смотревшей в лицо». Они грели светлым осознанием того, что он честно, как настоящий коммунист, выполнил свой долг перед товарищем Сталиным, прошел через все испытания и стал победителем.
Появление двух задержанных здесь, в этом понятном и потому покойном для него мире, -мире после войны - напомнило ему о недавних тяжких раздумьях, о ночах без сна в сизом папиросном дыму, о тихом предательском сомнении и о непонимании происходящего. Капитан рассматривал задержанных, и глухое раздражение поднималось в нем.
Едва пережив смерть вождя, несколько дней, неделю! он ходил потерянный и безучастный к происходящему. Внутри была пустота, надломился жизненный стержень, пропал смысл его самоотверженно прожитой жизни.
Похороны. Траурный выпуск журнала «Огонёк» с рвущими душу фотографиями. Капитан вглядывался в такое знакомое лицо и горевал, до комка в сердце, до злой слезы горевал! Но потом нашел в себе силы, собрал всю свою волю в кулак, и снова был готов продолжить Его дело, дело Его партии. Готов был ценой своей жизни! Как на фронте – «За товарища Сталина!». Он хотел, жаждал быть достойным Его замыслов!
Но вместо сплоченности, вместо мощных аккордов «Вставай страна огромная…», ясных и четких указаний, он услышал другое - Письмо ЦК КПСС.
«Перерожденец, агент мусаватистской разведки…» - это про Берию. Письмо зачитывали на собрании партийной организации. Офицеры, несколько штатских сидели угрюмые, молчаливые. Первый секретарь горкома партии казенным, жестяным голосом зачитывал текст, по привычке выделяя заученными интонациями окончания абзацев.
Было в этом письме что-то ещё, от чего Коновалову захотелось зажать уши, как от внезапной острой боли, или выстрелить в читающего, чтобы прекратить, остановить этот поток слов. Ему вдруг показалось, что город накрыл вязкий туман, что он просочился сюда и затопил все вокруг, и выступил у него на лице горячими каплями. Придя в себя, он оглянулся и увидел хмурые, сосредоточенные лица товарищей. Смысл читаемого был ему непонятен, и потому он не запомнил, какие слова были сказаны о Нём. Возвращаясь домой после собрания, он вдруг ясно понял - в ЦК и в правительстве царят растерянность, несогласованность и разобщенность.
Указ об амнистии вышел тогда же, в марте, а в сентябре другой указ отменил мартовский указ. Это ещё больше убедило его, что после смерти Вождя руководство партии делает какие-то непродуманные шаги. Он вообще не мог взять в толк, что сейчас происходит со страной, с войсками, с НКВД? Тем более он отказывался понимать это внезапное расформирование целого лагеря для врагов народа. И кто они теперь эти бывшие заключенные? Они что же теперь такие граждане СССР, как и он сам, как весь народ-победитель? Он что, должен им теперь говорить «товарищи»? Нет уж, дудки! Может, ИТЛ и есть исправительно-трудовой лагерь, но он, капитан Коновалов, боевой офицер, дважды раненый, поднимавшийся в атаку в полный рост и сердцем кричавший «За Сталина!», считает, что этих, с 58 статьёй ничто не исправит. И то, что их выпускают, и они как тараканы расползаются по всей стране, есть ошибка от растерянности после смерти товарища Сталина! 17 специальное отделение не просто трудовое поселение – это лагерь для жен изменников родины! Вон, у обеих 58 статья! Одна скрывала преступную деятельность мужа, нет, отставить! ей, как её? Мохова! Ей 17 лет, значит, скрывала, что родители шпионы! Небось, пионеркой или комсомолкой была! Сподличала! А её сверстники свою жизнь не жалели! Гибли, героически защищая Родину! Ну, со второй понятно, - поповщина в юбке.
Появление в спокойной и светлой его комнате этих двух всколыхнуло в нем злость, словно они и были причиной его растерянности и тревоги. Капитан заерзал на стуле - попытался устроить удобнее затекшую перебитую и плохо сросшуюся ногу. Он поискал положение, в котором колено не прошивали огненные иглы, и под кожу голени не загоняли толченое стекло. Потом неприязненно поглядел на двух женщин.
