Анжелика Балабанова. Гл. 13. «Это наша судьба, это наша дорога…»

примитивизма – чрезвычайно пришедшийся ко двору примитивизму России».
– О, да! – и смеялись уже оба, да так громко, что Екатерина Николаевна пришла полюбопытствовать.
Потом они пили чай втроём, вспоминали Женеву, Лондон, Брюссель. И, конечно, Москву.
– Часы на Спасской башне играли «Интернационал», помните?
– Кстати, Анжелика, автор этой музыки живёт не очень далеко от Парижа. Бедствует сильно. Я обещал как-нибудь навестить Пьера, да вот обезножил совсем. Не съездите к нему в Сен-Дени? Неблизкая дорога, но вы не против?
– Я – «за»! С удовольствием! – мигом отозвалась гостья.
В один из воскресных дней Балабанова поехала к Пьеру Дегейтеру. Глядя из окна автобуса на богатые поля, виноградники и сады с созревшими плодами, вспоминала свою первую поездку в Париж, на похороны Петра Лаврова. И ту недолгую встречу с Аркадием Коцем, когда они вместе создавали русский текст «Интернационала». Жив ли горный инженер Коц, не бедствует ли он, как сейчас автор музыки коммунистического гимна?
Судьба у Пьера Дегейтера сложилась непросто. Родился в Бельгии в семье рабочих. Потом семья переехала во французский город Лилль. Школу окончил только начальную, пошёл работать на завод учеником токаря. С юности увлекался музыкой, в армии служил в оркестре.
Пьеру было уже сорок лет, когда мэр Лилля попросил его написать музыку к словам Эжена Потье («Интернационал» исполняли раньше на мелодию «Марсельезы»). Написал, и шесть тысяч листовок с нотами были изданы. Только вот ни славы, ни денег музыканту они не принесли.
Дело в том, что у Пьера был брат Адольф, который посоветовал Пьеру не ставить имя на листовках:
– Оставь только фамилию – если что, полиции труднее будет тебя найти!
А сам объявил себя автором музыки и стал получать авторские отчисления. Чем популярнее становился гимн, тем больше Адольф получал.
Пьер – к мэру: «Как так? Помогите!». А мэр тоже поступил мерзко: за бесценок выкупил у вдовы Эжена Потье авторские права на слова к гимну. То есть они богатели, а бедный Пьер едва сводил концы с концами, не получая ни сантима. Продолжалось так больше двадцати лет, пока Адольф не написал брату покаянное письмо, с которым Пьер и выиграл суд. Случилось это незадолго до приезда Анжелики Балабановой к старому музыканту.
…Сен-Дени представлял собой фабрично-заводской посёлок, жители которого давно забыли про чистый воздух. В кривых узких улочках с их вечными грязными лужами легко было заблудиться. Но местные жители знали, как пройти к стоящему на откосе домику Дегейтера. Этот добрый человек и мебель чинил соседям, и музыке учил их детей – всё за гроши.
Старик жил с внучкой, ему почти восемьдесят лет, один бы он не справился. Подаркам обрадовался, как дитя. Вкус шоколада здесь, похоже, давно забыли.
– Но сыр и стакан красного вина на ужин теперь обязательно! – смеялся довольный Пьер.
Он даже пытался ухаживать за гостьей, спросил галантно:
– Не будете возражать, если я вас обнесу рюмочкой божоле?
Под молодое вино он и поведал Анжелике свою печальную историю с авторством музыки. И сам слушал внимательно. Аж со стула старик вскочил от удивления, когда она рассказала в ответ, что под его музыку ложится спать и просыпается с рассветом вся советская земля.
– Вот бы побывать в Москве, послушать куранты! – вырвалось у него.
– Пьер, а давайте напишем письмо в Кремль с такой просьбой?
– Да я малограмотный, можно сказать…
– Ничего, я помогу. И передам письмо куда надо. Бумага чистая найдётся?
