морю немцы отрезали почти сразу, а потом уже стало ясно, что драться придётся в полном окружении. Так он вместе со вчерашними друзьями-курсантами попал в катакомбы. Во время первой же газовой атаки потерял всех своих товарищей по роте. Сам чудом остался в живых.
– Да, я никогда не забуду ту страшную ночь. Газов надышался, спас только кем-то зажжённый костёр, – делился воспоминаниями Алексей Михайлович. – А потом как только ни пытались фашисты сломить дух защитников Аджимушкая! Они разбрасывали листовки с призывом сдаваться в плен – эти листовки шли на растопку госпитальных костров. Гитлеровцы кричали, что Севастополь пал – в ответ звучали наши винтовочные выстрелы. Засылали под землю предателей с приказом убить командиров, разгромить штаб – всех их вылавливали.
Представьте, впереди в штольне – ловушка. Яма в проходе, наполненная консервными банками, битым стеклом. Наши все знают о ней, чужой непременно поднимет шум. Двое в дозоре. Страшно хочется пить. Совсем не так, как в жару. Жажда такая, словно из тебя высосали кровь. И начинается она сразу, как только губы отрываются от холодного камня.
Банки загремели…
– Стой! Кто идёт?
– Не стреляйте, свой!..
Гимнастёрка в засохшей крови, брюки, ботинки изодраны о камни. Говорит, что заплутал в лабиринтах, сказал, что из соседней роты, командиров поимённо назвал. Повели его к лейтенанту. Тот глянул на белое в бликах от костра, чистое лицо новичка – желваки забегали на чёрных от копоти скулах лейтенанта. В подземелье у всех лица были прокопчённые от костров. И всем стало ясно: это – предатель.
Тяжело шагнул к нему лейтенант:
– Продался, гад? Расстрелять мерзавца!
Высокая бдительность была оружием защитников подземной крепости Аджимушкая. С винтовками оказалось сложнее – ржавели быстро. От влажного воздуха, сырости, копоти. Ведь единственным источником света были тлеющие куски телефонного кабеля, воткнутые в каменные стены – они страшно коптили. Но каждый день надо быть готовым к вылазке, и оружие должно стрелять по врагу.
Таких боевых вылазок Алексей Малыхин с товарищами совершил не одну. Перед каждой знал, что может не вернуться к своим, потому что уходили группы человек по двадцать, а возвращались хорошо если семеро. Как тогда в Сталинграде. И однажды группа, точнее те, кто остался в живых, вернулась под землю без Малыхина.
…Очнулся он в каком-то бараке. На следующую ночь решил бежать. Согласились с ним идти ещё четверо. Трое были убиты сразу же у колючей проволоки. Вдвоём сумели добраться до берега моря, где их и настигла зондеркоманда с собаками. Напарника Алексея пристрелили, а его, избитого до неузнаваемости, гитлеровцы принесли обратно в лагерь.
Потом были месяцы концлагерной жизни. Следующим летом Малыхин снова бежал. Поймали через месяц. Повезли в Германию. Бежал и оттуда. Плутал без языка, без еды почти две недели. Поймали и надели полосатую одежду с мишенью на груди и спине – знак, что каждый полицейский должен немедленно стрелять на поражение, если встретит такого опасного врага. Знак смертника.
Но ему очень хотелось дожить до Победы. Очень. Это желание придавало силы, которые Малыхин стал копить для нового побега. Четвертый раз он бежал в робе смертника в апреле 45-го. Вышел к наступающим нашим. Рассказывал честно всё, что с ним было, – не верили. Но тут неожиданно немцы прорвались, и все, кто мог держать оружие, брошены были в траншею. Нашлась винтовка и для Малыхина. Потом командиры ставили его в пример: «Худой, как скелет, в чем только душа держится, а пятерых немцев уложил!»
Назавтра и война закончилась. По-бе-да! Дожил-таки! Значит, будем жить и дальше! Ехал в родную Сибирь, и до самого дома не верилось, что живой остался в таких передрягах. Каждой травинке радовался, как ребенок. А уж мать с отцом как рады были! Портсигар тот трофейный мать сохранила, пуще глаза берегла всю войну.
И потом всё в жизни Алексея Михайловича Малыхина складывалось хорошо. Много учился. Счастливо женился. Долгое время, до самой пенсии работал начальником отдела рабочего снабжения в городе Салаир Кемеровской области. Получил и мирный орден – Трудового Красного Знамени.
* * *
Той весной ко мне в гости приехали папа с мамой.
Моя мама в 41-м году как одна из лучших комсоргов в Кемерово добровольцем пошла в разведшколу, где проходила радиодело, училась стрелять и минировать. Был приказ Ставки ничего не оставлять немцам – значит, нужны люди, которые, не жалея себя, будут всё поджигать и взрывать. Диверсанты. Без шансов выжить. Папе она ничего не стала сообщать, решила: личная жизнь – только после Победы и, разумеется, если выживет.
Училась вместе с Верой Волошиной. Вере, как и Зое Космодемьянской, дадут звание Героя – позже, но тоже посмертно. Из маминых подруг по разведшколе домой не вернется ни одна. А маму комиссует медкомиссия перед обязательным прыжком с парашютом: «Что ж вы скрыли, что у вас порок сердца? А ещё комсомолка!»
