Самолет плавно приземлился на взлетной полосе. Августовский вечер ласково зашелестел над Минском. Снегирёв не был здесь почти двадцать лет, с того самого дня, когда в город вошли немцы...
Таксист набрал скорость, и машина покинула аэропорт. Сергей с изумлением смотрел в окно и не узнавал своего Минска. Мегаполис блистал зеркальными витринами, широкими бульварами, игристыми фонтанами, кишел нарядной спешащей толпой. На пешеходном переходе машина бесшумно притормозила. На белоснежном доме мелькнул броский указатель: проспект «Интернациональный». Сердце забилось тревожно и часто. Чтобы отдышаться, Сергей откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза. Это была та самая минута, когда не приходило спасение от самого себя. Воспоминания неумолимо гнали его на встречу с собственным прошлым. Он ясно увидел то солнечное июньское утро: улыбчивого дворника, душистую акацию под окном и своё лицо, девятилетнего мальчишки, Сережки Снегирёва…
Свежий ветерок весело распахнул и закружил занавески спальни. Серёжка лениво зевнул, сквозь приоткрытые ресницы в проеме кухонной двери увидел хрупкий силуэт матери и голубоватую струйку самоварного дымка. Сладко потянуло свежеиспеченными оладьями. Тихонечко привстав, на цыпочках, он прокрался к окну, прижался ещё горячей со сна щекой к прохладному стеклу и всей грудью радостно вдохнул:" Как же хорошо на душе!"
Безмятежное утро нарушил резкий грохот упавшего в коридоре ведра. В комнату ввалился отец и надрывисто закричал:
— Шура, немцы в сорока километрах от Минска! Собирай Сережу! Нас эвакуируют на первом эшелоне через два часа.
Схватил с секретера папку с документами и выбежал на улицу.
— Мама! Оладьи сгорели! — стоя в одних трусиках посреди кухни, растерянно пролепетал Сережка.
Внезапно небо потемнело. С запада по всему горизонту растянулось огромное чернильное пятно. Оно стремительно надвигалось на город. Сережка с матерью безотрывно смотрели в окно и не могли отвести глаз от разинутой пасти ящера, которая изрыгала гулкий, раскатистый рёв.
— Мама! Что это, гроза?
— Нет, сынок. Это война.
А затем они услышали тоскливый и невыносимый свист сверху. Взрывом Сережку отбросило к задней стене кухни. Раздался оглушительный треск, грохот падающих камней. В проеме рухнувшей стены он увидел, как всё валится и исчезает: взгорбились крыши, стены домов, заполыхали деревья, из почерневших оконных дыр взвились в небо языки пламени. Мостовая вздыбилась вверх и изогнулась «мертвой петлей» как в кривом зеркале. Гарь, пепел, едкая пыль закрыли небо. Солнце погасло.
Сережка ничего не чувствовал: тело одеревенело, язык не ворочался. Часто и гулко билось сердце. Судорожно глотая воздух, он никак не мог вздохнуть, в ушах стоял шум и звон. Захотелось стать меньше макового зернышка, закатиться в не видимую никому расщелину.
— Сережа, — тихо позвала мать из угла, — ты не ранен?
— Нет, только описался.
Реальность стала медленно возвращаться: перестало трясти, Сережка снова почувствовал тело.
— Мама! Это ад? А что будет после ада?
Мальчик уткнулся в материнскую подмышку и завыл громко, отчаянно.
- Давай выбираться, сынок.
Сережка поднял голову, посмотрел на мать и не узнал. Как страшно она изменилась: лицо окаменело, глаза сузились, зрачки превратились в огромные черные дыры, мертвенная белизна кожи сделала ее похожей на старую восковую куклу.
Осторожно прижимаясь к стенам, они спустились по остаткам разрушенной лестницы. Города больше не было. Проспект представлял одну большую пыльную развалину. Воздух наполнился удушающей гарью, душераздирающими воплями, стонами, хрипами. У Сережки подгибались колени, он едва волочил ноги, от запаха палёной человеческой кожи накатывала тошнота.
