Мое знакомство с Паустовским

Или

Как  я "побыл" немного  в  Литинституте.

(Отрывок из мемуаров)

После школы я , Андрей  "Такой-то"  ...,  несколько лет проработал в геологии, в западной Якутии, Начинал с  коллектора и дошел до мастера буровика. Время свободного у меня было много и я начали писать повесть из школьной жизни под названием «Золотая медаль». Мой начальник, инженер геолог геологоразведочной партии, с которым я  жил в одной утеплённой палатке знал,  об этой моем увлечении и всячески поддерживал его. П потом он помог мне отпечатать повесть на пишущей машинке и буквально заставил отправить ее в Литинститут имени Горького на творческий конкурс. Моя повесть попала в руки Паустовского, Константина Георгиевича,  заведующего кафедры прозы и он сделал мне вызов. 

Да, в  моей жизни  был период,  странный, нелепый, но  недолгий, когда я  учился в Литературном институте имени Горького на факультете прозы у Константина Георгиевича Паустовского.  Этот период жизни  был недолгим, но каким-то неловким и  я  не любил о нем распространяться. Только самые близкие ко мне  знали о том, что я учился в Литинституте, да и то без особых подробностей. Сам же я  не любил ни вспоминать, ни говорить об этой своей истории. Было почему-то неприятно и даже стыдно, хотя, если разобраться, стыдного здесь не было ничего.

.
Вначале все шло хорошо. Андрей свободно, без всяких проблем вошел в студенческую среду, легко, без усилия и даже с удовольствием начал учиться. Все было внове, в диковинку и очень интересно. Андрей был доволен, счастлив и с наслаждением опробовал незнакомый, но такой заманчивый и притягательный для него студенческий мир. Однако немного спустя он с удивлением для себя вдруг начал замечать, что ему не слишком-то удалось в неге вписаться, в этот мир, что он всего лишь рядом с ним, около него, но только не внутри. Что между Андреем и студентами курса всегда находится какая-то невидимая, не очень прочная стена, граница, что он лишь входит в студенческий мир, да и те лишь на правах гостя или чужого, не своего, поэтому никак не может слиться с ним, и стать его неотъемлемой частью. Студенческая жизнь проходила мимо Андрея, он не принимал в ней никакого участи, он только наблюдал ее.

И дело здесь было не в тем, что студенты, по каким-то причинам, не приняли Андрея в свею среду, совсем нет. Дело было не в них, дело было в самом Андрее, в его собственных ощущениях, в собственной оценке происходящих вокруг событий. Дело опять упиралось в пресловутую формулу, которая будет преследовать Андрея всю его сознательную жизнь и согласно которой человек бывает несчастлив или счастлив только тогда, когда сам в этом убежден. Андрей не был чужим в студенческой среде, он себя увидел в ней чужим, почувствовал себя ненужным и неинтересным для нее, потому что не смог вписаться в круг студенческих интересов, а он, этот круг, был достаточно широк и разнообразен. Андрей не сумел подняться до уровня студенческого общения Литинститута, который в то время был значительно выше, чем у студентов обычных ВУЗОЗ Москвы, и слишком уж высок для молодого человека из провинции, окончившего самую заурядную, самую обыкновенную Советскую десятилетку. А не сумев подняться до их уровня, не сумев почувствовать себя на равных с ними, Андрей растерялся, сник и запаниковал.

 Настоящая студенческая жизнь Литинститута проходила не в его стенах, а в комнатах студенческого общежития после занятий, вечерами и ночами. Студенты группами собирались в каких-нибудь комнатах, приносили с собой еду, выпивку, кто что мог, или же сбрасывались деньгами, не учитывая, кто и сколько дал, гоняли бесконечные чаи, пили вино или же что покрепче, если находились деньги, закусывали мягкими, самыми вкусными в мире московскими батонами по 13 коп. за штуку с вареной колбасой по 1,7 руб. за килограмм или же жаренными кильками по 50 коп. за килограмм с обязательнейшей жаренной на подсолнечном масле картошкой на огромной чугунной сковородке, похожей больше на круглый противень, и говорили, говорили, говорили. Говорили все сразу и зразу обо всем. Выделиться здесь, остановить на себе внимание, заставить себя слушать - такое было под силу немногим. Чаще всего общий разговор распадался на несколько отдельных, порой даже малосвязанных с собой тематически направлений. Порой разговоры переходили в ожесточенные споры. До криков, до хрипоты, до взаимных упреков, оскорблений и даже рукоприкладств.

  Господи, о чем только не говорили, о чем только не спорили тогда в 60-е годы молодые, одаренные, начитанные до невероятности, сверх - уверенные, всезнающие, все понимающие и все умеющие люди. Какие только имена, фамилии, термины, понятия не звучали в насквозь прокуренных стенах студенческих комнат! Прокуренных,  прокопченных до желтизны, до неистребимого табачного запаха, пропитавшего, кажется, все и вся в этих комнатах, и одежду, и белье, и даже клопов с тараканами. Курили здесь все и помногу, не разбирая, где и чьи лежат сигареты или папиросы. И если раньше Андрей спокойно обходился одной пачкой сигарет в сутки, то здесь очень скоро выяснилось, что теперь ему не хватает и двух, и трех пачек. Не это если покупать. Но оказалось, что покупать не обязательно, можно курить, не тратя деньги на сигареты. Тебе никто никогда не откажет дать сигаретку. Дадут всегда, если у кого есть. Но считается верхом неприличия стрелять курево, имея про запас деньги.

