Анжелика Балабанова. Гл. 10. «И, как один, умрём в борьбе за это!»

Виктор КОРОЛЕВ
Анжелика Балабанова. Гл. 10. «И, как один, умрём в борьбе за это!»

ПОЕЗДКА с агитпоездом в Туркестан означала долгие недели, если не месяцы изматывающего путешествия по отсталому, тифозному краю. Это просто самоубийство. Что, на это и рассчитывали вышестоящие товарищи? С глаз долой, из сердца вот?
Двадцатый год вообще выдался богатым на гибель людскую. Большие потери несла Красная армия в тяжёлых и длительных боях на всех фронтах Гражданской войны. Тысячи перебежчиков от красных к белым и обратно становились «бактериологическим оружием», потому что у белых не было прививок от тифа, чумы, оспы и прочей холеры. Смерть безжалостно косила людей, урожай у неё был в том году просто чудовищный.
В середине января 1920 года Ленин подписал декрет об отмене смертной казни по всей стране, за исключением зоны боевых действий. Документ ещё не был опубликован, а в переполненных тюрьмах уже знали о нём и массово ликовали:
– Конец террору! Да здравствует жизнь!
Жизнь у кого-то, может, и будет ещё здравствовать, но не у всех. Ночью самых подозрительных и «сословных» в обеих столицах вывезли за город и расстреляли. Сотни… Утром люди читали в газетах списки расстрелянных и выли от ужаса. Один из чекистов позже рассказывал:
– Мы считали тогда, что если народные комиссары повернули вспять и начинают проявлять гуманизм, это их дело. Наше дело – навсегда разбить контрреволюцию, и пусть нас потом расстреляют, если захотят!
Похоже, каждый знал, что делал, и догадывался, что с ним будет. Да и сам декрет очень быстро отменили. Казнили Колчака – и конец декрету. Нет декрета – нет проблем.
Братоубийственная война ещё не кончилась. Какой тут санаторий, какой агитпоезд? Большевики срочно созывали второй конгресс Коминтерна. К подготовительной работе подключилась и Анжелика. Но…
19 января Политбюро ЦК вновь рассмотрело запрос Балабановой по поводу её поездки с агитпоездом. Решение было кратким: «а) командировку в Туркестан отменить; б) т. Балабанову от должности секретаря исполкома III-го Коммунистического Интернационала освободить».
…Вот и всё! Она давно была готова к окончательному разрыву. Но хотела ещё напоследок посмотреть в глаза человеку, кто так подло обошёлся с ней. Зиновьева она поймала в кремлёвском коридоре.
– Григорий Евсеевич, у вас что, смелости не хватило сказать мне?
– А мы… м-мы думали, что Троцкий вам всё скажет, – каким-то женским, высоким голосом начал он, пряча глаза. – Партийную дисциплину никому не позволительно…
Она не стала слушать его жалкий лепет. Повернулась, пошла – и вдруг спиной почувствовала, какая же она стала свободная! Как же легко дышится! Без них… Хотя руки ещё тряслись, сердце колотилось, ноги не знали, куда идти. Она плохо помнила, что на выходе её остановил Джон Рид, недавно приехавший на конгресс Коминтерна. Он молча, не здороваясь, сунул ей в руки какой-то конверт.
Домой! В обжитый номер гостиницы! Упасть, не раздеваясь, на кровать – и лежать, тупо глядя в потолок. Не шевелясь, ни о чём не думая. Потому что пока не о чём думать. Будущего нет, всё – в прошлом. Вся жизнь, все сорок три года. Финита. Занавес…
Ближе к ночи она заставила себя встать, сходить за кипятком, заварить чай. Достала конверт. Там не было письма, только фотография. Молодой, красивый Джон Рид сидел с сигаретой в руке и понимающе смотрел на неё. На обороте было написано: «Анжелике Балабановой – лучшему революционеру, которого я знаю в России».
Надо же! Джон! Такие слова от человека, который лично встречался со всеми вождями революции!