У входа в парк они сели на остов угловатой скамейки. Время остановилось. Мать вяло гладила Сережкины волосы и тихо шептала:
— Потерпи, сынок, может всё еще образуется, может помощь подоспеет.
Она была сбита с толку и не знала, что делать дальше. А потом в город сквозь тяжелую пыльную завесу вошли безликие серо-зелёные тени . В их глазах была только смерть. Жителей собрали на площади у Исполкома. Раненых, пожилых, грудных детей расстреляли на месте. Остальным приказали оставить вещи и идти к железнодорожной станции. Всех загрузили в вагоны по девяносто человек в каждый. Поезд тронулся. Постепенно рыдания и стоны затихли, измотанные страхом и духотой люди заснули.
Под утро стало сыро и холодно. Сквозь щель вагона Сережка увидел незнакомую местность: густые сосновые леса кое-где перемежевывались плоскогорьями, поросшими колючим кустарником дикой розы. Под тенью верб вился серебристый поясок реки. И все-таки это была Родина, Полесье! В долине, между двумя холмами, мальчик успел разглядеть небольшой двухэтажный дворец из мрамора с острыми треугольными башнями. Лязгнули тормоза, поезд замедлил ход.
Место, в которое их привезли, было похоже на бастион, окруженный колючей проволокой, за которой извивались лабиринты ям с обугленными, зловонными трупами. Пленных выстроили между четырьмя деревянными столбами, на которых с вывороченными руками висели провинившиеся узники. В окружении охраны появился экс-комендант. Не повышая голос, протявкал:
— Теперь вы пыль. У вас нет имени. Называть себя можно только по номеру на руке.
С черной лакированной тростью в руке он уверенно вышагивал вдоль нестройного ряда заключенных. Иногда останавливался и подолгу смотрел в лицо узника. Комендант давно и сознательно решил превратить жизнь пленных в ад и потому выработал свирепый, дышащий злобой взгляд, который уже сам по себе должен внушать ужас, угнетать и мучить.
Сережка не выдержал, задрожал, съежился и зажмурил глаза. В следующую секунду паучья лапа выдернула его из строя и с остервенением начала хлестать палкой по спине, рукам, голове. В эти минуты лицо экс-коменданта выражало одно: удовлетворение и самоотверженную добросовестность. Оставив рыдающего мальчика валяться в пыли, он неспешно продолжил свое шествие.
Сережка очнулся в темном, сыром бараке на колючем тюфяке с ползающими насекомыми. Сквозь дыру на потолке смутно разглядел полоску стылого неба, а потом снова провалился в тяжкое забытье. Он плохо помнил первые лагерные дни: как на нем оказались штаны и куртка грубой ткани, и когда на левой руке, чуть ниже локтя, багровым пятном загорелся номер 286490.
Дни ползли однообразно и безрадостно. Постепенно Сергей стал понимать, где находится, и что с ним произошло.
Яшка, угловатый мальчишка с соседнего тюфяка, поведал о месте, куда попал Сережка. Оно называлось Красный Берег, недалеко от Гомеля. А старинный замок - это госпиталь для раненых немцев. В бараке жили дети от восьми до четырнадцати лет. Каждый день уводили по двадцать-тридцать человек на сдачу крови. Большинство, особенно девочки, никогда не возвращались. Их кровь ценилась больше. Не возвращались и те, у кого была самая ценная группа — первая. У Сережки была третья, поэтому кровь брали один раз в день, иногда по три дня не брали. В барак детей загоняли не охранники, а собаки. Кроме похлебки из картофельных очиток, соломы и листьев крапивы давали по сто грамм хлеба и кусочек сахара.
