вынуть записку изо рта у голема. Когда дыхание божье покидает тело – ты распадаешься, становясь просто грудой костей и мяса, обломков, мусора, снега и льда, щепками и шишками... Вот она – чудовищная сущность смерти. Я мог представить себя слепым, глухим, парализованным, но не мертвым. Мое сознание противилось этому, не в силах вместить в себя огромность и неотвратимость небытия. Хорошо тем, кто верит в жизнь после жизни. Меня не учили верить. Но, в страшный миг почти-отделения души от тела, я вдруг увидел свет, там, за порогом. Очень далекий, но яркий, манящий. И даже почудилось, что мама с папой стоят в белом сиянии, обнявшись, похожие на двух лучезарных ангелов, а рядом с ними – Свен. И они все улыбаются мне и машут руками. Но видение померкло. А в комнату вернулась Корина.
- Суп готов, - произнесла она с какой-то даже гордостью. – Ешь.
И поднесла к моему рту ложку.
Ах, суп? Мне удалось сделать пару глотков. А после – все погрузилось в благостную темноту.
Я долго болел. И каждый день ко мне приходила Корина. Кормила, умывала, разбирала валявшийся повсюду мусор. Даже принесла откуда-то два новых стула и журнальный столик. А кровать буквально склеила из обломков. Закончив наводить порядок, она оседала у моей постели кучей веток и листьев, наполняя комнату свежим ароматом леса. Дни шли – и от нее все сильнее пахло весной. Чем-то неуловимым, талым, солнечным... Нагретой древесиной, молодой хвоей, смолой и клейкими почками, готовыми вот-вот лопнуть, выпустив на волю нежные листочки.
- Что, Корина, снег уже растаял? – спрашивал я, с трудом приподнимаясь на своем ложе.
Все тело болело. Но хуже, во много раз хуже было охватившее меня уныние. Большую часть дня я проводил в каком-то сером полусне, ни о чем не думая, не помня и не сожалея. А когда просыпался, становилось душно, гадко, и хотелось ненавидеть весь мир. Вот только сил на ненависть не хватало. Только на беспомощные слезы.
Корина задумчиво смотрела в пространство.
- Снег еще лежит. Дырчатый. Грязный. Скоро лед тронется на реке. Недолго уже осталось.
Она хмурилась и замолкала, и в ее зеленых глазах отражался кусочек пустого неба.
- Лед? – удивлялся я, не понимая, что у нее на уме.
- Да. Постарайся к этому времени поправиться.
- Почему? – удивлялся я. – Эй... Ты что-то знаешь, но не говоришь?
Она качала головой.
- Ничего я не знаю. Что нам прикажут, то и сделаем.
Я понимал, что так и будет. «Слуги» не могут ослушаться приказа «ледяных големов». Или не хотят. А результат тот же. Но от ее слов темнело в глазах и по хребту бежал холодок.
- А что прикажут? Опять погромы? Зачем? За что они нас убивают? Нас и так уже мало осталось. Скоро совсем кончимся.
Мне показалось, или она слегка вздохнула. Совсем как расстроенный человек. Я и видел ее в эту минуту человеком. Красивой девушкой с добрым лицом. И пусть это только морок. Любые «големы» умеют его наводить, да так что иногда с первого взгляда и не отличишь. Но, скажите мне честно, что не морок в нашем неправильном мире?
- Они и хотят, чтобы вы кончились.
- Но почему? – спросил я устало.
- Вы им не нужны. Работаем мы. И делаем все, не хуже вас. А вы – низшие, странные, опасные.
Мне стало обидно.
- Это почему же мы низшие?
Корина слегка улыбнулась. У нее на все готов ответ, а щадить чужую гордость ее не приучили.
- Вы слабые. Все время нарушаете правила.
- Дурацкие правила!
- Вы держите в зубах еду, но не истину, - гнула свое Корина.
Ну как ей объяснить, подумал я в отчаянии, что мы не низшие, что душа человеческая – не глупая бумажка с парой формул из школьного учебника? Они так довольны собой, эти големы, так верят в собственную непогрешимость. Их самоуверенность – крепчайшая броня, сквозь которую не пробиться ни одной здравой мысли, никакому живому чувству.
