Искушение Искусителя

сильно избили Иуду, и было за что: Мария была добрая, и ласковая, и не дурна собой… так, как она, их не любила больше ни одна женщина!.. даже Пётр бил, поскудник…
Но и я в долгу не остался, рассказав капернаумским фарисеям, как по пути от блудницы некоторые ученики Назорея в субботу ели с аппетитом колоски на хлебном поле. Понятное дело, разразился страшный скандал, и сколько бы Иисус не оправдывался, утверждая, что суббота создана для еврея, а не наоборот, под давлением общественности нас вновь выгнали из города.
В официальных жизнеописаниях Назорея сказано, что учитель с апостолами в течение трёх лет странствовали по Галилее, и будто за нами ходили толпы нуждавшихся в исцелении души и тела, которых мы ещё кормили и поили. Так вот, ведя паразитический образ жизни, мы себя-то толком не могли прокормить, не говоря уже о других бездельниках. Однако толпы народа действительно иногда следовали за нами, но исключительно с целью наказания за нарушения общественной нормы поведения.
Обычно в таких случаях нас спасали рыбаки: убегая от преследователей, мы запрыгивали в лодку, а дальше уже дети Ионы и Зеведея демонстрировали всей округе, какие они великолепные гребцы.
Спустя время страсти остывали, обиды забывались, и мы тайно возвращались в Капернаум, где поначалу старались вести себя тихо и незаметно. Но рано или поздно образ нашей «праведной» жизни вступал в противоречие с местным законодательством, и городские власти по наущению книжников из синагоги устраивали нам самые настоящие облавы, в результате которых мы страдали и от кровотечений, и от рассечений, и от всякого рода другого членовредительства.
Но это было ещё полбеды, так как само изгнание ничто по сравнению с хождением по окрестным деревням. Вот где нас подстерегала реальная угроза камнеубийства. Если в городах ко всякого рода странствующим проповедникам либо местным городским сумасшедшим относились снисходительно, то в сельской местности такие личности со сворой приспешников приравнивались к ворам или разбойникам.
В деревнях не было ни книжников, ни законников, и заговорить зубы притчами у учителя тоже не получалось, там мы бились уже не на жизнь, а на смерть. Именно в этих битвах Иуда Искариота и снискал себе славу незаменимого бойца. Выделялся я не столько силой (куда мне до рыбаков!), сколько полным пренебрежением к страху и необыкновенной холодной яростью. Так как мы всегда были в меньшинстве, то противник наш, естественно, поначалу одерживал вверх, и тогда в критический момент я совершал что-нибудь воистину ужасное, например, зубами откусывал противнику ухо и демонстративно выплёвывал перед остальными желающими помахать кулаками. Схватка останавливалась, и пока деревенщина смотрела в мои глаза, полные холодного древнего мрака, Назорей с остальными учениками спасались бегством.
Позже я нагонял их и весь оставшийся путь плёлся самым последним на почтительном расстоянии, не рассчитывая на благодарность, наоборот, апостолы даже боялись посмотреть в мою сторону, они жались к учителю, как цыплята к наседке. Сколько раз они просили Назорея прогнать меня! Однако столько же раз и получали отказ от учителя. Когда рыбакам становилось совсем страшно находиться со мной рядом, они, предварительно сговорившись, нападали на меня вчетвером со спины  и, обвиняя в казнокрадстве, учили для порядка. Я не сопротивлялся, они расценивали это как моральную победу и успокаивались до следующей моей безумной схватки с теми, кто реально угрожал Иисусу преждевременной смертью.
Улучив момент, наедине я спрашивал у Назорея: «Какова причина того, что он по просьбе братьев не прогоняет меня?» Он же говорил мне словами из Писания: «Всему своё время… время разбрасывать камни и время собирать камни». Я же возражал: «Иуда Искариота – не камень, как Пётр твой и остальные, ибо в камни никогда не проникнет любовь твоя». В такие моменты Иисус всегда вздрагивал и отвечал, что никакой любви, кроме божественной, не хватит, чтобы заполнить бездну в глазах моих. Он не успевал ещё закончить речи, как правая десница моя уже ложилась ему на плечо, а левая на рёбра, прожигая хитон. Всего шаг, и мы оказывались с ним на краю пропасти, и тогда всего один неосторожный поцелуй… отделял нас от совместного падения в неё…
Иисус делал вид, что вот-вот совершит это, но уста его всегда обманывали, прижимаясь к моему уху, а тихий голос шептал так, чтобы никто не услышал: «Время обнимать и время уклоняться от объятий, Иуда». Я облизывал пересохшие желанием губы и отвечал голосом Екклесиаста: «Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх и дух животных сходит ли вниз, в землю?»
Назорей бледнел, ибо каждый такой вопрос повергал его в сомнения, и, чтобы не услышать самых страшных слов, он бросался прочь из палатки, укрывавшей нас от посторонних глаз. Он долго будил учеников своих, вечно пребывающих во сне и допытывался: за кого же почитают его в народе? И камни отвечали спросонья: «Одни за Иоанна Крестителя, другие за Илию, а иные за Иеремию, или за одного из пророков». «А вы за кого?» – не прекращал тормошить он их. И тогда главный из камней сказал: «Ты – Мессия, Сын Бога Живаго»…
Тут не выдержали даже камни и расхохотались, и хохотали до тех пор, пока я не показался из учительской палатки в несколько расхристанном виде. Смех мгновенно прекращался, и Пётр, надвигаясь скалой, с негодованием в голосе говорил мне: «За кого Иуда Искариота почитает учителя нашего?»
«Когда испытает его бог, – предупредил я Иисуса, глядя сквозь камни, как иной пророк смотрит сквозь время, – он увидит, что сам по себе каждый сын человеческий – есть животное, потому что участь сынов человеческих и участь животных – участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что всё – суета! Все идет в одно место: все произошло из праха и все возвратится в прах».
… и снова били меня, и снова требовали изгнать, но не преклонен был Назорей, ибо понял, кто я такой, и что ему от меня нигде не скрыться: ни в пустыне среди камней, ни в душе своей, полной пока ещё любовью молодого вина… но вина, уже отравленного желчью сомнения и страхом превращения в уксус…

