- Нет, ты слушай, слушай... - прохрипел своим унылым скрипучим голосом Борисик, стараясь привлечь внимание приятеля поднятой вверх ладонью, под которой опавший рукав пиджака тут же обнажил заскорузлую несвежесть манжета, - ты только себе представь, как мне тогда было хреново.
- Да знаю я, отмахнулся Вениамин (он старательно, высунув набок язык, разливал по стаканам), - ты мне уже об этом рассказывал.
На стене гаражного бокса пошевелилась тень от колыхаемой ветром дерюжной занавеси, где-то за стеной виновато кашлянул застоявшийся автомобильный стартер.
Уже изрядно захмелевшему Борисику очень не терпелось исповедаться перед другом. Он пригладил рукой свои реденькие пепельно-русые волосы, поскрёб длинным ногтём мизинца мочку уха и кашлянул в свёрнутые трубочкой короткие пальцы:
- Нет, ты мне ответь... я же ещё и виноват?
- А ты всё о ней? - захрустел свежим огурцом Вениамин (и над блестящей от мазута столешницей верстака повис сочный аромат), - брось её... далась она тебе.
- Не знаю, - беспомощно развёл руками Борисик.
- Чего не знаешь?
- Как она могла? Мы же пять лет с ней прожили.
Вениамин затрясся в немом смехе.
- Ну и что с того?
- Да ничего, - обиженно прохрипел Борисик и потыкал вилкой в остатки салата, который он принес с собой из дома.
Он и сам бы себе не смог объяснить, почему у него на душе так муторно. Ну, развалилась, расклеилась его схваченная "на живульку" семейная жизнь. Но ведь она и с самого начала не замышлялась им основательной. Он познакомился со Светланой два года назад в затхлой, пропитанной книжной пылью профсоюзной библиотеке, где по скрипучим полам ходили на цыпочках школьницы в махеровых свитерах да бабульки пялились на цветастые обложки с лубочными парочками, страстно впившимися друг в друга. За окном чирикали воробьи, а он зашёл сдать книги, давно валявшиеся в шкафу ещё с прошлого года. Зашёл мимоходом, по пути в магазин, где собирался купить очередной запас продуктов на ближайшие дни.
Борисик никогда не делал того, о чём бы не думал заранее. А заранее он старался думать о том, что ему казалось целесообразным и справедливым. Нет, он совсем не считал себя человеком праведным и веропослушным. Но какая-то внутренняя убеждённость в его непростом предназначении всегда заставляла его в тех или иных жизненных обстоятельствах делать такой выбор, какой бы он должен был сделать, будучи праведником. Он был круглым сиротой, его воспитателем была далеко неадекватная педагогическая атмосфера детских домов, которая, перемолов его душу, выплюнула её атрофированные ошмётки в повседневную действительность в виде пустой и безвкусной пустой кожуры. А потому Борисик любил думать, что, кроме него самого, некому лепить его характер и привычки. И это обстоятельство очень ему льстило, и всякий раз, засыпая, он с удовлетворением вспоминал всё то хорошее, что ему удавалось прибавить для улучшения этого самомнения.
В городе Н. Борисик оказался случайно: прочёл заметку в областной газете об успехах местных металлургов (а он как раз и закончил к тому времени техникум, куда его, как сироту, взяли почти без экзаменов), и что-то колыхнулось в его груди. Какие-то не раз виденные им в юношеских грёзах романтические миражи ненароком коснулись его свободной от мирских забот весёлой головы, и он решил, что лучшего начала трудовой жизни, чем переезд в этот город, и не придумать.
Его приняли сносно: дали должность слесаря, да и с жильём тянуть не стали - в первый же день выделили хоть и пропитанную насквозь кислыми щами, но вполне так себе комнату в заводском общежитии.
Он вообще-то никогда ни на кого не обижался. Как волчонок, воспитанный в стае хищников, Борисик знал человеческую натуру так, как знают порой люди только к концу своего пути. В лидеры не рвался, но и в шестёрках никогда не ходил. Ко второму году пребывания на заводе Борисику предложили должность механика. Вот он и зашёл в библиотеку, где кроме обычных книг, встречались и технические.