  Вообще, студенчество Литинститута представляло собой некое братство, точнее, коммуну людей, объединенных высокими устремлениями духовного общения человека, и совершенно не обращающих никакого внимания на материальные человеческие блага. Общежитие Литинститута так и называлось в среде студентов Москвы - студенческая коммуна. Личных вещей, как таковых, не считая нижнего белья, ни у кого практически не было. Все было общее. И каждый мог, при необходимости, взять, что угодно в любой комнате, не спрашивая на то ни у кого никакого разрешения. Оставлялась обычно только записка-уведомление примерно такого содержания: "Извини, старик, мне срочно понадобился твой пиджак. Верну завтра вечером. Спасибо." И подпись ставилась: "Виктор из 23 комнаты".

  Точно также просто решались проблемы студенческого питания. В столовую студенты ходили редко, в основном, лишь несколько дней после стипендии, пока деньги еще шуршали в карманах потертых брюк. А затем все дружно садились на чаек с батонами, иногда с пельменями, иногда с вареной колбасой и со всем тем, что бог посылал в студенческие комнаты. Ведь кое-кому из дома приходили переводы, правда, таких было маловата. Чаще всего из дома присылали продуктовые посылки, а большинство студентов подрабатывали. Кто ночами в метре ремонтными рабочими, кто на овощных базах пристраивался и регулярно носил оттуда картошку, кто на вокзалах грузчиками, кто на мясокомбинатах раздельщиками туш или тоже грузчиками. Причем, работники различных баз на студентов- грузчиков смотрели сочувственно и всегда разрешали немного продуктов брать с собой. Но кое-кто из студентов уже всерьез подрабатывали своим пером в редакциях газет и журнале.

  Не важно где, не важно что, не важно сколько кто достал, но все шло в общий котел, никем не контролировалось, не регулировалось, не управлялось, не "командовалось", но как-то все расходилось, рассасывалось само собой, без недовольств, обид, злоупотреблений и взаимного недоверия. Над студенческим общежитием витал дух бескорыстия, альтруизма, взаимного уважения и доверия друг к другу. Главное, что ценилось, поощрялось, поднималась на щит, всячески культивировалось среди студентов- это высокий интеллект, высокая разносторонняя образованность, глубокие знания в области культуры, неординарность мышления, профессионализм, умение спорить, доказывать, защищать свею течку зрения в сочетании с полным бескорыстием и полным отрицанием значимости материальных благ для творческой личности. То есть, знания, понеженные на умение и помеченные оригинальностью, работа не ради денег, а ради самовыражения. Вот главное кредо студентов Литинститута. Все остальное отбрасывалось, отвергалось, считалось второстепенным, несущественным, низменным, недостойным внимания и вообще ненужным для творческого человека.

  Такая атмосфера студенческой жизни очень импонировала Андрею и не только устраивала его, как таковая, она полностью соответствовала как его духовным потребностям, так и его душевному состоянию. Одна беда - он не был здесь участником, он был только зрителем. И все его попытки перейти из разряда пассивных наблюдателей этой жизни в число ее активных участников терпели неудачу, жестоко терзая его самолюбие, внося в душу смятение, отчаяние и даже страх. Никогда еще в жизни своей он не попадал в такое унизительное для себя положение.

  Как же так, быть почти всегда в течении своих сознательных лет жизни на виду, быть отличником, закончить школу с золотой медалью, быть активнейшим комсомольцем со своей идеологической позицией, комсоргом школы, членом Горкома комсомола, перечитать уйму книжек, самостоятельно изучать классиков Марксизма - Ленинизма, читать в подлиннике Сталина, проштудировать чуть ли всю отцовскую БСЭ и после всего этого чувствовать себя полнейшим профаном, «безграмотнейшим» идиотом в сравнении со своими однокурсниками! Как же так!? Почему?! Ведь все это не выдумка, не фантазии разнервничавшегося сопляка, это действительный факт, от которого никуда не денешься и никуда не уйдешь.

  Однако Андрей зря так сильно переживал и расстраивался. Пробелы в культурном и эстетическом образовании Андрея конечно же были и даже очень существенные. Но это были не его просчеты, не его упущение, это была беда всей нашей системы отечественного образования с ее крайней ограниченностью, однобокостью, невероятной предвзятостью и узко классовой направленностью. Целые пласты мировой и русской культуры были признаны вредными, несущественными и ненужными для советского человека.

  Оттепель второй половины 50-х и начала 60-х годов чуточку приоткрыла дверь в железном занавесе, отгораживающем нас от жизни мирового человеческого сообщества. Свежий ветер ожидаемых перемен породил радужные надежды у целого поколения Советских людей и позволил им немного приобщиться, тайное, лишь соприкоснуться с частицей культурного наследия всего человечества.

  Волшебной музыкой зазвучали тогда новые, неведомые до того, часто запретные ранее имена: Моне, Корбюзье, Ренуар, Флоренский, Гоген, Бердяев, Хемингуэй, Гуттузо, Ремарк, Пикассо, Малевич, Таиров. Мейерхольд, Михаил Чехов, Стравинский, Лещенко, Бабель, Булгаков, Есенин, Цветаева и так далее и так далее, а так же таинственные и загадочные слова: конструктивизм, авангард, модернизм, импрессионизм, сюрреализм и еще много, много всяких других "измов".

  Откуда шла такая информация, каким образом она попадала в руки студентов, Андрей не знал, не имел никакого представления. Но редкий вечер в общежитии не раздавался восторженный крик:
-- Ребята, достал записи Стравинского! Дали на ночь!
 
  Сейчас же появлялся магнитофон, ребята с благоговейными лицами рассматривают