- Наша истина, - сказал я, притронувшись ко лбу, - здесь. И здесь, - я приложил ладонь к груди.
Она нахмурилась.
- Это как?
- В голове и в сердце.
Ее мохнатые брови, похожие на еловые веточки, сошлись к переносице. Собственно, это и есть еловые веточки, подумал я. Испуганно потер глаза, моргнул... Все в порядке. Снова передо мной моя милая, круглолицая Корина, забавно морщит нос, размышляет.
- Понимаю. Это как музыка, - ее взгляд посветлел, - ваша истина. В тебе – музыка, Ян.
Наверное, как-то не так ее сделали, мою Корину. Может быть, «ледяные господа» вложили ей в зубы клочок нотной бумаги. Или на той лесопилке, где она родилась, валялся никчемный обломок скрипки. А может, смычок. Или разбитая гитарная дека. И случайно это что-то, еще хранившее отзвуки прежней гармонии, встроили в тело моей подруги. Как бы то ни было, ее создали – чуткой. Единственную из «слуг».
Как она слушала дождь! И пение птиц! Весеннюю капель, солнечную и звонкую, как треньканье ксилофона. Шорох палой листвы по карнизу или стрекот цикад. Многозвучие природы ее восхищало. А музыка приводила в трепет. Мы и познакомились из-за нее, из-за звуков моего пианино.
Его купили для Свена, давно, еще когда мир был прежним. Не то чтобы мой брат любил играть. Но его учили. Наши родители почему-то считали, что музыка развивает мозг и тренирует руки, и возможно, были правы. К нему даже ходил одно время сухонький старичок с нотной тетрадью и, присаживаясь рядом со Свеном к инструменту, учил моего брата гаммам и простеньким мелодиям. Меня научить не успели, и все, что я умел, это просто нажимать на клавиши, по одной, по две или по три, и слушать затухающий звук.
Оставшись в доме один, я иногда развлекался так – садился к нашему старому, уже давно расстроенному пианино, и представлял себе, что играю. Как некогда Свен – и даже лучше. Музыка звучала у меня в голове, а пальцы осторожно перебирали ноты. Хоть и не мелодия струилась из-под них, но и не какофония. Аккорды нежные и печальные, как перезвон дождевых капель.
В один из таких вечеров я не увидел, а почувствовал какое-то давление на затылок. Чужой взгляд, слабое движение воздуха... И как будто чье-то присутствие, незримое, а оттого еще более страшное. В испуге обернувшись, я увидел, что окно залеплено ломаными ветками, бурыми листьями, рыжей сосновой хвоей, словно сильный ветер намел всякий мусор из леса и прижал его к стеклу. Я даже подумал, какой он беззвучный, этот ураган, подкрался, будто кот на мягких лапах. Еще полчаса назад во дворе все было спокойно. Разве что накрапывал дождь. И черные облака неслись по небу, как табун диких коней, взбивая копытами синюю твердь. Ветер земной и ветер небесный часто дуют не в лад.
Но морок сгустился, и я понял свою ошибку. У моего окна стояла, заглядывая в комнату, симпатичная девушка-«слуга». Яркие глаза восторженно распахнуты. На губах блуждала мечтательная улыбка. Я всегда недолюбливал «мусорных големов». Но в этой «слуге» мне сразу почудилось что-то необычное и трогательное. Она смотрела на меня, как доверчивый ребенок, которому впервые в жизни рассказали волшебную сказку.
Я распахнул дверь и пригласил ее войти. Она шагнула через порог, отряхиваясь по-собачьи, и робко спросила:
- Это ты играл?
- Я, - ответил я, смутившись.
- Какая красивая музыка!
Я не стал ее разубеждать, хоть и покраснел, как рак, от такой незаслуженной похвалы.
Как вы, конечно, уже догадались, это была Корина.
Сперва она просто приходила каждый вечер и слушала. Не открывала дверь пинком ноги – или что там есть у «големов» - а стучала в окно. Негромко, как будто костяшками пальцев. А войдя в комнату, оседала на пол, благоухая сосновым лесом, и, запрокинув голову, ловила каждый звук, вспорхнувший хрустальной бабочкой из-под моих неумелых пальцев.
