Моя тёща.

атомную бомбу, минуя бюрократическую бумажную волокиту. И это была самая страшная государственная тайна, бдительно охраняемая первым отделом и двумя рядами колючей проволоки со злющими овчарками между ними.

    Василий был опытный слесарь. Про таких говорят: "Золотые руки". Но не золото липло к его рукам, а почему-то больше бутылки с этим самым злополучным шилом. Все от простого работяги до заводского начальства за работу расплачивались с ним "огненной водой". Так было принято. И если рабочий хотел кроме выпивки иметь ещё и достойную зарплату для семьи, то его почётной обязанностью было выполнение работ в квартире и на даче у начальства, согласно имеющейся у него специальности. Тогда и наряды правильно закроют, и премию дадут, и "стройку", согласно очереди. А в конце рабочего дня, проведённого в начальственной квартире, ещё и бутылку спирта. Так сказать, посошок на дорожку. Поначалу Василий отказывался, но годам к сорока спился окончательно. Его и общественность "разбирала" на общем собрании, и премии его лишали за залёты в вытрезвитель, и жена на него начала смотреть косо, и с дочкой поругался, и даже кошка, казалось бы, ни с того ни с сего начала на него шипеть. Страшно болел сожжённый техническим спиртом желудок, а тут ещё кризис сорокалетних, когда человек пытается переосмыслить прожитую жизнь... В конце концов, собрав воедино остатки замутнённого алкоголем сознания, Василий решил, что дом он построил, деревьев посадил достаточно, детей вырастил и, опрокинув последний стакан, сунул голову в петлю...
    После смерти мужа семье Веры Ивановны опять пришлось затягивать пояса. Дети доучились кое-как, переженились, но дочка не долго была замужем, вернулась к матери с маленьким сыном. Так и стали они жить втроём. Дочь Татьяна работала, а Бабуля, как звал её внук, занималась хозяйством и воспитывала ребёнка. Своих детей она воспитала добрыми, отзывчивыми, спокойными. И внук рос таким же. Жизнь потихоньку вошла в своё русло.
 
    Интересный случай произошёл с нашим соседом, который несколько раз брал взаймы у Бабули деньги. Он в молодости работал где-то на севере и заработал право выйти на пенсию раньше на шесть лет. Потом вернулся на родину, устроился на завод и без проблем доработал до шестидесяти . Незадолго до этого заветного для большинства мужчин юбилейного срока он решил наведаться в пенсионный фонд, где ему с прискорбием сообщили, что он опоздал ровно на шесть лет. Тогда он сказал: "Хорошо, я опоздал, но верните мою пенсию за эти шесть лет, и  будем в расчёте!" "Нет, уважаемый, - ответили ему, - пенсия выдаётся только после поступления в нашу организацию Вашего самолично написанного заявления. А так как заявления нет, то плакали Ваши денежки!" Как он возмутился сначала! Как он расстроился потом! Как на него показывали пальцами и хихикали все соседи! Он пил неделю или больше, и каждому рассказывал свою душещипательную историю. А на юбилейном, по случаю его  шестидесятилетия, обеде один остряк - самоучка произнёс тост за нашу страну дураков и непуганых идиотов. Но у юбиляра, то ли к этому моменту всё перегорело, то ли он уже достаточно набрался, запивая высказывания предыдущих ораторов, почему-то на адекватный ответ обидчику или хотя бы на ответный тост не хватило пороху. Он только махнул рукой, и молча выпил.  До какой же степени надо верить в справедливость нашей государственной машины, чтобы позволить над собой сотворить такое! Да, времена меняются, а люди остаются прежними. И угнаться за этими изменениями ой как трудно, а порой и совсем невозможно...

    Вера Ивановна частенько ходила к своим старинным подругам в гости, помогала, кто нуждался, а над одной из них, Вассой Павловной, подруги вообще взяли шефство. Васса, или Василиса, как звали её хорошие знакомые, не имела детей и была старше своих подруг лет на десять. (Подружились они ещё в молодости, работая в войну на фабрике, да так и держались вместе.) Муж у неё умер, и осталась она одна в когда-то престижной, а теперь захудалой коммуналке с огромной кухней на три семьи. Деревянный дом с окнами на Волгу потихоньку подгнивал и разваливался, и пришлось Василисе на старости лет жить в одной комнате с крысами, клопами и тараканами. Родня у неё была, но она даже на порог никого из них не пускала. "Они хотят здесь кого-нибудь прописать, а меня сдать в дом престарелых. Пусть комната останется вам, у вас дети маленькие", - говорила она соседям. И точно, после её смерти, как смерч, нагрянули родственники. Квартиру , правда, взять не смогли, больших денег у Васёны не нашли, зато мебель выварили кипятком от паразитов и вывезли всё до гнилой доски и последнего винтика. Нам, соседям, тогда всё это казалось дикостью. Совести в народе в те времена было неизмеримо больше. А родственники Вассы Павловны, похоже, размножились, и теперь они хозяева жизни...

