Чёрное перо

показывая дурные зубы.
Клод кивает, мол, понял-понял, хотя ничего он не понял. Чудится ему – он рядом с разгадкой всего бытия, а разгадка всё не идёт. Не ближе она ему! Но и не дальше ведь, дрянь такая.
А тоска ест, ест его!
–А ты откуда и куда? – спрашивает цыганка и от этого простого вопроса что-то заходится в душе Клода. Он говорит и говорит, и не может остановиться, и страдает о жизни никчёмной, и о пути бессмысленном, и о стихах бездарных, но нужных толпе, и о нищете…
Не замечает уже, как усаживают его к костру, как дают ему котелок с супом и рыбкой мелкой, как ест он, как тепло ему.
–А ты, мил человек, чего желаешь? – спрашивает у него кто-то давно уже невесёлый, но сердечный.
Клод затихает. Задумывается, захватывают его муки. Чего он желает? Да он…да он!
Ничего он не желает.
–Стихи хотел писать, хорошие, – бурчит Клод.
–Их ты! – смеются его новые друзья, переглядываются, – дел-то! Ну прими тогда, на добру память, да на напутствие.
Клод и оглянуться не успевает, а ему уже вкладывают в руки чёрное, нежное перо. Длиннее гусиного, мягче и короче павлиньего, наконечник металлом обит…
–Пиши! – напутствуют ему, и он, как в тумане, идёт прочь, в город, и сам не знает, почему в руках его так тяжело.
***
Чёрное перо ведёт его руку. Чёрное перо выводит его рукой те слова, которых сам Клод, к примеру, и не знал (или читал где-то, слышал, да позабыл!). Чёрное перо управляет его рукою, оно выводит и выводит на сероватом пергаменте фантастические образы, оно заставляет его выписывать метафоры, плести хвалебность природе, самой сути вещей, и всё это такое красивое и славное, и всё это такое потрясающее, но…
Не его, не его!
Он не знает этих слов, не знает этих образов, и откуда они могут быть в нём? Но его рука вывела их! Его рука сочинила всё это…
Или не она?
Чёрное перо! Это всё оно, это всё оно, виновато, оно, заклятое. Подлое…чёрное.
–Тлеющий дух приюта искал –
Вечно один, подневольный…– Клод перечитывает свои (не свои) строки, и не знает, откуда это в нём. Гордыня говорит: ты просто всегда был великим поэтом.
Разум спорит: ты всегда был никем, Клод, откуда это могло бы вдруг взяться в тебе, если прежде не бралось?
–Я велик! – спорит Клод с разумом, а сердце его бьётся тревожно-радостно, может и впрямь того? Велик?
Клод читает эти свои-не свои стихи в толпе. Привыкшие к грязным и грубым памфлетам, обличающим знать, люди недовольны. Кто-то даже отходит и нарочито зевает, кто-то не скрывает злорадства:
–Не тот!
И по городу в тот же день идёт памфлет от очередного побродяжки-поэта, написанный дурным стихотворным сложением:
–Стал наш Клод
Уже не тот!
Сдулся он,
Стар, смешон,
Решил, что может
И строки сложит,
Но не о том, что ждёт народ…
Уже не тот наш Клод,
Не тот!
Подхватят памфлет, закружат, засмеют. Но Клод, ещё не знающий того, стоя на ящике посреди площади, и читая, впервые заметит, что стража недвижима, и что в толпе есть не только зевки, жадные до слухов и грязи, но и умные, оценивающие беспощадные глаза.
***
Чёрному перу нельзя сопротивляться. Чёрное перо ведёт его руку так, как он сам того не желает, ему уже больно, ему уже страшно, ему уже жутко, но пальцы выводят и выводят…
Чужое, не его!
–Где же бродишь ты, дух поминающий?
Где же мысли твои, нисходящие к смерти?
Клод шепчет себе под нос (или кричит?) он не различает. К нему тянутся гости, теперь у него откуда-то есть монеты, не брошенные ему на ужин толпой или трактиром, а монеты, на которые он может даже снять себе комнату. И гости! Корона знает, где он, но отчего-то не трогает его. И гости, гости!
–Вы ведь Клод? Не могли бы вы написать что-нибудь для памяти моей матери?
–Не могли бы вы написать что-нибудь лёгкое для вечера?
Он теперь «вы», он не побродяжка. У него есть ботинки и ужин, у него есть пергамент – уже не сероватый и шершавый, а даже гладкий, но это всё перо.
–Я велик! – смеется Клод и в эту минуту он страшен.
–Ты никогда не был велик! – спорит разум Клода. – Иначе, ты бы стал таким раньше! Раньше начал бы…
А чёрное перо выводит его рукою чужие слова, не даёт ему спать и толком есть – зачем вся эта бессмысленная возня, если можно взять в руки чёрно перо и писать? Вернее, взять, и пусть оно пишет!
–Избавься от него! Ты же сам на себя не похож! – Гастон возникает неожиданно, но в этот раз Клод его ненавидит – он ведь не в отчаянии, так чего надо Гастону?
Но почему-то он рассказывает ему всё.
–Ты бледен, худ, у тебя впали щёки и глаза…– они блестят, но не жизнью, а лихорадкой, и у Гастона слова застревают в горле.
Гастон хочет донести: ты друг мне, я за тебя беспокоюсь, и лучше бы ты был таким же беспутным как раньше, но не был похожим на сумасшедшего!