С женским полом у Борисика с самой ранней юности были не вполне внятные для него самого отношения. Он внешне ничем не выражал своих дёрганных чувств, а внутренне содрогался от одной только мысли остаться с девушкой наедине. Эти ветреные особы дерзко смотрели на него смеющимися глазками, кокетливо встряхивали кудряшками и зазывно звенели дразнящими голосами. И Борисик никак не мог отделаться от ощущения, что они всё знают о нем и только и ждут момента, сделать ему какую-нибудь шаловливую пакость. Он относился одинаково ровно ко всем девушкам, даже к самым некрасивым и неприметным. Делился конспектами, бегал после лекций в ближайшую кафэшку и даже ходил на вечеринки, где после выпитого стакана дешёвого портвейна чувствовал себя полнейшим и неприкаянным идиотом, потому как терял ко всему происходящему вокруг себя малейший интерес.
Светлана работала крановщицей в том же цехе, что и Борисик. Она была крашеной блондинкой, носила приталенный комбинезончик и повязывалась по самые глаза белой с горошками косынкой. Она ничем бы не выделялась из девушек цеха, если бы в тот злополучный день Борисика не окликнула бойкая уборщица Зоя с претензиями на сифонящий кран и чуть ли не силой потащила его в женскую раздевалку. Дело было в середине смены, а потому в раздевалке вроде бы никого было быть не должно. Но… как говорится, не должно, а оказалось. Да притом, в самом, что ни на есть первородном виде. Светлана только крикнуть успела, а свои интимные женские прелести прятала так неумело, что Борисик невольно их все разглядел.
Что тут было сказать после этого? Вспыхнула ли любовь? А кто её – эту любовь – разберёт… Ну, в самом деле, если женщина крепко засела в голове, и ты её даже в грезах целуешь и тонешь в жарких объятиях – то что это?
Конечно, что-то было - это Борисик твёрдо помнил. Что-то этакое, от которого было на душе аж до мурашей по спине. Но до свадьбы дело никак не доходило. Полгода Борисик ходил к Светлане в её коммуналку, где она жила с престарелой матерью. Кушал куриный суп с лапшой и смотрел по телевизору «Иронию судьбы». А заявление в ЗАГС подал, когда узнал, что семейным дают квартиры в новом доме. В конце концов, - рассудил справедливо он, - когда-то всё равно жениться придётся.
Борисик чувствовал себя хоть и не образцовым, но вполне нормальным семьянином: он не жалел денег на совсем даже недешёвую одежду для жены, не скупердяйничал, когда они ездили отдыхать на море и в день рождения супруги, перебарывая в себе неумираемые инстинкты скопидомства, покупал три розочки темно-бардового цвета.
Пять лет они жили, как все. Он приносил домой зарплату и, как выполнивший свою главную обязанность женатый мужчина, неспешно ел после работы суп, потом выходил покурить на балкон, и лишь после этого благосклонно позволял супруге убирать со стола, мыть посуду и вообще заниматься своими домашними делами. Потом они садились смотреть телевизор, и Борисик, умиротворенный супом, выпитым после ужина пивом и уютом чистых комнат, тут же начинал всхрапывать, смешно булькая губами, на что супруга тактично реагировала приглушением звука и выключением света. И когда Борисик просыпался, то всегда искренне удивлялся: «Я что, опять закемарил?».
А в тот памятный вечер он удивился гораздо раньше – сразу после того, как открыл ключом дверь. Светлана стояла в прихожей и нервно комкала в руках носовой платок:
- Я больше так не могу…
- Чего не можешь? – не понял Борисик.
- Жить так не могу…
- Жить?
Борисик медленно стянул с ноги ботинок и бросил его в другой конец прихожей:
- И как, ты считаешь, мы с тобой должны жить?
