Анжелика Балабанова. Гл. 8. «Ты что творишь, товарищ?!»

человека – нет проблемы.
– Какое сегодня число? – спросит швейцарец Платтен перед казнью.
– Двадцать второе апреля.
– Надо же, в день рождения Ленина!
Такие будут его последние слова… Но это произойдёт через двадцать с лишним лет. А сейчас в кремлёвской комнате продолжается международная коммунистическая конференция, и более половины её делегатов возражают против немедленного создания прямо здесь нового, Коммунистического Интернационала. И тогда президиум начал атаку с другого фланга.
После индивидуальных консультаций с лидером российских коммунистов делегаты с мест стали вдруг наперебой критиковать всё сделанное Циммервальдским движением, называть социалистов «недалёкими пацифистами и колеблющимся элементом с мелкобуржуазным уклоном» и требовать, чтобы все наработанные контакты и документы были переданы новому Интернационалу. Подавалось это под соусом «демократического централизма», который так нравился Ленину.
Гвоздь раскола вбивался в крышку всего международного социалистического движения. Яростно, зло, неустанно. И тут Балабанова вспомнила, как недавно, когда она вернулась после неудачной поездки в Швейцарию, они с Владимиром Ильичом впервые не поняли друг друга.
Двое военнопленных, итальянцы из Триеста, готовились тогда возвратиться домой. По поручению Ленина им выдали специальные мандаты и большую сумму денег – на создание коммунистической фракции. За три минуты разговора с ними Анжелика поняла, что они абсолютно ничего не знают о левом движении. Со своим протестом она решила идти прямо к Ленину. Сказала серьёзно, без всяких намёков на старую дружбу:
– Надо забрать назад деньги и мандаты! Эти люди просто наживаются на революции. В Италии они провалят все явки и нанесут огромный вред!
– Для развала социалистической партии, – спокойно ответил Ильич, – они вполне годятся. Это нам и нужно.
Потом, кстати, Балабанова узнала от своих итальянских друзей, что эти два посланца Москвы потратили доверенные им деньги в ресторанах и борделях…
Да что ж ты делаешь, товарищ?! Столько людей было арестовано и страдало в застенках, столько времени, сил и средств ушло, чтобы объединить всех социал-революционеров, создать и укрепить партию в этой стране, столько сочувствующих давали свои квартиры для нелегальных сходок – и всё теперь напрасно?! Лишь потому, что итальянцы не хотят вооружённого переворота, гражданской войны и диктатуры пролетариата? Не хотят этого страшного, непредсказуемого эксперимента над всей нацией?!
Эти вопросы читались у неё на лице, когда она узнала результаты голосования. Международная коммунистическая конференция постановила: «Всё, что в Циммервальдском союзе было по-настоящему революционного, переходит к Третьему Интернационалу. Первый съезд Коминтерна принимает решение о том, что Циммервальдский договор аннулирован».
В зале продолжались дебаты. Анжелика, как и ряд других участников, не признаёт это решение. В разгар споров на сцену выбегает делегат. Запыхавшись, будто с поезда, он кричит:
– Я только что прибыл из Европы! Товарищи! Капитализм там рушится, массы восстают, мир на грани революции, мир ждет, что Москва укажет путь к победе!
Он исчезает так же неожиданно, как и появился. Но его дикая выходка за минуту изменила настроение. Зал возбужден, все кричат, требуют немедленно учредить Третий Интернационал. Президиум мигом принимает резолюцию и выбирает вождей. Ленин рад. Он стоя призывает рабочих мира «сплотиться под знаменем Советов и вести революционную борьбу за власть и диктатуру пролетариата».
Так родился Третий Интернационал, Коминтерн. Ленин, Троцкий, Зиновьев, Платтен и Раковский были избраны членами его первого бюро. Анжелика Балабанова отказалась голосовать.
– Нелегитимно так решать судьбу международного движения! – твердила она.
Но её уже никто не слушал. Большевики ликовали. Манифест, видимо, заранее разработанный и представленный членами нового бюро, осуждал и правое крыло, и центристов всемирного социалистического движения, объявлял, что империалистическая война переходит в гражданскую войну, и призывал рабочих всего мира «сплотиться под знаменем рабочих Советов и повести революционную борьбу за власть и диктатуру пролетариата».
И тут Ленин передал Анжелике записку: «Возьмите слово и объявите о присоединении итальянских социалистов к Третьему Интернационалу».
На том же клочке бумаги она нацарапала ответ: «Я не могу этого сделать. У меня нет с ними связи. Вопрос об их лояльности не стоит, но они должны говорить сами за себя».
Немедленно пришла другая записка: «Вы должны! Вы их официальный представитель в Циммервальдском движении. Вы знаете, что происходит в Италии».
Балабанова поймала его взгляд и отрицательно покачала головой. Да, в России победила революция, но разве большевики имеют право самым жёстким образом требовать от зарубежных товарищей того же? Впрочем, «товарищами» те считались вчера, когда все вместе собирались на съезды. Сегодня они уже «попутчики с мелкобуржуазным уклоном». А завтра кем станут – врагами? И кого же первыми вы от имени народа назовёте врагами? Уж не тех ли, кто делал революцию? В своих рядах врагов начнёте искать?
В перерыв она подошла к Чичерину.
– Вы знали, Георгий Васильевич, что всё было предрешено заранее?
– Знал, уважаемая Анжелика, – отвечал нарком иностранных дел. – Ещё когда в конце января по радио приглашал наших зарубежных товарищей на конференцию – вы тогда в Петрограде были. Знал, конечно. Но и вы знаете, что Владимир Ильич всегда добивается исключительно того результата, который продумывает в своей голове.
Появился вдруг рядом Лев Троцкий. Улыбнулся Балабановой радостно.
