Танец стерхов

здесь… Всё правильно.
Потом мы завтракали, отец подтопил дом и неспешно сложил в сумку всё необходимое – палатку, походную печку, продукты.
- Пересечём  болото, за ним есть небольшой лесок, там и поставим палатку. Оттуда их будет хорошо видно.
- Откуда ты знаешь, что они прилетят?
Он посмотрел на меня так удивлённо, словно я не понимал самых простых вещей. Но я действительно не понимал, и очень боялся. Если не прилетят, что тогда?

          Отец сказал, что нам предстояло пройти не самое большое болото – низинный торфяник с древесным ярусом из лиственницы и кустарника. Под ними, на глубине  сантиметров тридцать, мерзлота. «Сейчас болото ещё не оттаяло, - успокоил он, говоря словно с самим собой,  - разберёмся потихоньку». Но дорога эта показалась мне много длиннее, чем через перевал, может оттого, что спать мне уже не пришлось. Наша тропа состояла сплошь из одних бугров и ям, и была она разной по ширине, петляла, то вправо, то влево, вниз - вверх. И ещё, кто-то её заранее пометил, попадались там разные приметы:  раскрашенные засечки на деревьях, дырявый котелок, привязанный к раздвоенному пню, старый валенок, висящий на суку вверх голенищем, в общем, поработали над этой тропой.
- Если оно замёрзло, то зачем тропа?
- Чтобы не заблудиться, она самая короткая.
Я так и не понял, кто её проложил. Думаю, отец сам был здесь не однажды, он словно заранее знал этот путь. Бывало, что среди болота встречались ровные участки, и тогда он волок меня на толстой фанере, закрепив на ней ремни с помощью металлических колец. И этот было так громко, что в ушах у меня гудели и скрипели тысячи деревьев. «Откуда у него столько сил?» Только потом я понял, что силы нам даёт вера. Вера – единственное, что может подвигнуть человека к невозможному, и если есть вера, то нет ничего невозможного. Но тогда я этого осмыслить не мог. Страх был моим спутником, страх, что не прилетят птицы, что я не встану на ноги, что отец может сбиться с пути. Я не мог поддержать его в тот момент. Я был слаб духом, а вернее сказать, дух мой ещё не проснулся.

За болотом следовала полоса леса. На ветвях невысоких редких елей ещё лежал снег. Ветви деревьев опущены вниз, и сами деревья стояли так неуверенно, наклоняясь, словно ища  друг у друга защиты, а иные опустились к самой земле. Отец заметил мою растерянность.
- Это они так земле-матушке кланяются, - улыбнулся он. Расстелил на земле оленью шкуру, уложил меня и, кивнув на дерево, пояснил, - здесь снег ещё две недели назад был сантиметров сорок, под такой тяжестью стоять о-го-го! Не бойся, сейчас поставим палатку, разведём огонь.
- Ты понимаешь, - он встряхнул меня за плечи, - мы уже пришли!!
Отец с энтузиазмом распаковывал наш скарб.
- Теперь остаётся только ждать.
- Сколько ждать?
- Как получится, - он посмотрел на меня с таким участием. Видно, его удивляло, что я не разделяю той радости.
Вбив колья, привычными движениями он натягивал тросы. Через несколько минут в этом безлюдном нехоженом месте, как по велению волшебной палочки, возникло яркое цветное пятно - убежище. Наша палатка ярко-оранжевого цвета на бело-сером фоне словно бросала вызов всему - холоду, зиме, болоту, покою, жизни наконец, которая обошлась со мной так безжалостно и жёстко. Именно здесь нам предстояло дожидаться того, за чем мы пришли.
  Отец расстегнул полог нашего временного жилища и вошёл внутрь. Я расслышал стук металла, видимо он устанавливал походную печурку, так как в круглое отверстие в матерчатой стене просунулась труба сантиметров пятнадцать в диаметре. Затем он внёс меня в палатку и уложил на подложку сверху которой постелил коврик из сохатиной шерсти, его шила моя мать. Коврик тот был лёгким, тёплым, практически воздушным и легко складывался. В палатке ветра не чувствуется, да и печка делает своё дело.
- Сейчас постелим шкуру, тогда уж точно, согреешься… А уж после чая, - он старался подбодрить меня, - я тебя так накормлю, язык проглотишь.
Печурка стояла на деревянных чурочках. «Где он их раздобыл?» Потом я понял, что все подручные средства  были заготовлены загодя, что план этот отец вынашивал давно, и основательно подготовился к нашему походу. В небольшое металлическое отверстие он подкладывал и подкладывал бересту, сухие щепки, веточки, а затем и более крупные поленья, постепенно раззадоривая пламя. Вскоре наша печь заработала на полную катушку, и в палатке запахло смолой. Отец, словно понимая мой вопрос, успокоил меня.
- Это лиственничная смола стекает в перестыки трубы, их нужно было вовнутрь  делать… недоработка моя… от того и пахнет. А что? Даже приятно, живой запах. Гляди, что я придумал, - он расстелил сбоку у накалённой печи листы фольги и положил на них несколько маминых лепёшек, - будут у нас сегодня настоящие блины. Смотри, какая духовка получилась, почти как дома.
В палатке стало совсем тепло, сытный обед, чай с мёдом и душицей расслабили меня, приятная истома растеклась по телу и незаметно для себя, я задремал. И во сне меня опять раскачивало, словно на волнах, и сквозь сон я расслышал, как отец застёгивает снаружи входной замок. 