- Ты только не кричи, - повернулась к нему спиной Светлана, - я подала на развод.
И всё…их семейная жизнь треснула так внезапно и стремительно, что Борисик ничего не понял. Как будто бы и не было свадьбы с её суматошным загулом и не было того осеннего закатного дня, когда он внёс на руках зарумянившуюся от смущения невесту в новую квартиру. Как будто не они миловались, не уставая от любви, в первые брачные дни.
- Да она просто сучка, твоя Светлана, - опрокинув рюмку в свой лоснящийся от салата рот, вдруг после долгой паузы сказал Вениамин и весело сверкнул золотым зубом. – Ты думаешь, у неё никого нет?
Борисик даже жевать перестал от таких слов друга:
- Ты это серьёзно?
- Да весь цех уже только и талдычит о ней да Михалыче…
- Михалыче?
- А ты, небось, ничего и не слышал? Он уже вторую неделю её домой на своем жопарожце отвозит… твою красотулю…
- Послушай, - заволновался почему-то Борисик, - а как же его Оксанка?
- Хватился, - Вениамин основательно обтёр губы ладошкой, - с Оксанкой он уже, как полгода не живет…ходит, конечно, по выходным – у них пацан растет… а так – он птица вольная, все холостые бабы его.
- Зашибись…- промычал сквозь зубы Борисик, - променяла меня на Михалыча…
- Ну, ты-то тоже, небось, бабёнку какую приглядел? А? – толкнул игриво друга в бок Вениамин.
- Да на фига… - Борисик хотел ещё что-то добавить, но вдруг осёкся и, неожиданно перейдя на шёпот, пьяно прошелестел, - а это правда, что Михалыча судить будут?
- Правда…- Вениамин вплотную придвинулся и дохнул неприятным запахом, - я затем к тебе и пришёл. Тут такая штука вышла… вобщем, ты мне должен твёрдо обещать, что о нашем базаре никто – ни гу-гу…
- Да, ты о чём таком спрашиваешь?
- Потому и спрашиваю, что дело моё – швах… мы, ведь, тогда с Колькой Шориным ремонтировали кран-балку в литейке. Михалыч пошёл включать рубильник, а Колька попросил меня нажать кнопку «Вира» на пульте. Ну, я и нажал…
- Перепутал с кнопкой хода? – испуганно догадался Борисик.
Вениамин, закатив глаза, развёл руками.
- А что Михалыч?
- Так я тут же с испугу убежал…
Борисик тупо принялся разглядывать ржавое пятно на стене:
- А сам-то Михалыч что говорит?
- Отпирается, конечно, да никто ему не верит.
- А тебя менты не пытают?
- Пытают…но я на алиби бью.
- Какое алиби?
- Ну, мол, меня в это время в другом месте видели.
- Кто видел?
- Ты, например…
… Какое-то время Борисик считал себя нейтральным человеком в расследовании смертельного случая в литейке. Его никто не спрашивал о Вениамине, он никому ничего и не говорил. Михалыча он не видел, потому как тот сидел дома и на улицу носа не показывал. А Светлану раза два встречал, но говорить с ней не стал: видел, что ей было не до него. Расследование дела шло к концу, и о вине Михалыча все в цехе говорили, как о бесспорном факте, хотя жалели его и видели в случившемся только роковое стечение обстоятельств.
Но чем ближе подходил день суда, тем у Борисика тревожнее становилось на душе. Его никогда не обременяемая напрасными переживаниями совесть вдруг начала проникать в сознание, трансформируясь в неприятные ощущения.
«Какое мне дело до всех этих расследований и судов? - успокаивал было он себя, но тут же его совесть поднимала скромно голову, тихонько подавая голос из своего угла, - а как же быть с той несправедливостью, которая непременно наступит из-за твоего молчания?». «Но я ведь ничего не знаю о случившемся, только с чужих слов…», - снова вроде бы находилось справедливое оправдание. А совесть не сдавалась: «Тебя никто и не просит проверять пьяную просьбу друга. Твоё