Она не раз виделась с ним с тех пор, как он вернулся в Россию из Америки. Их влекло друг к другу общее отчаянье и разочарование – хоть они ещё не могли признаться себе в этом. Джон, этот элегантный выпускник престижного Гарварда, ездил по охваченной огнём стране, выбирая самые опасные места. Он общался с крестьянами, солдатами и матросами, заводскими рабочими и шахтерами, делил с ними все невзгоды, холод и голод. На родине его двадцать раз арестовывали, шесть раз было разгромлено издательство, взявшее на себя смелость напечатать его книгу «Десять дней, которые потрясли мир». И вот он снова в России – голодной, холодной, бурлящей!
Анжелика видела, как с каждой встречей он становится всё более напряжённым, подавленным, усталым. Больше всего его бесили безразличие и цинизм нарождающейся советской бюрократии на всех уровнях. Он особенно расстраивался, когда видел, что его собственные усилия и усилия его соратников пропадают зря из-за равнодушия, нечистоплотности и некомпетентности новых руководителей.
– Они хотят избавиться от вас до приезда иностранных делегаций, – сказал он ей после возвращения из Петрограда. – Вы слишком много знаете.
– Но я не давала повода сомневаться в своей лояльности! – воскликнула Балабанова.
– Они не сомневаются в вашей честности. Но вот её-то они и боятся…
Последний документ, который попал в руки Анжелике по работе, была просьба представителей западноевропейских бюро ко второму конгрессу Коминтерна. Они просили ЦК РКП(б) взять на себя главное бремя материальных издержек исполкома Коммунистического Интернационала. Ответ был утверждён Политбюро ЦК: «Российская коммунистическая партия большевиков считает долгом величайшей чести прийти на помощь братским партиям всем, чем может». Сумма не называлась. Гораздо важнее, что оба документа были написаны одной и той же рукой. Зиновьевский почерк Балабанова знала прекрасно. Инессе Арманд, оставшейся работать в секретариате, она не сказала ни слова. Той было некогда, она помогала готовить доклад о работе Коминтерна на IX съезде партии.
…Понаехали в Москву иностранные гости. До открытия конгресса оставалось три недели, когда руководство партии поручило Зиновьеву для приехавших из-за границы делегатов организовать экскурсионную поездку по Волге. Представителями от России делегировали Анжелику Балабанову и Соломона Лозовского.
Гостей разместили в каютах первого и второго класса. Они долго ходили по пароходу, удивляясь богатому убранству. Светлая общая столовая с мягкими стульями, белоснежные скатерти, картины на стенах. Посредине салона первого класса – фонтан и аквариум с рыбками. Всё делегатам было в диковинку. Многие вообще первый раз плыли по реке.
Анжелика прекрасно понимала, что её отправили на пароходе с Лозовским лишь потому, что они оба владели несколькими иностранными языками. Но она была очень рада увидеть здесь своих «подопечных» – половину из них Балабанова знала лично, а остальных по переписке.
Первый вечер прошёл шумно. Гости строго соблюдали сухой закон, но песни пели дружно, на разных языках. «Интернационал» и «Марсельезу» знали все. К полуночи угомонились. Соломон пригласил самых стойких в столовую на свою лекцию о работе красных профсоюзов. Желающих оказалось немало. А пятеро верных друзей во главе с Балабановой поднялись на галерею первого класса, где удобные диванчики расположились вдоль борта, а красные ширмочки защищали от ветра.
– Самого молодого сейчас пошлём за самоваром! – смеялась Анжелика, устраиваясь поудобнее на мягком диване.
Все посмотрели на финна Юкку Рахья. Тот торжественно сознался:
– Через две недели я вступаю в возраст Христа.
Русский язык он знал хорошо.
Но Джон Рид оказался ещё моложе. Они пошли оба. Джачинто Серрати, глава итальянской делегации, на соседнем диване с увлечением стал листать книгу «Десять дней, которые потрясли мир». Джон, уходя, предупредил:
– У меня единственный экземпляр. И тот на английском языке. Подарить не могу. Надеюсь, что и на других языках будет издана.