Яшка нравился Сережке. Этот неугомонный скворец собирал и притаскивал в свое гнездо всякую всячину: куски глины, гвозди, консервные банки, палочки, веревочки. Из них Яшка мастерил своё нехитрое войско, и вечерами мальчишки вели тихую войну или играли в «чижика». Однажды у пьяного немца Яшка стащил самую настоящую саперную лопату.
— Зачем она тебе?— спросил Сережка.
— Вот фриц полезет, я ему башку пополам раскрою ! — решительно ответил Яшка.
Время шло. Сережка стал замечать, что сильно слабеет, теряет память. Прошлая жизнь представлялась хрупкими, рассыпающимися картинками. Лопатки заострились, как вороновы крылья, было больно наступать на пятки. Дни он различал только по цветам: если поливал дождь, то день — синий, если зябко и ветрено, то — серый, а если кого-то сжигали, то — красный. Им овладело равнодушие и тупость.
Но однажды, в самом начале осени, день выдался золотым: он увидел маму! Она была жива и работала хирургом в госпитале. Возможно, поэтому ей сохранили жизнь и разрешили навестить сына. Но что за чужой приторный запах шел от волос? Сережку передернуло от страшной догадки.
С волнением, торопливо мать достала из-за пазухи плитку шоколада.
— Сынок, пойми, не все немцы плохие, они тоже солдаты и должны выполнять приказы своих командиров. Скоро я тебя заберу, мы уедем с дядей Готтлибом в Германию. Вот он поправится и уедем.
Сережка молчал. Комок застрял в горле. Мальчик не мог поверить, что мать говорит правду.
— Пойми и шибко не серчай на меня. Я это делаю для тебя. Мы тут сгинем! Готтлиб хороший человек. У него свой дом во Франкфурте. Мы уже выбрали тебе новое имя. Со временем все забудешь.
— Дурочка! Ничего я не собираюсь забывать!— закричал взбеленившийся Сережка, швырнул шоколад на землю и с ненавистью растоптал.
Он долго не мог потом вспомнить, как очутился у самой окраины лагеря. Задыхаясь от обиды, злости, до крови ломая ногти, выдирал пучки травы и кореньев, с остервенением отдирал корки засохшей грязи с одеревенелых рук, ног, живота.
— Ненавижу! Ненавижу их всех! И её ненавижу! Предательница! Фашистская подстилка!
Потом, обессиленный, он лежал и смотрел на проплывающие в глубокой синеве облака: "Никогда не забуду! Я Сергей Снегирёв, и я люблю Есенина!"
Мелколесье. Степь и дали.
Свет луны во все концы.
Вот опять вдруг зарыдали
Разливные бубенцы.
Кровь больше не брали, а через неделю пришел охранник и увел Серёжку за ворота лагеря.
Его долго мыли в душистой пенящейся воде, переодели в перелицованные мешковатые штаны, чистую рубашку и отвели в клееную цветастыми обоями комнату. К обеду пришли мать и Готтлиб. Серёжка набычился, не произнес ни слова и только с ненавистью посмотрел на блестящие сапоги врага, смердящие гуталиновой мазью.
Хорошая еда, теплая постель постепенно возвращали мальчика к жизни. Через месяц Серёжка мог ходить и даже пробежаться до конца старого яблоневого сада. Возвращалась память. И от этого становилось ещё больнее: острота беззащитности, безызвестности, безнадежности, смрад смерти, висящий над Красным Берегом, наводили тоску и ужас. Он разрывался от жалости к матери, потому что продолжал её любить всё так же горячо, просто не мог понять, почему она живет с этим чудовищем.
Один раз ночью пробрался в их спальню, замахнулся ножом над телом Готтлиба, но, закусив до крови губу, отшатнулся и отвёл дрожащую руку в сторону. Внутреннее чутье подсказало, что мать попадет в беду, если он зарежет этого живоглота. С тоской, нежностью мальчик посмотрел на лицо спящей матери и
