На приглашение юбиляра откликнулись помимо немногих здравствующих родственников немного численные друзья, чьи фамилии в записной книжке пока лишены ужасающей круглой чёрной рамки.
С порога звучали радостные поздравления в адрес именинника, сумевшего вопреки желанию недоброжелателей дожить до шестидесяти лет; конечно, шестьдесят – не ахти какой возраст, до долгожителей трясти жирком и трясти, но это тот срок, та дата, с наступлением которых для некоторых персон минуты краткие земные переходят незаметно в бесконечные расстояния космические.
Нынешние здравицы ничем не отличались отзвучавших сорок-тридцать, а то и двадцать-десять лет тому назад. Слышалась скрытая издёвка в пожелании «долгих лет жизни»; это после шестидесяти – каких долгих? дай бог десяток годков покоптить небо. Воспринимались скептически слова о «счастье и здоровье», после туманно-неопределённых прогнозов врачей они кажутся комичными. Глупые пожелания «чтобы у нас было всё и нам ничего за это не было» давно потеряли актуальность и отрастили бороду, а вот как ирония… Хотя, чтобы такое гипотетическое «было всё, за что ничего бы не было»? Нонсенс…
Отшелестевшие увядшей листвой здравицы продолжились не менее пафосными и величавыми тостами за праздничным столом. Ломился он яств: разные закуси-салаты, соления-копчения, заливное-холодцы, по укоренившейся привычке сразу было выставлено мясо-птице-рыбное горячее с картофельным гарниром.
Юбилей не блин, комом не выйдет.
Горелка домашняя и «казёнка» лились рекой вместе с ягодными настойками и фруктовыми наливками в хрустальных графинах и стеклянных кувшинах.
Освободившись от брашно не страдающими отсутствием аппетита гостями, стол торжественно скрипнул, повёл расслабленно столешницей под скатертью, незаметно притопнул ножками.
Быстро разошлись-разбежались гости. Второпях, будто дома семеро по лавкам, как по команде потребовали и выпили на посошок и шагнули в холодную ноябрьскую темень под осиные жала ледяных колких капель дождя.
Прощаясь, каждый неловко, стесняясь необдуманных оправданий, ссылался то на давление, то на возраст, то на прописанный лекарями режим, то на что-то ещё фантастическое и никому не пришло в голову хотя бы на полчасика-час задержаться, поддержать юбиляра, не оставить один на один с одиночеством.
- Минус ещё один год, - сказал Никанор Игнатьевич и отрезал от портняжного метра сантиметровое деление. Сел на скамеечку напротив тёмно-синего окна, за которым тянул нестройную песню ветер, резко бренча на струнах проводов. – Ну и слава богу! – выдохнул юбиляр и закурил первую папиросу в своём шестидесятилетии, сладко затянувшись терпким дымом.
Струи ливня прекратили резвую скачку в земную бездну, зависли тонкими хрустальными нитями. В необозримой промокшей выси пропело восточными мотивами колесо Сансары и с космических глубин посыпался мелкий крупчатый снег.
Докурив, юбиляр усмехнулся, вспомнив реакцию собравшихся на его слова, мол-де, с этого дня прекращаю писательскую деятельность, за перо не берусь. Ни слова, ни строчки! Амба! Баста! Хватит!
И понеслось, и полетело!.. Ох и переполошились родня с друзьями! «Да ты брось, Никушка! Тебе писать и писать! Талантище не губи!», «Вон что ты удумал, чертяка, оставить нас без своих талантливых рассказов!», «И не вздумай, Никанор, приказываем тебе выбросить из головы эту чушь. Полно маяться дурью!»
Речь юбиляра о том, что после шестидесяти и вдохновение не то, полёт мыслей приземлённый, прочие веские доводы утонули в общем гаме непонимания. Успокоились после налитых напитков в рюмки-фужеры.