«С ними-то что делать? Отправить в комендатуру? Так их отпустят! Они снова приковыляют ко мне на участок – в монастырь только здесь и пройдешь. Эти от своего не отступятся, хоть ползком, но в монастырь доберутся. Вон, старшей в пору уже к гробу примеряться, а она такой путь одолела! Малая-то глазами как посверкивает! Исправились они, как же! Их бы назад, в бараки, а не к советским людям! Чёрт, что делать-то с ними? Отпустить что ли?»
Он кивнул бойцу и показал на сумку, которую Ирина сжимала в правой руке:
- А ну, давай это на стол! Поглядим, что да как?
Конвоир положил бесформенный платяной мешок на стол. Стол был дубовый, двухтумбовый, с выдвижными и с секретом ящиками. Верх столешницы был покрыт драповым зеленым сукном. «Пограничный!» - обычно хвастался капитан и радостно смеялся при этом. Сумка с глухим стуком легла на сукно.
Капитан потянул сумку, отметив про себя, что она «чёй-то тяжеловата», и резким движением вытряхнул содержимое. Среди нескольких тряпок, затрепанной книги и краюхи хлеба железной глыбой вывалился наган с укороченным стволом.
-Эта что за херня?! – капитан неловко поднялся из-за стола и тут же скривился от боли.
Перед ним лежал не просто револьвер, это был «энкавэдэшный» наган, специальное оружие, выдаваемое только оперативникам НКВД.
* * *
Их заперли в пустующую комнату, в дальнем углу которой валялось оставшееся после ремонта пустое ведро со следами извести. В стене напротив дощатой двери зияло окно без рамы. Проем был слишком узок, чтобы в него мог кто-либо протиснуться, и лишь легкий ветер внезапно наполнял комнату свежестью и чуть шевелил залетевшие со двора выгоревшие от непомерной жары сухие листья акации. Окно выходила во двор. У коновязи рядом с крыльцом стояли две оседланные лошади.
- Вот и всё, - вздохнула Анастасия, - теперь нас расстреляют. На всё воля божья…- и тихо заплакала.
Ирина обхватила себя руками, отошла вглубь комнаты прямо к окну. Поджав тонкие губы, она зло смотрела в пол. Потом заговорила.
- Если кого и расстреляют, так это меня. Я его убила из этого вот нагана!
-Что ты, что ты?! – заполошно запричитала Анастасия, - не наговаривай на себя! Это ж грех какой! Ты ведь дитя малое, что ты говоришь такое, не можешь ты, солнце ясное, дева невинная, дитятко неразумное, что ты, что ты!?
С каждым словом она говорила все тише, тише и, наконец, зажала себе рот ладонью, с ужасом глядя на Ирину.
- Ты ведь знаешь, мама умерла сразу, как нас привезли в степь. – голос у Ирины чуть дрогнул, - мне дали категорию «ТФ», и я каждый день на работу на «кирпич» ходила, камыш резала и в цех возила. Мне только пятнадцать исполнилось…Прошлой зимой, помнишь, в администрацию офицер приехал, Храпцов… Он потом рассказывал, что гвардеец, боевой…
II
-Эй ты! – голос был сильный, командирский, - ты, ты с камышом!
Ирина обернулась. В нескольких шагах от неё стоял раскрасневшийся, улыбающийся офицер. Лицо у него было округлое, полное. Голубые смеющиеся глаза обрамляли белесые ресницы. Рот с красивыми полными губами был полуоткрыт в улыбке, и виднелся ряд белоснежных зубов. Своей смеющейся, почти детской физиономией он напоминал пупса, которого Ирина видела ещё до войны в Москве в витрине «Детского мира». Шинель была наброшена на полные плечи, погоны золотились майорскими звездочками.
- Ко мне, бегом! – так же улыбаясь, приказал майор и поманил Ирину пальцем.
