Виктор КОРОЛЕВ
Анжелика Балабанова. Гл. 13. «Это наша судьба, это наша дорога…»
ГРИГОРИЯ Зиновьева, этого «вождя номер три», перед ссылкой в очередной раз исключили из партии. Понимая, что кошка уже наигралась с мышкой и следующего раза не будет, он шлёпнулся в обморок со словами: «Я этого не переживу!» Но нет, прожил ещё несколько лет. И даже нашёл себе в далёкой кустанайской ссылке работёнку по душе – стал переводить на русский язык программную книгу фашизма «Майн кампф». Вот уж действительно – каждому своё.
Первая его жена, Сарра Равич, в 1918–1919 годах комиссар внутренних дел, прославившаяся жестокостью в Северной столице, старалась хоть как-то подсластить жизнь бывшему мужу: она работала в Воронежском тресте кондитерских изделий и регулярно посылала Григорию конфеты. Вторая жена к тому времени умерла от неизлечимой болезни. Третья жена почти двадцать лет помоталась по тюрьмам, реабилитации мужа она не дождалась.
Незадолго до казни Григорий Зиновьев писал Сталину: «В моей душе горит желание: доказать Вам, что я больше не враг. Нет того требования, которого я не исполнил бы, чтобы доказать это... Я дохожу до того, что подолгу пристально гляжу на Ваш и других членов Политбюро портреты в газетах с мыслью: родные, загляните же в мою душу, неужели Вы не видите, что я не враг Ваш больше, что я Ваш душой и телом, что я понял всё, что я готов сделать всё, чтобы заслужить прощение...»
«Родные» в душу не заглянули, в теле тоже ничего не захотели увидеть – расстреляли «ленинградского царька».
Для Анжелики Балабановой он никогда не был «родным». В своих мемуарах она отзывалась о нём так:
«Трудно писать откровенно о человеке, который умер самой позорной смертью: был казнён революционной властью по обвинению в предательстве и контрреволюции. Теперь, когда те люди, которые трепетали перед ним и льстили ему, присоединились к его очернителям, не так-то легко выражать своё мнение о нём, как это было тогда, когда за то, что я сделала, эти же самые люди – и сам Зиновьев – заклеймили меня контрреволюционеркой. После Муссолини, которого я все-таки лучше и дольше знала, я считаю Зиновьева самым презренным человеком, с которым я когда-либо встречалась».
…Основоположники марксизма-ленинизма увидели, как по Европе бродит призрак коммунизма. Он бродил-бродил, забродил, был испит до дна, но перед уходом в небытие определил сознание масс на десятилетия. Несколько поколений призрак укрыл пропагандистским саваном. Диктатура партии нарисовала жизненный путь каждому, культивируя одномыслие: «Это наша судьба, это наша дорога – пионер, комсомолец, потом коммунист».
– Господа-товарищи, вы не дальтоники? – неизвестно кого спрашивала в дурном сне Анжелика. – Тогда вы должны были увидеть, как на смену красному террору стали вылезать новые бациллы – призрак коричневой чумы. И эта совсем не «детская болезнь левизны» оказалась в миллионы раз страшнее «юношеского максимализма» европейской социал-демократии. Свой патогенный злобный лик этот новый призрак уже показал в Германии и Италии и теперь двинулся в центр Европы, на безмятежную Австрию, рыча при этом: «Аншлюс! Аншлюс!»
Она жила ещё в Швеции, когда европейские социал-демократические партии попытались объединиться. Они искренне считали, что дух Второго Интернационала остался в прошлом, а от вступления в Третий Коммунистический наотрез отказались. Так и назвали свой Интернационал – «Двухсполовинный». Вот такой был вызов социал-демократов против «расширения Коминтерна на запад».
