Жалоба Белой Лани (*)

Жалоба Белой Лани (*)
–Ваша дочь нездорова, моя госпожа, – слуга скорбно-мрачен. Он знает каким тоном следует говорить о подобных вещах, годы выучили его сердце и голос. – Она просит вас извинить её.
–Нездорова? – женщина резче, чем следует, вскидывает голову – копна золотистых волос, едва заметно тронутых сединой, рассыпается по её плечам, безжалостно сминая причёску, сложенную терпеливыми служанками, – что за глупости, Огюст? Как это – нездорова?
Огюст разводит руками, в этом его извинение. Как может докучать он молодой госпоже?
–Вот что, – женщина хмурится, – передай моей дочери, что я её жду на прогулку, что лесной воздух исцелит её куда вернее затхлой спальни!
Огюст покорно удаляется, а женщина остаётся в размышлениях. И ещё – в лёгкой обиде на Маргариту. Ну что за неудача? Только сегодня, впервые за многие дни она так прекрасно себя чувствует, и так весел её дух, и подвижно тело! И сегодня так хотелось прогуляться, поговорить с дочерью, но нет…
Нездорова! Не верится! Это же Маргарита, как она может быть нездорова? Она даже крепче брата всегда была. Когда Рене прохватывала лихорадка, Маргарита оставалась в добром здравии, и за все годы она едва ли чем всерьёз болела – повод к гордости! И тут – нездорова?
Не хочет просто, упрямится, вот и вся тайна!
Но сомнение, пусть далёкое и  смутное, в сердце всё-таки скребётся. Недолго, впрочем! Вот Маргарита выходит  к матери, да так скоро, что у матери и сомнений не остаётся –  всё дело в упрямстве, а не в нездоровье. Да и одета Маргарита подобающим образом – явно не с постели поднялась, и расчёсана…
–Синий цвет точно твой! – выдыхает мать. Сначала ей хотелось заметить дочери что-нибудь ехидное, но теперь уже нет желания, разглядывает она её с восхищением, любуется – тонкий стан, удивительные синие глаза, золотистая тугая коса! Ах, Маргарита, ждёт тебя большое будущее!
–Благодарю, мама, – Маргарита опускает глаза. Она бледнее прежнего, в самом деле, засиделась в комнате. И чего сидит?
Мать качает головой, вспоминая, что её в покои по юности было и не загнать – всё в лесах пропадала, наравне с отцом и братьями по лесам скакала, а дочка…
Ладно, каждому своё!
–Пройдёмся? Мне сегодня лучше! – задумчивость матери пропадает. Она улыбается Маргарите, гордится самой собой – целители грозились, что болеть ей три недели, но она им всем показала, что значит её род, и поднялась на неделю раньше.
Вот так-то!
–Я рада слышать, мама, – Маргарита соглашается, голос её глух. Это тоже обижает, но лишь немного.
«В прогулке развеется!» – думает мать и решительно берёт дочь под руку.
На землю наползает стремительный и безжалостный вечер, кроваво и страшно сверкает закат, точно адское горнило разверзлось и хочет поглотить всех смертных…
Маргарита подрагивает, косится на небо, вздрагивает. Мать это замечает и досадует про себя тихонько, что её дочь всё-таки словно птица, совсем к суровости неспособна.
«Я-то всегда другая была! И на охоту рвалась, а мать ругалась и плакала, но куда там! И оленя один раз из лука подстрелила… эх, юность!» – думается ей с насмешливой тоской. Но всё вы прошлом! Теперь уже не до того, теперь она госпожа, правит замком и землями, пока муж в походе, растит детей, управляется со всем и всеми строго, но справедливо. Сейчас уже она не вскочит на коня и не рванёт в лесную чащу, в самую тёмную часть, в сердце его, где переплетены все лесные тропы и где замирает время.
Время! Всему своё время. Поэтому сейчас  она не вспомнит вслух о лесах и о подстреленном олене, она скажет другое:
–Госпожа Жуайез присылала мне все две недели такие трогательные письма! Ах, можно подумать, что ей и впрямь есть до меня дело!
Она заливается смехом, Маргарита, запоздало сообразив, тоненько вздыхает, вроде тоже посмеялась.