Когда я вставал из-за инструмента, Корина тоже тихо поднималась и, не говоря мне ни слова, уходила. Так продолжалось почти полгода. Мы встречались, сидели и слушали, как поет пианино, и неожиданно поняли – нам есть, что сказать друг другу. Мы вдруг осознали, что, разные снаружи, мы внутри в чем-то главном похожи. Наша молчаливая дружба в конце концов переросла в дружбу настоящую. А может, и во что-то большее. Я не знал, что чувствует Корина, но почему-то верил, что я для нее не просто друг. А... как это называется? Родная душа? Сестра, но не по крови, а по духу?
Жалел ли я о разбитом пианино? И да, и нет. Я дорожил им, как памятью о близких. Но будь инструмент цел, он все равно не открыл бы мне и сотой доли своих тайн. Какой-нибудь юный Моцарт, даже не зная нотной грамоты, стал бы импровизировать и показал бы Корине настоящую музыку. Но только не я. Увы. Я, скорее, книжный червь, чем музыкальный гений.
Я понемногу выздоравливал, начал вставать с постели и ходить по дому. Дожидаясь прихода Корины, я подолгу смотрел в окно – на кусочек сада и пустую улицу, на которой ровным счетом ничего не происходило. Разве что кошка прошмыгнет из одной соседской калитки в другую. Или ветер подхватит обрывок бумаги или целофановый пакет и протащит вниз по грязной дороге. Или дождь пойдет. Или снег. Или он подтает и потечет по обочине ручьем, поблескивая на солнце. А уже через пару часов схватится гладким, зеркальным льдом. Природа как будто запуталась, или от этой постоянной чехарды у нее закружилась голова. Я спрашивал себя, какой на дворе месяц? Все еще февраль? Март? И уже задумывался, не принести ли из погреба какую-нибудь книжку. Это было опасно, но все-таки лучше, чем сойти с ума от безделья.
Но я не успел, потому что в один день все изменилось. Я увидел, как прямо под моим окном два «мусорных голема» убивают женщину. Она выскочила из-за угла и заметалась на перекрестке, прижимая к себе большой сверток – что-то или кого-то, завернутого в одеяло. Не моя ровестница, скорее – лет на двадцать старше. Хотя на улице уже стемнело, и я не мог толком разглядеть лица несчастной. Она могла быть моей соседкой. Или жить на другом конце города. Единственный на нашей улице мутно-желтый фонарь все время мигал, бросая вокруг странные, длинные тени, отчего все вокруг казалось искаженным и незнакомым. При таком освещении я не узнал бы, наверное, родную маму. Затравленно огрянувшись, женщина уронила сверток в открытый люк дождевой канализации и ногой задвинула крышку. Почти сразу же на перекресток выскочили двое ее преследователей. Массивные кирпичные «слуги», каждый под три метра ростом. Один ударил женщину в живот, так, что она, охнув, согнулась, а другой – по шее, ребром ладони. Она упала и осталась лежать, как сломанная кукла, неестественно свернув голову на бок. «Големы» потоптались рядом и ушли. Я не сомневался, что жертва мертва, но все-таки приоткрыл дверь и осторожно выскользнул из дома.
Я взял ее за руку, нежную и мягкую, словно живую, и тщетно искал пульс. Мне даже показалось в какой-то миг, что я его нащупал – тонкую ниточку, едва уловимое биение. Но, нет. Морозная ночь уже окутала неподвижное тело и жадно пила из него тепло. Посеребрила инеем волосы и заострила черты. Я сидел перед мертвой на корточках, готовый то ли зарыдать, то ли завыть, как одичавший пес, а когда поднял взгляд – увидел Корину, склонившуюся над водостоком.
- Оставь ее, - сказала моя подруга. – Иди сюда.
Я встал и пошатнулся. Но все-таки подошел. Из-под чугунной крышки доносилось слабое то ли мяуканье, то ли стон. И плеск, словно кто-то молотил руками или лапами по воде.
- Что там? – озадаченно спросила Корина. – Ты слышишь?
Я помотал головой.
