Пришло к старику Горе и сказало: «Печалься, старик! Радости больше у тебя не будет, поскольку всю ты её испил до самого донышка».
Попробовал было старик опечалиться — не получилось. Как ни старался, как ни усердствовал — не приходит печаль и всё тут!
— Не могу, — говорит, — уважаемое Горе, опечалиться, не получается никак!
— А ты, старче, вспомни-ка все свои радости и представь, что ничего подобного больше у тебя не будет, — посоветовало Горе.
Начал старик думать-вспоминать все свои радости.
Ну, думает, был молод, имел силёнку да родимую сторонку. Зря её, силёнку-то, не растрачивал: стране верой-правдой служил, слабых не обижал, отцу-матери помогал, братьям да сёстрам опорой был. Все повырастали, на ноги встали, крепко стоят, у всех куча ребят. Все хорошие да пригожие на отцов и де́дов похожие. Глядючи на них сердце радуется, нет тут никакой печали!
И была другая радость, вспоминает старик. Пришла в свой срок любовь ненаглядная, да и прикипела навеки. Живём с нею душа в душу, дом светлый возвели, да детей славных бог послал. Всех вырастили да в люди выпустили, но отца-мать не забывают и внучатами милыми радуют. В доме тепло, светло, да уютно. Гости добрые захаживают, други сердечные навещают. Как войдёшь в дом, так и сердцу весело. Какая ж тут печаль? Да и не будет меня, думает старик, а дом-то останется, ещё не один век людей родных привечать-согревать будет. Нет здесь печали места!
Рассердилось Горе: «Да ведь жизнь-то твоя уходит, и недалёк срок, как вся и выйдет! Неужто тоска не гложет, что не увидишь боле ни зорьки алой, ни неба синего?»
— Да чего грустить-то? Жизнь прожил честно, зла не чинил, чужого не брал. Тут радоваться надо, что совесть чиста да душа легка. С тем и уйду без тоски и скорби. А печалиться надобно тем, кто крал, да бесчинствовал, кто тебя, Горе, на других насылал, кто кровь свою предавал, да ворогам прислуживал. А подле меня быть тебе не резон. Ступай себе с миром!
Так и пошло оно к лиходеям да отщепенцам. Там горю самое место.