–Но поблагодарить всё же стоит, – отсмеявшись, продолжает мать, с наслаждением вдыхая вечерний, особенно свежий воздух. – Может быть даже послать ей дар? Или нет, дар я, пожалуй, пошлю Генриетте. Ах, милая Генриетта, она так хочет моей смерти, что её всякий раз перекашивает от моего вида! Да, думаю, надо заверить её в своей дружбе и сообщить, что я хорошо себя чувствую. Что бы ей послать?
Маргарита отмалчивается. Она лишена злобного остроумия, и за это тоже горько матери – однажды её дочери придётся предстать перед двором, а там надо уметь ответить и предостеречь любой ответ!
«Ах, Маргарита-Маргарита, ну что ты за птица робкая!» – думает мать, но предпринимает ещё одну попытку расшевелить и развеселить дочь:
–Как насчёт кабана? По-моему, это будет остроумно!
На её собственный взгляд – это остроумно. Кабан пригодится в хозяйстве – это полезный дар, так что Генриетте не возмутиться, а с другой стороны – обитающей в лесном мраке, щетинистый, безобразный, портящий виноградники и фруктовые деревья вонючий зверь – это издёвка.
–Да, мама, – уныло соглашается Маргрита.
Терпение не вечно.  Мать резко останавливается, сильным движением, которое никак не подходит к движению т недавней болезни (откуда только силы находят?) разворачивает дочь к себе лицом, встряхивает за плечи:
–Да что с тобой не так? Ты точно курица сонная! Унылая, бледная, блеклая! Очнись! Заколдована ты, что ли?..
У Маргариты в глазах слёзы, но она не пытается сопротивляться матери. Напротив, кажется, даже будто бы рада гневу материнскому, точно в нём сейчас она обретёт спасение.
–Ах, мама! – Маргарита бросается к ослабленной, уже жалеющей о своей резкости (ну не всем быть яркими и ловкими в  жизни!) женщине, заливается слезами, уже не стыдясь своей слабости. – Ах, мама! Если бы ты знала…
–Ну тише-тише, – утешать она не умеет, никогда не умела. Да и сама за жизнь плакала раза три-четыре, едва ли больше. – Маргарита, не реви, глаза опухнут, выцветет вся синева! Что с тобою, дитя?
«Влюбилась?» – предполагает материнское сердце, но тут же отвергает саму мысль. Маргарита ещё холодна, весна не пришла к ней. да и слёзы уж больно горькие.
–Мама! – Маргарита смотрит на неё с надеждой, – только не считай меня сумасшедшей, прошу тебя!
–Хорошо, – обещает мать, а про себя думает, что начало ей совсем не нравится. Вряд ли после этого её дочь скажет, что полюбила ежевичное вино, которое прежде и пить не могла.
Но что-то же она скажет?
–Я дева только в свете дня, – голос Маргариты дрожит, да и сама она крепостью не отличается.  Кажется, ещё немного и она упадёт в обморок, –только до ночи, мама! А дальше, как только темно, как луна…
Она застывает, словно боится произнести, прячет глаза, не решается.
–Ну?! – сколько же нужно терпения? Ну? В чём тайна? В чём, Маргарита? Нервы и без того натянуты как тетива, скажи уже, а то режут нервы душу.
–По ночам я белая лань, – голос Маргариты падает, и она выдыхает, решилась!
Сначала из груди матери вырывается нервный смешок. Придумала! Лань она! Напугала! Выдумщица! Надо пригласить духовника назавтра и…
И вспоминается против воли, всплывает в материнской памяти история из юности, тот подстреленный олень, ею же самой и подстреленный, и его громадная туша, которую затягивали люди отца на двор.
–Что же ты сделала? – к ней самой тогда сбегала по ступеням мать, – что ты сделала, Антея?
–С одного выстрела! Прямо в глаз! – хохотал отец, довольный ловкостью своей дочери, – ты бы видела это!
–Что же ты сделала…– мать не слышала отца, смотрела на неё, Антею, в ужасе, – вы разве не знаете, что охота в этом краю запрещена, что…
Сказки, сказки! На них росла сама Антея. Помнила она их, знала крепко – что, дескать, был святой дух-покровитель, что принимал он образ оленя и жрецы и жрицы приходили в леса на четвёртый день лета, чтобы вознести ему почёт и дары.