Анжелика не поехала на «примирительную конференцию трёх Интернационалов», которая собралась в немецком рейхстаге. От Коминтерна там присутствовали Николай Бухарин, Карл Радек и Клара Цеткин – вроде бывшие её друзья, но желания видеть кого-то из них не было, да никто и не приглашал её, если честно.
Балабанова уже считала, что примирение социалистов и коммунистов – это «шаг вперёд и два назад», попытка усидеть на двух стульях сразу. Предостерегала руководителей «Двухсполовинного» Интернационала от сорняков коммунистической бюрократии, способной задушить любые ростки свободы. Призывала к объединению на истинно демократической платформе.
Все два года в австрийской столице Анжелика Исааковна работала по старой привычке – до изнеможения. В тёплой и спокойной Вене социалисты считались тогда духовными вождями всемирной социал-демократии. Отто Бауэр, один из руководителей «Двухсполовинного» Интернационала, пользовался таким же непререкаемым авторитетом, как и мэр города, тоже член партии социалистов.
Не раз Анжелика предупреждала его об опасности союза с Германией. Приводила в пример Муссолини.
– Не волнуйтесь, товарищ Анжелика, – успокаивал её Отто. – У нас фашизм невозможен. Австрийские рабочие сплочены, у них отлично развито классовое самосознание. Посмотрите, сколько тысяч собирают митинги, какие массовые демонстрации проходят в городах! Партия социал-демократов очень популярна. И наш народ не потерпит никакого Муссолини, этого дешёвого актёра и авантюриста…
– Вы полагаете, что в Италии не было таких демонстраций? – с горечью спрашивала Балабанова. – Боюсь, что вы мало знаете о том, как фашизм пришел к власти в Италии и что он на самом деле представляет собой. Когда террор начнётся, многие из тех, кто приветствует партию социалистов сейчас, завтра могут стать не только пассивно-равнодушными, но и агрессивно-враждебными…
Она как в воду глядела. Всё чаще сборища фашиствующих молодчиков заканчивались погромами. Убили рабочего, который сделал им замечание. Застрелили ребёнка. Убийц арестовали, но суд тянулся уже долгие месяцы…
Анжелика Исааковна была избрана секретарём Социалистического рабочего Интернационала, появившегося на смену «Двухсполовинному», и в начале 1926 года она переехала в Париж, где обосновалась штаб-квартира нового объединения. Там и узнала о продолжении венской трагедии. Рабочие, возмущенные мягкими приговорами, вынесенными убийцам, подожгли Дворец правосудия. Во время трёхдневных беспорядков, которые за тем последовали, погибли десятки человек, сотни были ранены.
Собственно, с того момента судьба Австрийской республики была предрешена, её присоединение к Германии (аншлюс) стало неизбежным. Отто Бауэр сбежит от фашистского режима сначала в Чехословакию, потом в Бельгию. Умрёт он от сердечной недостаточности незадолго до начала Второй мировой войны…
С въездной визой у Балабановой проблем не было: полпредом СССР во Франции стал её давний знакомый по работе в Киеве Христиан Раковский. Кроме него, у Анжелики в Париже не нашлось никого из старых друзей. Кто-то умер, кто-то сидел в тюрьме или отказался от политической борьбы, Лев Троцкий и Виктор Серж и сотни других знакомых пытались выжить в российских ссылках. Всего пять лет прошло, а из ленинской гвардии – никого. Разве что Александр Потресов. Тот самый, который начинал с Владимиром Ульяновым ещё в петербургском «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса».
Они вместе создавали «Искру». Дружили Ленин и Потресов крепче, чем порой родные братья. Не разлей вода были до 1903 года, пока Александр Николаевич не заявил на II съезде РСДРП, что он не признаёт гегемонии пролетариата в будущей революции. С ним согласилось тогда большинство. С тех пор это большинство стали именовать меньшевиками, а те, кто в меньшинстве оказались, добавили к названию партии маленькую букву «б» в скобках и – потом победили. В девятнадцатом году петербургская ЧК хотела расстрелять меньшевика Потресова – вмешались Горький, Луначарский, Красин, да и сам Ильич смилостивился, хотя по-прежнему оценивал бывшего друга лаконично:
– Экий подлец этот Потресов!