– Пауль, расскажите мне о Розе Люксембург, пожалуйста, – попросила Анжелика главу немецкой делегации Пауля Леви.
Тот подсел к ней. Они были знакомы недавно, но от этого немца, от его выразительных глаз веяло такой искренностью и добротой, что Балабанова сразу поняла, почему её подруга так сильно любила этого человека.
– Я знаю, что вы дружили с Розой, – начал Пауль своим мягким южно-саксонским говорком. – Она и Клара много рассказывали о вас. Роза любила вас. Она не умела делать что-то вполсилы. Всегда жила, как говорят немцы, на большую ногу. Она и в Лео Йогихеса влюбилась без остатка лишь потому, что тот, кроме революции, ничего знать не хотел. Муж «на время и без обязательств». А она спрятала свои женские мечты о семье и детях, вся отдалась делу социалистического движения. Кстати, она никогда потом не говорила плохо ни о нём, ни о сыне Клары Цеткин. Костик был вторая, но такая же безоглядная любовь её. Вы же знаете, что Клара была против их встреч? Ещё бы, ведь четырнадцать лет разницы. Но Роза на всё пошла. Она дала своему Костику заряд на долгую жизнь, они по-доброму расстались. Так получилось, что третьим стал я. Она любила, смеясь конечно, повторять старую немецкую пословицу «Хорошего должно быть по три». Я был её адвокатом на двух процессах, а потом она стала писать мне. Очень добрые, просто волшебные письма. И мы встретились. Всего полгода подарила нам судьба. Не зря говорится, что счастье и стекло бьются одинаково легко. Теперь моя задача – найти тех нелюдей, которые убили мою Розу и Карла Либкнехта. И Лео Йогихеса – он вскоре был застрелен прямо в тюремной камере. Нельзя, Анжелика, безнаказанно убивать людей. Даже если они думают иначе. Я собираюсь на конгрессе Коминтерна серьёзно критиковать Москву: зачем они пытаются слепить нашу жизнь по своему образцу? Они торопят нас с революцией, но это безумная затея, немцы ещё не готовы к перевороту, погибнут тысячи невинных людей. Ради чего, Анжелика, скажите мне? Ради идеи всемирного советского государства? Но это же нонсенс!..
Балабанова не знала, что ему ответить. Хорошо, что вернулись с огромным самоваром Джон Рид и финн Юкку. Расстроенный Пауль, скрывая слёзы, извинился, отошёл к корме парохода и долго стоял там, глядя на чёрную воду.
Медленно проплывали редкие огни на берегу. Было очень жарко. Вкусно пахло яблоками. Они пили чай втроём. Юкка курил у самого борта. Серрати, держа в одной руке книгу Рида, другой отчаянно жестикулируя, пытался что-то выяснить, путая английские слова с итальянскими:
– Нет, Джон, ты мне честно скажи: ты серьёзно считаешь российскую революцию авантюрой? Ты же вон что пишешь… – он быстро нашёл нужное место. – «После целого года существования Советской власти всё ещё модно называть восстание большевиков «авантюрой». Да, то была авантюра, и притом одна из поразительнейших авантюр, на какие когда-либо осмеливалось человечество…»
– Джачинто, – смеялся Рид. – Вы оправдываете своё имя – очень внимательно полистали мою книгу! И очень приятно, что вы не согласны. Там, не сомневаюсь, со многим будет не согласен и Ленин, и другие вожди революции, но это моя книга, моё мнение. Вы ведь тоже имеете своё мнение и будете отстаивать его? Вы уже ознакомились с ленинской программой «21 условие» вступления в Коминтерн?
Джачинто Серрати долго протирал пенсне, собираясь с мыслями.
– Да, мне как руководителю итальянской делегации выдали этот документ,– наконец начал он. – И мы с товарищами уже отчасти обсудили его основные положения. Сразу скажу: мы собирались на втором