***

Пока Иисус спал в лодке, разыгралась буря… Ученики спорили, что им делать дальше после бегства из Капернаума? Андрей предлагал покончить с такой жизнью и вернуться в Вифсаиду  к отцу и рыболовным снастям. Иаков и Иоанн, сыны Зеведея, прозванные к тому времени Иисусом, «сынами Грома» за свой буйный нрав, предлагали присоединиться к какой-нибудь разбойничьей шайке и промышлять грабежами на большой дороге. Петру не нравилась ни та, ни другая идея, и он попрекал всех за то, что «по их милости» не может вернуться в дом к своей «любимой» тёще. Матфей в спорах не участвовал, он давно смирился с судьбой, и если бы лодка вдруг по какой-то причине перевернулась, то бывший мытарь не возроптал бы.
Моё мнение по понятным причинам никого не интересовало, ибо все были уверены, что рано или поздно я и так приведу всех их в Гиену (место вечной полуденной жары и жуткого зловония).
Но был среди нас ещё один Иуда. Иуда Фома родом из Кесарии Филипповой, расположенной на границе с Сирией. Он предложил нам отправиться в города языческие, которых на территории Галилеи было ровно столько, сколько пальцев на обеих руках. На вопрос Матфея: «Кто же там, среди язычников, станет слушать учителя?» Фома ответил: «И среди язычников дураков хватает».
Буря не утихала, и спорщики едва не опрокинули лодку: сыны Грома вдвоём толкнули Андрея, тот, чтобы не упасть, ухватился за край и повис; Пётр бросился брату на выручку, ему стали помогать Матфей и Фома. Естественно, лодка накренилась, потому что Назорей спал на носу, а на противоположной стороне сидеть остался только я один. Волны хлынули через край и тут все поняли, что натворили, испугались и закричали: «Господи! Спаси нас, погибаем».
Иисус, который всё это время только делал вид, что спит, вскочил и с носа лодки прыгнул ко мне, по пути увлекая за собой Матфея и Фому.
Лодка перестала черпать через край воду и после того, как все заняли свои прежние места, восстановила свой ход. Учитель воскликнул с упрёком: «Что же вы такие боязливые и маловерные!»  От пережитого страха в тот момент даже бывалые рыбаки смотрели и слушали его с тем удивительным восторгом, будто однажды уже видели где-то идущим по водной глади.
Спор разгорался снова, Фома отказывался верить, что человек способен ходить по воде «аки посуху», и говорил, что пока собственными глазами не увидит, не поверит. В ответ рыбаки горячились и клялись, что видели не только мужей, ходящих по воде, но и женщин с рыбьими хвостами. И вроде бы даже одна из них, по версии сынов Грома, попалась Петру в сети, после чего тому пришлось жениться на ней, но из-за рыбьего хвоста он никому её не показывает, а прячет в бочке в доме у тещи в Капернауме.
Чтобы не доводить до нового кораблекрушения, Назорей стал расспрашивать Фому о Десятиградии и о язычниках. Фома стал рассказывать о площадях с мраморными богинями, свадьбами у фонтанов, о скачках на аренах и многоступенчатом театре… Рыбаки налегли на вёсла, ибо было решено нам плыть «в землю годарскую»…
Никто в тот день не поблагодарил меня за спасение, только Матфей, как всегда наедине, спросил, почему я единственный не бросился на помощь Андрею? «Разве таким людям, как мы, не лучше ли лежать на дне, чем плыть в лодке?»… «Потерпи, – ответил я мытарю, – скоро уже»…
Больше всего в новых местах Назорея пугали свиньи…, бедные галилеяне буквально бросались врассыпную, когда случайно по пути в языческий город натыкались на хрюкающее стадо. Вслед нам молодые пастухи обычно улюлюкали, дивясь невежеству и трусости пришлых бродяг…
По мнению Иисуса, внешность этих животных, а именно наличие  раздвоенного копыта, маленьких глазок, приплюснутого носа и свёрнутого в колечко хвоста, выдавала в них присутствие бесовского духа. Но самое главное, у свиней не было мягкой шерсти, к которой привык наш учитель ещё с детства, лаская кротких домашних агнцев…
Надо сказать, все его представления о Царствии Небесном и были по большому счёту сформированы застывшим детским восприятиям обычной патриархальной семьи, где отец есть всемогущий бог, который денно и нощно бдит о чадах своих, и есть мать, наполняющая любовью всё вокруг себя. Отец всегда справедлив, но ради справедливости своей бывает жесток, и тогда мать, одинаково любящая и мужа своего и детей своих выступает в качестве семейного примирителя. Потому и любой конфликт, согласно учению Назорея, заканчивался всеобщим прощением и торжеством внутренней любви над всеми внешними обстоятельствами…
И вот впервые малообразованный провинциал, родившийся в несуществующем Назарете и проповедующий до этого лишь в окрестностях  Капернаума, вдруг очутился в городах с иной, преимущественно сирийско-греческой культурой: свободной, чувственной и лицемерной.
  Поначалу ему там даже нравилось, его суждения выслушивали, никто не цеплялся к словам, не поучал и не заставлял обязательно мыть рук перед трапезой, как это делали книжники в синагогах. Но затем Иисус стал