Уже начинало смеркаться, когда Балабанова с готовым письмом отправилась в обратный путь. На следующий день отвезла просьбу старого музыканта полпреду СССР Христиану Раковскому. Письмо в тот же день ушло диппочтой в Москву.
А через месяц Анжелике позвонила внучка Дегейтера.
– Ой, что творится, вы не поверите! – тараторила она. – Сам товарищ Сталин пригласил деда в Москву! Вот! Деду даже плохо стало. Хотели в больницу положить, отказался. Приезжали из советского посольства, доктор сказал, что будет раз в месяц обследовать и лечить!
Пьер Дегейтер скоро поправится и летом следующего года приедет в Советский Союз. Делегаты и гости VI Конгресса Коминтерна будут стоя приветствовать композитора. Он дирижировал концертом, в котором сводный хор исполнял «Интернационал». А на следующий день на Красной площади под его руководством пели гимн Страны Советов тысячи участников Первой всесоюзной спартакиады. По морщинистым щекам старого музыканта текли слёзы. Он блаженно улыбался.
В том же году, как раз к восьмидесятилетию, правительство СССР назначило Пьеру Дегейтеру пожизненную пенсию. Последние четыре года оказались самыми счастливыми в его жизни…
…Ещё до отъезда Дегейтера в Москву Анжелика Балабанова получила письмо из Италии. Это был ответ Максима Горького на её поздравление с 60-летием писателя. Они практически никогда не писали друг другу, да и встречались случайно, раз в несколько лет. Последняя встреча была перед отъездом «Алексея Пешкова, сына Максимова» на лечение за границу.
Анжелика тогда плакалась писателю в жилетку и рассказывала про Зиновьева, а Горький всё перебивал:
– Слышать не могу о нём! Весь род людской позорит! Это главная ошибка Ленина!
И ещё посоветовал тоже уезжать:
– Надеюсь, там встретимся.
Встретиться не удалось. Горький вскоре основался в Италии. Балабанова даже не пыталась получить туда въездную визу – новый глава правительства Бенито Муссолини прекрасно знал, с каким презрением она пишет о нём в своих статьях. А вот виллу Горькому выделил в Сорренто – посчитал, что слава всемирно известного писателя теперь Италии только на руку.
Дуче про старуху Изергиль читал и думал, что всё у «буревестника» и дальше будет про девушек и смерть, про соколов, ужей и глупых пингвинов. А роман «Дело Артамоновых», законченный Горьким в 1925 году, Муссолини не понравился. Посчитал, что «неизбежность революции и её победы там почти на каждой странице».
Анжелика жила ещё в Австрии, когда прочитала в газете про обыск на вилле Горького в Сорренто.
Ранним осенним утром всех домочадцев разбудили крики и такой страшный грохот внизу, словно в двери колотили прикладами. Так и оказалось. Десятки карабинеров окружили виллу, приказали оставаться на своих местах, врывались во все комнаты. На протесты жильцам был предъявлен официальный ордер на обыск. Причина – обвинение в шпионаже.
Обвинялся не писатель, а баронесса Мария Будберг, которая жила на вилле. Ни для кого не было секретом, что она не только секретарь, но и гражданская жена писателя. Так что дело здесь не в морали.
Видимо, таким образом великий дуче решил показать свою власть и намекнуть Горькому: «Я тебе дал такую шикарную виллу, надежд моих ты не оправдал – так что передавай пламенный привет своей подруге Балабановой!»
Его никто не выгонял, вилла с бесподобным видом на море осталась за писателем, он по-прежнему получал ежемесячное содержание и гонорары за издание сочинений. Он просто оказался в изоляции. К Горькому никого из «опасных» гостей не пускали, просматривали всю его почту.
Шестидесятилетие писателя в 1925 году прошло без посторонних. Но зато он получил тонны писем и телеграмм со всего света. Весь март и до самого Первомая в Советском Союзе проходили торжественные собрания и выставки, в театрах ставили спектакли по его произведениям, в клубах, школах и прямо на заводах сотни агитаторов читали лекции и доклады о вкладе Максима Горького в дело строительства социализма.
