с водой из колодца, и откармливали молочным салом, и к бабкам водили. И даже тайком покрестили. О последнем действии я узнала случайно через двадцать лет, когда моих обожаемых бабуль уже не было в живых. Именно тогда я приехала в деревню, чтобы навестить родню. И, узнав, что посреди моей любимой Поспелихи строят церковь, и что священник, не дожидаясь окончания стройки, решил провести первый обряд крещения, тут же решила пройти его именно на малой родине. Нас крестили, слегка нарушив правила, не скрыв за стенами процесс таинства. Крестили прямо перед строящейся церковью, на зеленой лужайке. Народу собралось уйма – посмотреть и поддержать сбежалась вся деревня. Те же, кто решил пройти обряд крещения, по очереди подходили к купели, обретая душой и телом веру. Когда же очередь дошла до меня, купель опрокинулась, окатив с ног до головы и меня, и священника. Батюшка, посмотрев на меня внимательно, сказал: «Дочь моя, второй раз крещёна, знала ли ты об этом?». Я же была ни сном, ни духом.
Позже мама рассказала мне о том, что бабули тайком от всех отвезли меня в маленькую, заброшенную деревеньку, где жил старец - рукоположенный, он не имел прихода, но имел право крестить, вот к нему со всех сторон и ехали. Крестить в то время было не принято, ибо строй у нас был атеистический. Да, и бабули мои рисковали сильно – одна партийным билетом, вторая должностью мастера. Но жизнь любимой внучки была для них настоль важна, что никакие последствия не останавливали. За что им низкий поклон!
Самое удивительное было то, что священник, принявший приход в моей любимой деревне, был сыном такого самого старца, что крестил меня маленькой. Вот так сошлись вновь звезды на господнем поприще.
Почему я постоянно говорю бабули? А потому что, мои «беспутные родители», приняв меня на белый свет, в скором времени отчалили, оставив на попечение родни. Мама уехала «грызть гранит наук» в Бийск, а папа продолжил срочную службу в Новосибирске. Мои же бабули, которым на тот момент не было и сорока, с радостью приняли на себя обязанности нянек. Работая посменно, они перебрасывали меня между собой. В прочем это не составляло большого труда – они жили на одной улице, только одна в конце, другая в начале. В результате мое детство было воистину уличным. А улица Молодежная стала для меня настоящей школой жизни. Здесь меня знали все, ведь порой у бабуль смены совпадали и тогда меня пристраивали соседям, которые, вздыхая о моих «беспутных родителях, у которых еще у самих молоко на губах не обсохло», с радостью со мной возились. И тут стоит рассказать об одной удивительной истории. Когда мне стукнуло 17 лет, я, занимаясь профессионально лыжными гонками, из-за глупой «чайницы» получила серьезную травму. После операции около моей кровати собрались хирурги отделения. Главврач, высокий мужчина в очках, присев на край моей кровати и внимательно на меня посмотрев, тихо спросил: «Детонька, а где ты учишься?».
Я, переводя тревожный и любопытствующий взгляд с одного врача на другого, ответила: «В пединституте».
- Пооонятнооо, - протянул гласные главврач и, немного подумав, спросил: «А где ты так научилась материться?».
- Я?? – Шкала моего искреннего удивление взорвалась и замигала красным цветом: «Я вообще не умею материться!». И на тот момент это было истинной правдой.
Врачи между собой переглянулись, а потом главврач мне поведал, что под наркозом я не просто материлась, а строила сложные, по-своему, красивые матерные сооружения, и что они все, то есть, врачи травматологического отделения, никогда такого не слышали, даже от верхолазов и шоферов, и что порой из моих юных уст звучали такие забавные вещи, что в пору было бросать скальпель и бежать за бумажкой с ручкой.
Я приподнялась на локтях и полном недоумении уставилась на группу взрослых мужчин в белых халатах. Мои уши горели от смущения и возмущения. Но по их лицам я видела – они не шутят, не разыгрывают меня.