Проснулся от того, что он неистово тряс меня за плечо, открыв глаза, я увидел перед собой его взволнованное лицо.
- Просыпайся!  Скорее!! Они уже здесь, - его волнение передалось и мне, - скорее же… скорее!!
Отец укутал меня в покрывало и, постелив на толстый картон оленью шкуру, уложил, приподняв изголовье, чтобы я мог видеть пространство впереди себя.
- Тут совсем рядом.
Я вспомнил его бег и себя на этом картоне, который, как тёрка скрёбся по дороге и тысячи голосов сопровождали это движение. Я зажмурился. Накинув на себя нашу  нехитрую упряжь, отец устремился к востоку от палатки, он даже не застегнул вход. Я пытался кричать ему, что у нас выстудится тепло, но куда там? Всё было тщетно. У него словно крылья выросли.
Вскоре мы остановились на излучине двух дорог, и отец передал мне свой полевой бинокль, он отрегулировал расстояние между центрами линз и сказал,
- Ближе подходить не будем, журавль - чуткая птица, мы можем их напугать.
Я протёр замёрзшие линзы. Увеличение этого оптического прибора составляло:
«х 40». И практически на расстоянии вытянутой руки я увидел огромное поле, окружённое редким подлеском. Место это находилось на возвышенности, и снег здесь почти растаял, только кое-где редкие его островки дразнили солнце белыми неровными плешинами. На фоне огромного солнечного диска, нужно признаться, что  до сих пор я не видел такого большого и яркого солнца, показались шесть парящих птиц. Они выстроились в ровную горизонтальную линию, почти касаясь друг друга распростёртыми крыльями, и летели прямо на меня,  протяни руку – и вот они, рядом. Долина наполнилась приветственными криками. Кричали журавли не громко, но я понял, что так мне только казалось, ведь мы были далеко. Эти вновь прибывшие опустились на землю, а там их уже встречали собратья, подпрыгивая на тонких длинных ногах и радостно взмахивая крылами, словно лёгкими покрывалами. И те и другие кружились в приветственном танце счастья. Солнце – Ра – Радость. Эту картину можно было назвать одним единственным словом – Радость, радость жизни, торжество любви. Мы часто ищем смыслы, не осознавая, что сама жизнь и является смыслом – самым ценным, что есть у нас. И этот танец пронзил меня этой мыслью, я только сейчас понимаю, что многим она приходит лишь в конце, когда жизнь вытекла, и на дне сосуда осталось совсем немного. Но мне повезло, я понял эту истину в детстве, и это решило исход.