Натянул Никанор Игнатьевич старую фуфайку, влез в тёплые сапоги, взял в охапку приготовленную к утилизации макулатуру: книги, журналы, альбомы, сборники, газетные вырезки, всё накопившееся за долгие годы творческого пути и шагнул под нервную дрожь вибраций неба и далёкого гула стихии. В беседке возле мангала бросил на пол нелёгкую ношу. Сел на стул. Задумался. «Здесь, почитай, все труды более чем за четверть века упорной работы, - текли рассуждения вяло и медленно, вспыхнул огонёк в мангале и в него полетела первая скомканная вырезка начала восьмидесятых годом местной газеты, давно почившей в литературном забвении, следом пошли в негаснущий огонь бумажные шарики газет, они весело вспыхивали и тени радостно скользили по решётке беседки, танцуя и прячась в тени. – Бог мой, сколько труда…»
Первая партия оставила кучу пепла и сноп искр.
- Гори-гори ясно, чтобы не погасло! – новые порции беллетристики пожирались жадно огнём и алые язычки пламени скользили по поверхности бумаги, она, пожелтевшая и старая вспыхивала порохом. Тяжелее поддавались огненному варварству стопки рукописей. Загорались-тлели неохотно по сторонам, уходило пламя внутрь стопок, выбрасывалось наружу длинными ожесточёнными языками и занимались листы бумаги огнём, скручивались чёрными пепельными свитками с яркими отблесками сгоревших мыслей и дум.
Без сожаления и терзаний душевных, - всё было задумано-запланировано давно и не раз обдумывалось последовательно, укрепляясь в верности принятия этого решения, - летели в высокое пламя, взвивающееся почти до чёрных небес, дипломы и благодарности, поздравления к юбилеям и памятным датам и прочая бумажная ерунда, копившая прилежно на стеллажах, собирая пыль ушедших лет. Спелёнатыми птицами гибли в огне журналы, корчились в огненной пытке сгорая страницы и кричали каждой буквой, каждым словом, выплёвывали нестерпимую боль обиды в расшитую лоскутами надежды несбывшиеся мечты. Поглощала их ноябрьская темень и стынь, и суровая и печальная реальность действительности.
Были ли какие-то чувства или эмоции, Никанор Игнатьевич даже пытался в этом разобраться. Пусто в груди: ни радости-горести, ни веселья-печали. Будто не им написанные смешные и грустные, вдумчивые и нелепые истории в рассказах и повестях улетели с гулом и искрами в облака, навсегда теряясь среди них.
Наставлял Никанора в начале писательского пути местная знаменитость, обласканный властями и лауреат многих премий Горемыка Григорий Тарасович.
- Нельзя жечь книги, Никанор, нельзя, мой друг, ни в коем разе, - сказал как-то он в приватной беседе, когда русло беседы свернуло в не ту сторону, - ибо как сказал классик: рукописи не горят! И варварство это жуткое.
Много чего поведывал мэтр и опрокидывал по-молодецки стопарик водки с уханьем и блеском глаз.
Глядя на растущую кучу пепла в мангале, Никанор Игнатьевич произнёс с неким облегчением, обращаясь к давно почившему в бозе Горемыке:
- Горят рукописи, Григорий Тарасыч, ещё как горят! Вам с высоты это отлично видно.
В подтверждение его слов залетел порыв ветра в беседку, взбаламутил воздух, дунул в топку, полетели, приободрившись новой тягой алые искры вверх, истаивая пунцовыми слезами навсегда потерянных строк.
Оставшиеся три тома рассказов и четырехтомник романов и повестей Никанор Игнатьевич уложил раскрытыми поверх огня переплётами вверх накрыл металлической крышкой с редкими отверстиями и ушёл в дом. Густо валил дым из трубы, будто из трубы парохода, идущего на лом и прощающегося с водной стихией.