И лишь позже выяснилась причина. Один из соседей Илларионовны был безобидный старик – бобыль, отошедший на покой вор в законе, живущий в запущенной хате. Проведя полжизни по зонам, он так и не научился вести хозяйство, от того дом стоял скособоченный, забор вечно заваливался на бок, а огород порос полыньей. Но душой этот человек был прост и добр, потому бабуля абсолютно спокойно меня ему доверяла, когда не оставалось другого варианта. Сам же бобыль, не имеющий никакого опыта общения с детьми, ничего другого не придумал, как сажать меня в большую коробку и, дав кусок рафинада, рассказывать мне тюремные байки, разбавляя ей их определенным лексиконом. Кто же знал, что наркоз вытащит из моей памяти словарный запас старого Серафима!
Еще одной моей нянькой стал младший брат моего отца, коему в ту пору стукнуло всего десять лет. Сашка был шустрым и конопатым, он не сильно огорчался моим обременением, однажды решив, что я в его забавах не помеха. В результате он постоянно таскал меня на футбольное поле, где стойко защищал ворота. Чтобы я всегда была под присмотром, для меня была выкопана ямка, прямо около ворот, где я восседала с каким-нибудь сухарем и работала группой поддержки, детским писком встречая каждый отбитый дядей мяч. Позже научившись ловко вылезать из ямки, я, смешно переваливаясь на кривеньких ножках, кидалась на помощь дядьке, периодически влетая в ворота вместе с мячом, который потом с гордостью и ревом несла домой, восседая на руках Сашки. Синяки и ушибы остались в далеком прошлом, а вот любовь к мячу до сих пор нет, да подтолкнет запнуть его в ворота.
Что же до улицы Молодежной, то ни в те времена, ни позже я не встречала улицы прекрасней. Ежегодно в деревне проводился конкурс на самую красивую улицу и самый красивый двор. И каждый год приз брала моя любимая улица.
Кстати, на ней ни у кого не было высоких ворот – лишь оградки с калитками, что позволяло любоваться палисадниками. Двор моей бабули Илларионовны был частым победителем этих конкурсов. Она обожала цветы и умела их выращивать. Она так талантливо сочетала сорта и оттенки, что когда всё распускалось, то напоминало одну цельную картину, каждый раз неповторимую. В прочем, талантов у Илларионовны было много, позже выйдя на пенсию, она начала ткать ковры, используя за основу популярные тогда гобелены. Быстро перебирая «носатой» иглой, она «оживляла» розы, небо и оленей. Иметь такую красоту хотелось всем, но не у всех получалось, вот и шли на поклон к моей бабуле. Но она ткала не всем, всегда выбирала душой, говоря, что красота за деньги, а не от сердца, получается пустой.
Мной же, тогда «мелочью пузатой», все слова бабули не воспринимались всерьез, но видно, засели глубоко, как и лексикон Серафима, и лишь набираясь жизненного опыта, я медленно начинала понимать, какие уроки и простые истины мне преподносились.
Детство - это всегда яркие воспоминания, что стираются из памяти в последнюю очередь. Да и сложно забыть аромат розовых пряников, которые пекли только в нашей деревне, догоняшки вокруг памятника моему деду, бездонное озерко, где после гулянья обязательного одного мужика да не досчитывались, походы с бабулями за молоком, где я всегда вышагивала рядом с маленьким бидончиком, вмещающим ровно один стакан. Да и сам запах парного молока, что и вкус, настоль сильно вошел в мое тело, отказывающегося до сих пор принимать обрат, коим поят городских. Я гоняла гусей, выбирая наших из толпы по синему пятну на крыльях, собирала яйца из-под курей, гнала с бабулями масло из подсолнухов и кормила поросят, давая им смешные имена.
Я прожила в деревне долгих шесть лет. Мясо на мне так и не наросло, зато прорезались папины черты – губастенькая, темненькая и носатая, воистину «вылитая Витя», как меня начали звать деревенские. А еще босоногая. Не любовь к обуви меня не покидает и сейчас, при первой возможности я разуваюсь, чтобы подошвами почувствовать землю. Грязь, трава, лужи, камешки, хвоя – не помеха. Мне безумно нравится чувствовать ногами тепло земли. За эту безудержную страсть к босоногости Илларионовна прозвала меня «аристократкой с грязными пятками». Кстати, слово «аристократка» не было издевкой. Мои далекие предки имели и дворянские, и аристократические корни. А еще все они были ссыльными. Приживясь корнями на новой земле, они передавали из поколения в поколение истинное наследство – трудолюбие, спокойствие и силу духа. Сложно было в такой атмосфере не получить образование, спиться, не работать, прожигать свою жизнь. Нет,