–Сказки это! – хохотал отец, и хохот его подбадривал присмиревшую тогда Антею. – Не слушай её! Леса тут богатые, а жрецов и жриц уже давно и нет. все охотятся и мы тоже станем. Человек на то и существует, чтобы охотиться!
–Осквернение это! – спорила мать, и глаза её полнились ужасом. – Не простит вам дух, и заклятые земли…
–Уймись! – отец потерял терпение, – дочь напугаешь!
–Отомстят, – повторила мать, на Антею глядя, – через детей… дождутся они, как зверьё дети твои сгинут, проси прощения!
–Уймёшься ты? – взревел отец и мать затихла и больше о том не говорила, только на пиру к холодным кускам оленины, залитой брусничным и ореховым соусом, не притронулась. Антея тоже не хотела, но оленина пахла так вкусно, и так все её хвалили за удачный выстрел…
«Сказки это, отец прав!» – решила Антея и отломила себе здоровенный кусок холодного мяса, брусничный сок, точно свежая кровь, закапал на её тарелку.
***
Это всё лишь миг. Дальше – рассудок.
Сказки! Сказки всё это, было и будет. Всё имеет своё объяснение, и следовать надо закону Божьему, а не древним сказкам о духах-оленях и жрецах, проклинающих!
–И давно? – спрашивает мать, стараясь, чтобы её голос звучал естественно и не нервно.
–Кажется, недели две, – шепчет Маргарита.
Ясно. Две недели назад наступило пятнадцатый год Маргариты, это был четвёртый ден лета…
«Нет, неважно какой это был день!» – страшная догадка поражает, но мать гонит её проч. Хватит. Её дочь нуждается в ней.
–Я не сплю, – продолжает Маргарита, – чтобы никто не увидел меня, я выхожу за мгновение до того в сад. И там хожу. Но…
Есть ещё что-то?
–Но Рене… он решил, что я лань. То есть, он же не знает что это я? не знает.
«И слава богу!» – против воли думается матери, но дочь она не перебивает. Надо не спугнуть её доверия и узнать всё, от этого уже и решать…
–Он охотится за мной. Со своими людьми. Три ночи назад пустил собак.  Я уже и в лес уходила, а он с гончими…и я бегу. Он же не знает, не знает!
Маргарита опять рыдает, но зато её матери кажется что найден ответ. В самом деле – уже где-то с неделю, а может и боле, Рене рассказывает об охоте на крупную белую лань. Что ж, всё ясно! Повадился её сынок на ночную охоту – в темноте серебрятся белые бока лани, и воздух прозрачен, и тише, и особенный шарм – она, конечно, не очень была согласна, но сыну не перечила – хоть кто-то унаследовал от неё вкус к жизни.
А Маргарита? Ну, Маргарита наслушалась россказней брата, может увидела как гонит он по саду лань, услышала псов, потом ей приснилось, что лань – это она…
«Маргарита, пташка ты моя легковерная! Сожрёт тебя эта жизнь. Какая же робкая, и сердце у тебя как птичье! Ну Рене, тоже хорош! Знает же впечатлительность сестрицы, вот я до него…»
–Маргарита, дитя моё, – она ласкова с дочерью, – ступай в свои покои, ты истомлена! Я обо всём позабочусь!  Огюст, Огюст!
Старый слуга тут как тут. Знает, всегда знает, когда он пригодиться может.
–Проводи мою дочь в покои. А ты, дитя, ни о чём не волнуйся. Я твоя мать и я тебе дам защиту!
Маргарита улыбается. Бледная, слабая улыбка, но всё-таки улыбка! Она верит матери.
«Тем более от чего защищать-то? Тьфу! Ох, Маргарита!»
***
–Нет! – Рене даже оскорблён такой просьбой. – Мама, ну что за глупости?
–Это не глупость, а просьба!
–Да приснилось ей, приснилось! А я что? страдать? Да мы же её почти загнали! – Рене искренне обижен.  В нём материнский азарт к охоте и он скорее от вина откажется, чем от этого бешеного удовольствия, когда ты – гонитель, когда ты – сила.
–Пусть и приснилось, а нервы её надо беречь!
–А как насчёт моих нервов? –