Ира на всякий случай оглянулась по сторонам, но, стоявшие рядом, уже заспешили, спрятав лица в куцые воротники курток и пальто. Она поправила сползающий на глаза платок и побежала к офицеру. От полуденного солнца снег под ногами таял, и ноги разъезжались в липкой вперемежку с мелкими льдинками грязи.
- Осужденная Мохова, часть 12, статья 58, - привычно проскандировала Ира. Каждый раз, когда она произносила это, звук собственного голоса отзывался эхом воспоминаний о пионерской линейке в школьном дворе: «…делу партии Ленина-Сталина будьте готовы! Всегда готовы!»
-Девочка, тебе сколько лет? – продолжая улыбаться, спросил офицер.
- Пятнадцать…- она шмыгнула носом и непонимающе посмотрела на него.
- А мама твоя где?
-Там, - Ира указала в сторону заснеженной степи, расстилавшейся до самого горизонта за рядами колючей проволоки.
- Ага, - смутился и сразу помрачнел майор, - э-э-э… так ты что, одна?
Он оглядел её щуплую фигурку. На Ире была мамина телогрейка и два платка, один из которых был тоже мамин. Бесформенная юбка поверх платья доходила своим нижним краем до разношенных и шитых-перешитых ботинок.
Офицер замолчал, отвернувшись и глядя куда-то в степь. Потом достал из брючного кармана металлический портсигар, закурил. Выпустил длинную струю дыма и, также не глядя на Иру, тихо сказал:
- Ладно, иди, работай…
В следующий раз она увидела майора, когда оказалась в санитарной части, куда её отправила старшая по блоку. Фельдшер из вольнонаемных, костистый мужик с изъеденным оспой лицом заставил её раздеться, осмотрел и смазал зеленкой несколько прыщиков на спине и на животе.
-На вот, поди, вычеши патлы, - сунул ей деревянный гребень и отправил за ширму.
Потом он придирчиво осмотрел ей голову, перебирая рыжие с золотистым отливом пряди и сердито сопя у неё за спиной.
Закончив осмотр, фельдшер усадил её на табурет и, достав из стеклянного шкафа тяжелые ножницы, стал не спеша отрезать распущенные по плечам волосы. Они медленно осыпались, устилая пол вокруг табурета, и вскоре у её ног лежало невёсомое и пушистое, как первый снег, покрывало из волос. Глядя на них, ей вдруг подумалось, что эти волосы росли у нее на голове, когда мама ещё была жива. Фельдшер легонько шлепнул её по спине, «мол, хорош, одевайся!» Она встала, и через голову натянула платье. Платье было ей мало, пояс был выше талии, а край когда-то плиссированной юбки едва прикрывал колени. Она взглянула на себя в небольшое зеркало, висевшее тут же на стене, и залилась краской стыда, - настолько нелепо она выглядела: длинная, худая шея, оголенная после стрижки, узкие костистые запястья, торчащие из коротких рукавов, испуганные и широко распахнутые глаза зеленого цвета и усыпанный веснушками нос.
За спиной хозяйственный фельдшер деловито собирал волосы в наволочку.
В это время вошел майор. Он коротко глянул на Иру и усмехнулся. Потом прошел к столу, сел, не расстегивая шинели, и аккуратно положил фуражку на стол.
Она стояла напротив него, и сноп солнца заливал её нескладную фигуру. От того, что она стоит на свету в этом нелепом платье и с остриженной головой, ей стало неуютно и захотелось скорее нырнуть в свою телогрейку и спрятаться в складках маминого платка.
Майор встал, загораживая свет своей грузной фигурой, достал из внутреннего кармана шинели книжку в бумажном переплете и протянул ей.
- Почитай, это… по школьной программе. Думаю, нужно прочесть.
Ира взяла книгу. На титульном листе была черная вытертая надпись - «Герой нашего времени».
Она начала читать. В тот короткий промежуток времени между окончанием работ и отбоем, когда ещё горел свет, она погружалась в неведомый, воображаемый мир снеговых хребтов, «горящих румяным блеском» и черных