Но Клод слышит иное: Гастон завистник. Гастон хочет лишить его единственного сокровища, единственного, ради чего стоит жить, и…
–Убирайся! – сил в Клоде немного, но они все направлены в ярость, и он выгоняет с криками и скандалом Гастона, не заботясь о том, как выглядит всё это с точки зрения дружбы и порядочности.
Гастон немеет и покидает его.
Клод хохочет ему вслед, но недолго – чёрное перо его заждалось!
Лишь потеряв сознание от голода, и придя в себя заботою комнатной прислуги, Клод понимает всю правоту Гастона. Чёрное перо истомило его и впервые Клод не узнает себя в мутном зеркале.
Исхудавший, бледный, даже сероватый… почему-то он сам себе напоминает иссохшийся пергамент, только глаза горят дико и бешено.
–Нет! хватит!
Он идёт к столу, берёт чёрное перо, проклятое, ненавистное перо, и уже хочет расстаться с ним, вышвырнуть его в окно. Как раз под проток канавы, но…
Ещё один стих. Последний стих. Один, чтобы сделать хоть что-то, чтобы написать о самом пере, чтобы предостеречь, чтобы не было всё зря. И выбросить! И в новую (прежнюю) жизнь. Извиниться перед Гастоном, вернуть ему долги, написать грубый памфлет, послать к известной матери всех гостей-просителей, что так жаждут его строк.
Пусть нет никакого просвета в его жизни, это нестрашно. По крайней мере, в прежней жизни он сам выбрал ничего не значить для всей природы вещей.
Ещё один стих и всё. Навсегда!
Клод тянет из стола кусочек пергамента и чернильный прибор. Чернил мало – даже хорошо! Не получится написать много даже если захочется!
***
Первые два дня Гастон злился. Злился, потому что был он очень напуган, а злость она проще для восприятия, чем страх. В злости можно сказать, что кто-то другой виноват и на него всё плохое перевести.
Первые два дня у Гастона получалось. Он вспоминал все трактирные обеды, скормленные Клоду, и все слова поддержки, все шансы, что он ему предлагал, и злился на грубость и неблагодарность этого человека, который до того низвёл всю жизнь свою, что одному Гастону, похоже и дело до него оставалось.
–Ну, до того момента, как он меня из дома не выкинул, – уточнял Гастон сам себе и снова злился.
На третий день злость сошла и обнажила страх. Клод не был похож сам на себя, и то перо… всё это было слишком страшно и ещё два дня Гастон боролся со страхом. Наконец стыд пересилил и Гастон, проклиная себя за трусость, пошёл в дом Клода, поражаясь, что у Клода есть хотя бы адрес!
В кои-то веки!
Может и хорошо, что у него есть перо? Ну занесло от ветра славы и новых возможностей, так бывает, вот сейчас они поговорят, и…
Говорить оказалось не с кем. Плачущая комнатная прислуга провела его в комнату Клода.
–Ещё не убрали, ждём стражу, – объяснили ему, но заходить не решились.
Гастон, уже зная, что ничего хорошего он не увидит, вошёл внутрь, и его отшатнуло к стене. Он видел смерти и видел выцветшие, лишённые жизни тела. Но никогда прежде он не видел такой ужасной смерти и столько крови, никогда до этой минуты.
Клод лежал в неестественной позе, но это понятно для смерти. А вот то, что вся кожа его живота и руки были покрыты мелкими разрезами, которые при внимательном рассмотрении складывались в строки…
Это было уже непонятно Гастону. Он не понимал, что Клод, попав в последний раз по проклятие свое пера, исписал пергамент и закончил чернила, но мысль не покинула его. Тогда он встал у зеркала и в его мути, глядя на себя, принялся вырезать острым наконечником чёрного пера слова.
Прочесть которые, впрочем, было невозможно. Буквы плыли, заливались кровью.
Чувствуя себя близким к помешательству, Гастон отошёл от стены и медленно, стараясь удержать в желудке своём обед, наклонился над телом мёртвого безумного поэта. Двумя пальцами, с брезгливостью, он вырвал из окоченевших пальцев Клода проклятое чёрное перо, и, не примериваясь, рванул к окну, и в скором времени с облегчением разжал руку.
Чёрное перо, подхваченное ветром, изящно закрутилось в воздухе, точно не перо, а крыло маленького злого существа. Гастон высунул голову на улицу, стал дышать ртом, ему не хватало воздуха, не хватало ветра, не хватало жизни, чтобы осмыслить произошедшее.
Он знал, что Клод закончит плохо, но не представлял, что так нелепо и страшно. Хуже того – Гастону не хотелось выяснять даже – было ли чёрное перо заколдованным или дело было в самом Клоде? Ему хотелось, чтобы всё исчезло само собой, чтобы всё растворилось, исчезло с его глаз, как перо, которое куда-то нес ветер.
«Последние твои стихи… о чём они, Клод?» – думал Гастон, когда пришлось вернуть голову в душную, пропахшую безумием, кровью и смертью комнату. – «Что ты сделал, Клод? Кому ты писал? Себе, в посмертие? Думаешь, там есть стихи?»
Клод не мог отозваться на мысленные призывы старого друга, которого считал вестником и подтверждением своего отчаяния и падения. Он лежал тихий, настигнутый пустотой смерти, пойманной ею на остатки вечности.
На лице его был покой.