Мой папа – военный журналист, подполковник в отставке Владимир Евграфович Королев. Фронтовик. Два ордена, полтора десятка медалей.
Страна в ту весну готовилась к 30-летию Победы, и я его спросил:
– А как ты встретил начало войны?
– Зря ты интересуешься этим! – тихо сказал он. – Не надо бы тебе это знать. Про войну вообще никому лучше бы не знать. Помнить надо, а знать – это очень тяжело. Я же всегда мечтал работать в школе. Но призвали в армию, не дали толком окончить учительский институт. Когда пришла пора демобилизации, уже никого не отпускали, даже в отпуск. Так и встретил войну на Дальнем Востоке.
Первый день не забуду никогда. Я уже был младшим политруком. Полк подняли по тревоге, и все ушли в тайгу, оставив в казарме флажковых: воскресенье же, многие были в увольнении. Они потом догоняли нас. Это в Москве был полдень, а у нас день заканчивался. Короче, двое из моей роты опоздали из увольнения. На час или два, не помню. И приказано было расстрелять их перед строем. По законам военного времени. Странно, но нашлись на это дело и добровольцы из другой роты. Я просил, умолял, мне сказали: «Сейчас третьим встанешь рядом!» Потом я много раз просился на фронт. Но однажды меня вызвали в политотдел дивизии и пригрозили: «Ещё одно письмо Сталину – и пойдёшь под трибунал». Нет, сынок, про войну лучше не знать…
– А день Победы как ты встретил?
– На корабле. Огромный теплоход шёл по Охотскому морю. Когда сообщили, что войне конец, началось что-то невообразимое. Палили в воздух из всех видов оружия, спирт рекой лился. Гармошки играли. На верхней палубе плясал матрос, зажав в зубах ленты бескозырки. Потом пошёл по кругу вприсядку. Сильно пьяный. Поскользнулся на арбузной корке, не удержался и выпал за борт. Все закричали: «Человек за бортом!» Да где ж его увидишь в таких волнах. Вот как – дожил человек до Победы, а дальше не довелось…
– Папа, – спросил я. – А за что ты получил свой первый орден?
– Знаешь, – как-то замялся он, – по-моему, не за что. Наш полк шёл в наступление. Это было на Дальнем Востоке в августе 1945-го. Нет ничего страшнее на свете, сынок, чем подняться из окопа навстречу пулемётам. Командир роты только вылез на бруствер: «За Родину! В атаку, вперёд!» Его тут же скосила очередь. Попытался поднять роту замкомбата – был убит наповал. Как ни крути – моя очередь, я же замполитом был.
Это до того, как поднимешься из окопа, страшно очень, а потом страха уже нет. Ничего нет, кроме какой-то тупой ярости. Кричишь, не помня что. И только через минуту начинаешь понимать, что живой и что рядом твои бойцы бегут. Тоже что-то орут и бегут, бегут… Короче, взяли мы тот японский капонир.
После Победы я уже капитаном был, просился на гражданку, но опять не отпустили. Так что почти сорок лет отдал армии. А потом наконец-то пошёл работать в школу, ребятишек учить.
– А почему ты парадный китель так редко надеваешь?
– Да он тяжёлый какой-то стал! Когда в Москве учился в академии, приходилось не раз участвовать в парадах на Красной площади. Идёшь в строю, а китель словно сам несёт тебя…
– А что для тебя главное сегодня? О чём ты мечтаешь?
– Главное? Чтобы войны никогда больше не было. Чтобы дети мои росли уважаемыми людьми. Чтобы мама была здорова. Мечтаю, чтобы ты стал писателем…
И тут я рассказал папе, что познакомился с человеком необычной судьбы, тоже фронтовиком Алексеем Михайловичем Малыхиным, и что опубликовал о нём очерк в городской газете.
– Он мне подарил трофейный портсигар. Смотри, на крышке карта. Всё, что заштриховано, до самого Урала – это Гитлер уже посчитал территорией Германии.
– Очень дорогой подарок, – заценил папа. – И человек этот, действительно, герой. Вот бы с ним встретиться – нам было бы что вспомнить. Ты же знаешь, что нас таких, рождения 1921-го, лишь двое из ста до Победы дожили?
Я тут же позвонил Малыхину, он с радостью согласился приехать. И потом они, два человека, дожившие до 30-летия Победы, долго-долго говорили, говорили. Жалко только, что фотоаппарата не было под рукой…
* * *
На этом можно было бы поставить точку. Но ещё один штрих дополнит картину.
Спустя десять лет я учился в академии в Москве. В комнате общежития меня поселили с немцем. Считалось, что так я быстрее постигну немецкий, а Матиас – русский язык. И вот как-то вечером мы заговорили с ним о родителях. Оказалось, что отец Матиаса тоже 1921 года рождения.
– Он воевал? – спросил я.
– Да, – потупился сосед. – Всем его одногодкам пришлось воевать. В вашей стране ведь так же было, да? Моему отцу, можно сказать, повезло: в Сталинграде в первом же бою он был ранен в ногу. Дополз до своих, русский снайпер почему-то не стал его добивать. На одном из последних самолётов папу доставили в берлинский госпиталь. Он потерял ногу, но не жизнь. Женился, и я появился на свет. Папа и сейчас жив. Он счастлив, что никогда не стрелял в советского солдата…