Птицы по парам сходились в танце, исполняли наклоны, взлетали, подпрыгивали, взмахивали крыльями синхронно и попеременно. Они всё кружились и кружились, описывая круги и восьмёрки. Журавли пели им одним известную песню, зазывая вновь прилетевших в свой круг, кланялись друг другу до самой земли. Иные, объединялись в четвёрки и, синхронно поднимая головы к небу, призывали своих собратьев  присоединиться к общей пляске. К образовавшемуся хороводу подлетали всё новые и новые особи, приобщаясь к сакральному действу. Некоторые парочки уже отделились от общей массы и чинно прохаживались друг перед другом по краю долины. Уединившись, они целовались, соединяясь клювами, после чего, подняв головы к небу, криками приветствовали друг друга, а может, благодарили небеса за то счастье, что дала им жизнь.
Отец рассказывал, что стерхи моногамны, самец и самка всегда неразлучны. Обычно, у них выживает лишь один птенец, но если повезёт и второму, то пара выкармливает двоих. И первый непременно крупнее, ему достаётся больший кусок. Второй не против. Родители на него мало обращают внимания. Видимо, инстинкт заставляет их выхаживать сильного, для укрепления потомства, а тому, что слабее, остаётся покориться судьбе. Я смотрел на этот удивительный танец, и незаметно для себя вспоминал рассказы отца. И мой ум вдруг остановился: не было мыслей, слов, не было ничего. Так останавливается само время. 
Я подал отцу бинокль. Тот отрицательно покачал головой.
- Смотри… Смотри, - сказал он мне, - запоминай! Каждый крик, каждый взмах… когда ещё придётся?

В нашу палатку мы вернулись под вечер, разговаривать совсем не хотелось.

Рассказчик замолчал. Молчала я, молчала и Айгуль. Наш чай остыл.

Выздоровление

- И что, после этого вы встали на ноги? – отважилась я, наконец, спросить.
- Не сразу... Тот поход был лишь началом пути.
Он снова задумался.
- Чудес на Земле не бывает… Мы делаем их сами.
- Выходит, это путешествие вам ничего не принесло?
- Почему же? Оно задало мне вектор. Направление. И это само по себе, уже половина результата.

Отец мой это понимал, но не я. Я тогда вообще ничего не понимал. Он сделал мне лежанку, и та состояла из трёх частей, которые можно было смещать друг относительно друга с помощью фиксатора, какие бывают на раскладушках, знаете?
Одна часть сделана для ног, и она меняла положение в области коленей. Другая размером от колена до крестца, и самая длинная - третья – от крестца до макушки.
В расправленном положении эта простая конструкция представляла собой обыкновенную лежанку, я на ней лежал. По сути, я на ней жил. Но отец с помощью фиксатора регулировал положение верхнего отдела, приподнимая его на один-два сантиметра, относительно среднего отдела. А нижняя часть наоборот опускалась вниз, предполагая, что ноги мои должны сгибаться в коленях.
Я приподнимался постепенно, и длилось это долго. Иногда происходил откат. Мы возвращали фиксатор на несколько делений назад, и всё начиналось сначала. Это было очень медленное восхождение. И настал тот день, когда я уже сидел, спинка моего «кресла» зафиксировалась на девяноста градусах относительно сиденья, а голени мои согнулись ровно на столько же, относительно бёдер. Тогда старшие братья начали меня возить в этом кресле в школу. Отец доработал его, чтобы можно было передвигаться. Меня взяли сразу в третий класс, я ведь достаточно учился дома. Но и в третьем классе я оказался переростком.
Потом было ещё много приспособлений – костыли, ходунки, всего не расскажешь. Так я встал на ноги. Когда закончил школу, то мог передвигаться сам – без посторонней помощи. Я всегда чувствовал необыкновенную тягу к учениям, и думал, что так чувствует