– Поздравляю! От души поздравляю с назначением!
– С каким?!
– Вы будете секретарём исполкома Коминтерна! Владимир Ильич вас предложил. Я первым проголосовал «за»…
Лев Давидович потянул её за собой, в комнату, где что-то писал Ленин. Тот только глянул на Балабанову, не дав ей рот открыть, прищурил, как обычно, один глаз, словно прицелился, и спокойно заявил:
– Партийная дисциплина существует и для вас тоже, дорогой товарищ, – слегка махнул рукой, водящей по бумаге. – Это решение Центрального комитета. Обсуждению не подлежит. И я надеюсь, что вы не будете создавать нам трудности в отношении тех, с кем вы должны сотрудничать.
…Едва она успела вернуться в гостиницу, зазвонил телефон.
– Товарищ Балабанова, в связи с вашим назначением секретарем Третьего Интернационала Владимир Ильич проинформировал товарища Раковского о том, что высшие интересы движения требуют вашего присутствия здесь, и что вы не можете возвратиться на Украину…
Требуют – так требуют. Она готова подчиниться. Возражения здесь, похоже, не принимаются. Здесь только два мнения: моё – и неправильное.
Первым, кого Анжелика назавтра встретила у входа в Кремль, оказался Григорий Соломон, которого она знала ещё по загранице.
– О, Анжелика, как приятно вас снова видеть!
Георгий был искренне рад. Сразу видно, искренне радуется человек или скрывает зависть, неловкость или затаённую обиду. Соломон был старше её лет на десять, поэтому считал возможным называть Балабанову по имени, Анжелика платила ему тем же. Слово «товарищ» они оба не любили часто употреблять, хотя принадлежали к партийной элите, а там нужно соблюдать все условности.
– Я теперь в наркомате торговли и промышленности, замом у наркома Красина, – затараторил Георгий. – Дел сейчас очень много. А с созданием Коминтерна вдвое прибавится.
– Вы уже в курсе?
– Конечно. Не далее как вчера получил от председателя Петросовета Зиновьева письменное распоряжение. Не сочтите за наглость, но, может, позавтракаем вместе? Мне есть что рассказать вам…
Вряд ли бы она согласилась, но ей было безумно любопытно, что за распоряжение по линии Коминтерна успел отдать наркомату торговли Георгий Евсеевич Зиновьев. Анжелика пошла с Соломоном.
Наркома Леонида Борисовича Красина она тоже прекрасно знала. Ещё по заграничным съездам РСДРП. Знала и то, что Октябрьская революция его так напугала, что он написал своей жене: «Все видные большевики (Каменев, Зиновьев, Рыков и др.) уже откололись от Ленина и Троцкого, но эти двое продолжают куролесить, и я очень боюсь, что не избежать нам полосы всеобщего и полного паралича, анархии и погромов. Вся эта революционная интеллигенция, кажется, безнадёжна в своём сектантстве».
Об этом Анжелике рассказал Ленин, когда она навещала его в Горках.
– Ничего, казнить не будем, – приватно добавил Владимир Ильич. – Красин одумается и ещё поработает на нас. Он хорошие деньги приносит.
Позже Балабанова напишет в своих воспоминаниях: «Ленин очень часто, к сожалению, выбирал людей не в силу их качеств, а в силу их недостатков, потому что эти недостатки лишали их возможности не покоряться ему».
Почему Ленин был так откровенен с ней? Почему они так доверяют ей? Почему сейчас Соломон делится с ней секретным распоряжением? Наверное, чувствуют, что полученную информацию Балабанова никогда не станет использовать во вред кому-либо…
Распоряжение было подписано самим Зиновьевым. Вот что там было: «Прошу выдать для надобностей Коммунистического Интернационала имеющему прибыть курьеру Коминтерна товарищу Сливкину двести тысяч германских золотых марок и оказать ему всяческое содействие в осуществлении им возложенного на него поручения по покупкам в Берлине для надобностей Коминтерна товаров».
– И что дальше, Георгий?
– И сегодня с раннего утра ко мне является без доклада, и даже не постучав, этот курьер. Развязный молодой человек, не здороваясь и не представляясь, усаживается в кресло и, имитируя позой «самого» Зиновьева, говорит: «Вы и есть товарищ Соломон? Очень приятно. Я Сливкин, слыхали? Это я курьер Коминтерна или правильнее – доверенное лицо товарища Зиновьева. Еду по его личному поручению».
– И вы стерпели такое?
– Да я по натуре вообще не люблю наглецов. Молчал и в упор глядел на него. И Сливкин стал как-то увядать, что-то мямлил. Повторил всё, что в распоряжении Зиновьева было. Заверил клятвенно, что отчет о расходовании двухсот тысяч марок представит лично председателю Коминтерна. Отправил я его к главному бухгалтеру. Что ж, документы-то у него в порядке…
– Да кто он такой, этот Сливкин? – не выдержала Анжелика.
– По-моему, просто прохвост, доставала. Всем всегда угождает. Но дамы, особенно петроградские, от него просто без ума. И жёны председателя Петросовета – в первую очередь. Одна просит мыла «Коти» и духов парижских, вторая – женского белья всех цветов радуги. Там просительниц немало. Он едет за границу и всё им привозит. За валюту, естественно.
Соломон замолк, а Балабанова почему-то подумала: «Да как же так? Двадцать тысяч выделено на издание теоретического наследия Плеханова, и двести тысяч – на духи и женское бельё?!» Но проглотила свой риторический вопрос.
Довольно скоро ей пришлось ехать в Петроград. Нужно было визировать у Зиновьева материалы съезда Коминтерна, в типографии вычитывать гранки, проверять редактуру и переводы статей, вести переписку с иностранными секциями. И тут она впервые увидела, как