Дом встретил пустыми высунутыми ящиками мебели, белевшими съёжившимися флагами. Непривычно и пусто. Прошёлся по комнатам юбиляр, посмотрел отвлечённым взглядом на пустоту и в маленькой спальне, служившей местом уединения бывшей супруги в дни размолвок и ссор, наткнулся взглядом на прикроватную тумбочку с ящиком и дверцей. Как помнилось, бывшая любила хранить всякий сор, обрезки материала, кусочки канители и прочую чепуху, объясняя, что ничто в своём доме без дела не останется и куда-нибудь приспособится.
Тумбочка так и манила к себе какой-то скрытой энергией, через трещины лака сочились невидимые струи чего-то таинственного. Без трепета открыл Никанор Игнатьевич дверцу и на пол посыпались полотенца, платки, целлофановые пакетики с непонятным содержимым. Ничего не представляющее интереса, ждущее своей участи быть утилизированным в топке печи или в мангале. Скомкал тряпье и запихал назад. В ящичке тоже не оказалось никаких сокровищ, способных привести в трепет чувственную душу. Открытки, тетради, ручки-карандаши. Привлёк внимание самодельный конверт из оберточной бумаги. Ни надписи, ни какого-либо указания о содержимом. Перочинным ножом вскрыл юбиляр конверт аккуратно, чтобы не потревожить содержимое. Внутри спаренный тетрадный лист в линейку. Удивился такому открытию юбиляр. Вспыхнула мысль, может жена оставила завещание, но саму идею тотчас отогнал, бывшая сентиментальностью не отличалась, была прагматична до боли в сжатых скулах. Раскрытый листочек загадок прибавил. Исписанный убористым мелким почерком простым карандашом. Буквы кое-где стёрлись. Без очков не разобраться. Они, как на грех, куда-то запропастились.
В холодные онемевшие от холода окна бился прилетевший из Польши через Карпаты сильный ветер, колотил стёкла и стены, проверял на прочность, дьявольски свистел в проводах и ветвях.
Поиски очков привели на веранду, давно переделанную под рабочий кабинет. После проверок книжных полок и шкафа, они обнаружились в нагрудном кармане рубашки. Уселся Никанор Игнатьевич в кресло, поднёс к носу исписанный лист. Это была первая проба пера. Рассказ «Узелок». В те далёкие времена в городе существовало литературное объединение «Слово», управлял им всем известный писатель Горемыка, были молодые писатели. Горемыка проводил занятия. Давал задания. Однажды предложил начинающим писателям написать небольшой рассказ на заданную тему. Озвучил тему, показал завязанную узелком верёвочку. Гул недоумения наполнил аудиторию. Мол, что можно написать про верёвочку, про узелок. Тем не менее, Горемыка заявил, дескать, силком никого не держит. Кто хочет стать писателем, должны подчиняться правилам и учиться. Это как в школе, получать знания и потом их применять. Неделя на выполнение задания прошла быстро. Горемыка не смог провести очередное занятие. Его госпитализировали с острым обострением старых ран, полученных на войне, он прошёл от стен Москвы до Берлина, был ранен, лежал в госпиталях. Сутки спустя он ушёл в мир иной. Эта горька весть всколыхнула весь литературный мир района и области. Объединение распалось. Каждый остался при своих интересах.
А вот рассказ «Узелок» сохранился. Вспомнил Никанор Игнатьевич сюжет. Бабушка с внуком Митенькой беседуют о жизни. Бабушка говорит, как важно исполнять обещания. Митенька интересуется, мол, если забуду, что делать. Бабушка ответила, для этого существует народное средство. Взяла верёвочку и повязала узелок, дескать, он на память, не даст забыть. Бабушка сказала внуку, вот, ты вырастешь и забудешь бабушку. Митенька закричал, этого никогда не будет, он всегда будет её навещать, попросил верёвочку и завязал на память узелок. «Вот, клянусь, бабушка, не забуду». – «Ох, любимый мой внучок, не кажи гоп, пока не перепрыгнул». Годы идут. Мальчик взрослеет. Успешно оканчивает школу с медалью. Служит в армии.
|