Из Италии его выдавливали, а в СССР ждали. Отказаться от приглашения, подписанного лично Сталиным, у него не было никакой возможности. Тем более что вождь якобы проговорился: «Либо встретим его как великого пролетарского писателя, либо привезем сюда в гробу».
Обо всём этом Горький и писал Анжелике в ответ на её поздравление с юбилеем. В конце поставил короткую приписку: «Вынужден ехать».
Потом все газеты мира публиковали отчёты о встрече писателя в СССР. Как восторженная толпа несла его с вокзала на руках. Как, не дав отдохнуть с дороги, повезли в Большой театр на торжественное собрание по случаю десятилетия Коммунистического университета. Как там Иосиф Сталин с небольшого постамента, чтобы вровень быть, пожал писателю руку. И долго, пряча в усы улыбку, держал её, чтобы сотни камер успели запечатлеть торжественность момента. Алексей Максимович растрогался. Газеты показывали его слёзы крупным планом на первых полосах…
С каждым днём в штаб-квартиру Социнтерна приходило всё больше политических беженцев из Италии. Анжелика снова стала редактором газеты «Аванти!» Порой ей казалось, что она, как когда-то Горький, живёт на маленьком итальянском острове. Сотни людей заходят к ней, покупают родную газету, рассказывают новости. Вокруг такая знакомая речь, такие добрые лица. Только вот новости, что приносят люди, очень страшные.
Чернорубашечники напали на Народный дом в Риме и подожгли его. Одному мужчине удалось выпрыгнуть из окна второго этажа и скрыться. И он спас красное знамя, что развевалось на крыше дома. Фашисты узнали про это и два года искали его по всей Италии.
– Каждую ночь мне приходилось ночевать в другом месте, – рассказывал Анжелике этот немолодой уже мужчина. – Два года я жил, держа в руке револьвер. Сейчас пальцы с трудом разгибаются. Зато знамя наше спрятано в надёжном месте…
Всё более тревожные новости шли из Германии, Австрии, других стран Европы. Лишь в Советском Союзе время бежит вперёд – вся страна ликует и смеётся, включившись в соцсоревнование за досрочное выполнение первой пятилетки. Оппозиционерам и вредителям – бой! Будущий генеральный прокурор страны Вышинский лично возит Горького по заводам и фабрикам, где рабочие требуют смертной казни всем участникам «Шахтинского дела».
– Алексей Максимович, вы должны поддержать народ – так же, как люди поддерживают вас!
Горький отмалчивается. И просится обратно в Италию, чувствуя себя разбитым и больным. Словно кто-то зовёт его: «Вернись в Сорренто!» А он и ответить не может, задыхается. Уже осенью его отпустят подлечиться, но потом уже не отпустят никогда. «Шахтинцев» расстреляют без него…
Однажды Анжелика встретила знакомую фамилию в советской газете. Прочитала странное стихотворение Маяковского: «Новый год! Для других это просто: о стакан стаканом бряк! А для нас новогодие – подступ к празднованию Октября». Не в том дело, что «потёмкинской» лесенкой написано – это бы ладно! Хуже, что к искусству, к поэзии эти строки не имеют никакого отношения. «После этого надо вставать на задние лапки и ждать поощрения, – подумала тогда Балабанова. – Автор, выпей яду, застрелись!» Потом она будет долго замаливать этот грех. А в тот декабрьский вечер у неё самой родился стих:
«И жизни чашу мы до дна испили.
И горькою, и сладкою была она,
И жалко нам тех стариков,
Бездушных, алчных стариков,
Которым не даны
Ни жажда та,
Ни чаша та».
Естественно, родились эти строки у Анжелики на итальянском языке. В эту страну её всегда тянуло, но сегодня попасть ей в Италию было невозможно: там вовсю хозяйничают фашисты. Нет туда дороги, не судьба…