Когда Ильич умер, Александр Николаевич с горечью писал: «Болезнь и смерть избавили Ленина от печальной участи до конца расхлёбывать кашу, заваренную им».
Хотел этот несломленный меньшевик выехать для лечения за границу, ему разрешили – но только в обмен на подлинники ленинских писем и прочие архивные документы…
К этому больному «аристократу духа» и ехала сейчас на городском автобусе секретарь Социалистического рабочего Интернационала Анжелика Балабанова – такой же твёрдой породы революционер, несгибаемый социал-демократ и политический эмигрант.
Парадную дверь скромного дома на набережной Сены открыла супруга «аристократа» Екатерина Николаевна, тоже «политическая» со стажем. Она провела гостью к мужу.
– О, Анжелика! – Потресов попытался приподняться в кровати. – Сколько лет, сколько зим! Как я рад!
Туберкулёз позвоночника не лишил его оптимизма, про него всегда говорили, что из всех «твёрдых» искровцев он самый твёрдый, хоть и романтик. Огромный лоб, спокойный мудрый взгляд – в нём было что-то величавое, притягивающее, отцовское.
– Очень, очень рад! – повторил Александр Николаевич. – Как вам удалось вырваться оттуда?
– Ленин выписал индульгенцию, – усмехнулась Анжелика.
– Надо же! Можно сказать, что и мне он помог, точнее его письма. Ленин умер, а письма его живут. И кашу, им заваренную, России ещё долго вкушать. Боюсь, не увидим того счастливого дня.
– До сих пор вспоминаете Владимира Ильича недобрым словом? В обиде на него?
– Вовсе нет! – Потресов легко, по-доброму засмеялся. – Завёл страну в такой тупик, откуда только он сам и смог бы вывести. Но вот умер. Великий человек! Великий социальный экспериментатор, организатор и жертва страшного катаклизма, по масштабу разрушений не имеющего равного в истории. Но надо признать, что Ильич не виноват, виновата отправная точка – диктатура пролетариата. М-да… Я только что закончил книгу воспоминаний. Осенью должна выйти, как раз к десятилетию Октября. Хотите, прочитаю, каким Ульянов показался мне поначалу?
– С удовольствием послушаю.
Он протянул руку к прикроватной тумбочке, не глядя взял толстую папку, быстро нашёл нужную страницу.
– Ленину только что минуло двадцать пять лет, когда я его увидел в первый раз... Но он был молод только по паспорту. На глаз же ему можно было дать никак не меньше сорока – тридцати пяти лет. Поблёкшее лицо, лысина во всю голову, оставлявшая лишь скудную растительность на висках, редкая рыжеватая бородка, хитро и немного исподлобья прищурено поглядывающие на собеседника глаза, немолодой сиплый голос...
Потресов поднял на Балабанову внимательный взгляд, продолжил:
– Настоящий типичный торговец средних лет из какой-нибудь северной Ярославской губернии, и, во всяком случае, ничего от радикала-интеллигента, каких так много устремлялось в те годы в рабочую среду, начинавшую тогда шевелиться... У молодого Ленина на моей памяти не было молодости. И это невольно отмечалось не только мною, но и другими, тогда его знавшими. Недаром в петербургском «Союзе борьбы» того времени, этой первичной ячейке будущей партии, его звали «Стариком», и мы не раз шутили, что Ленин даже ребенком был, вероятно, такой же лысый и «старый», каким он нам представлялся в том году…
Больной снова поднял глаза:
– Не слишком ли круто?
– Да я помню характеристики и покруче, из ваших же статей, – спокойно ответила Анжелика. – Сами-то их помните? «Готтентот и совершенно исключительный образчик