    Во второй половине девяностых с Васёной случилась беда. Ей много лет выплачивали пенсию за умершего мужа, и вдруг какой-то ревизор определил, что эти выплаты были незаконными. Деньги надо было вернуть государству, и пенсия Вассы уменьшилась настолько, что стало хватать только на хлеб и на воду. Может быть это расстаралась её обиженная родня? Кто знает? К тому времени Васёна далеко ходить уже не могла. Пыталась она торговать самогоном, но пьяные кампании на полянке под окнами дома заинтересовали милицию, и её строго - настрого предупредили. В магазин отоваривать продовольственные талоны ходили подруги и соседи, а раз в месяц женщины собирались и мыли её в корыте. Отоваривать же талоны на водку взялся живший рядом пенсионер, ветеран войны, тоже довольно преклонного возраста. Шла горбачёвская перестройка, и, привыкший к возлияниям, народ сходил с ума от дурацкого "сухого закона". Пили всё на ш: шпирт, шамогон, шмирновскую. Всюду валялись пустые флаконы из-под "трояна" -  жидкости для мытья окон, хорош также был лосьон огуречный - два в одном, делали какую-то настойку из конфет, так как сахарного песка не было, на заводе вымешивали и пили шеллак (тоже на ш) - техническую жидкость. Во всю гремели безалкогольные свадьбы, регулярно собирались общества трезвенников, извращенцы, а одного из наших соседей, алкоголика, забрали в лечебно - трудовое предприятие, ЛТП, где пять дней в неделю он лечился трудом и перевоспитывался, а два дня напивался дома до поросячьего визга. В понедельник, хмурый, вставал рано и, не похмеляясь, на сухую, шёл опять продолжать лечение. Деньги в те времена как-то потеряли свою ценность, и народ постепенно переходил на "жидкую валюту"  Хоть и с боем, но добровольному помощнику Васёны удавалось добывать заветные бутылки в толпе страждущих перед водочным магазином. Ветеранов тогда уважали, и даже в этих очередях пропускали вперёд. Главное было - протиснуться к прилавку и предъявить продавцу талоны, купоны, паспорт с пропиской и пустые водочные бутылки. Если чего-то не хватало, то ветерану приходилось идти в бой ещё раз. Зато если результат был налицо, они садились с Васёной за её широкий стол посередине комнаты, и начинались разговоры "за жизнь". Кончались они, как правило, приходом жены ветерана, худой, как смерть, старухи, которая выгоняла его в толчки, приговаривая: "Иди домой! Нечего по чужим бабам шляться! У тебя своя жена есть!" Молодёжь смеялась. Зрелище было, действительно, комичное.

    Но однажды Васёна так хорошо спрятала продуктовые талоны, что нашли их только родственники после её смерти. Как она расстроилась! "Всё, смерть моя пришла голодная!", - причитала Васса. И, несмотря на помощь подруг и соседей, она, действительно, умерла этим холодным осенним месяцем. Помощь от городских властей в виде продовольственного пайка опоздала. Её принесли, когда Васса Павловна, обмытая и одетая в последний путь, лежала на столе в своей комнате.
    После смерти подруги Вера Ивановна тоже сильно сдала. Да и то сказать, семьдесят нелёгких лет за плечами давали о себе знать! Отметили мы бабулин юбилей и отвезли её в больницу. Пролежала она в общей палате несколько дней, и тут решил я узнать, как идёт лечение. В кабинете сидели два врача - мужчина и женщина. Я подошёл к лечащему врачу - женщине и спросил, что с Верой Ивановной из такой-то палаты. Она порылась в своих бумагах и, глядя мне прямо в глаза, изрекла: "Ну, что же, жить она будет, но рожать больше не сможет". Этот диагноз, пересказанный мною впоследствии много раз друзьям и знакомым, над которым люди смеялись в десятки глоток, в тот момент поверг меня в шок. "Как рожать? Ей же семьдесят лет!", - переспросил я. Врач, ещё раз перелопатив свои бумаги, наконец, сказала: "Ага, вот. Это не та Вера Ивановна. А у этой, похоже, рак". "А как Вы определили, что у неё рак? Вы делали какой-нибудь анализ?" - пытаясь бороться с подступающей к горлу злостью, спросил я. "Да какой Вам нужен анализ? - вступил в разговор врач - мужчина, - Вы на неё посмотрите. Худая, бледная, одним словом - рак. А если Вам нужны анализы - везите её в раковый корпус. Там разрежут, проверят и скажут Вам точно. Но кому это надо? Лучше забирайте, и пусть она умирает дома". "Может быть лекарства какие-то нужны?" - не унимался я. Но врач мне, как школьнику, принялся доказывать, что не стоит тратить на Веру Ивановну деньги, что она и так умрёт, и что... Но я уже не мог воспринимать его доводы, не мог слышать его голос. Раздражение, злость и ненависть ко всем равнодушным и бездушным людям мира переполняли меня и выплеснулись, наконец, наружу. Расширенными, выкатившимися из орбит глазами я какое-то время смотрел в глаза женщине - врачу и не сказал, а, сам не узнавая своего голоса, выдавил из себя: "Я попрошу Вас внимательнее относиться к Вере Ивановне". Повернулся, вышел и хлопнул дверью.
обидно.
    Впоследствии оказалось, что моя выходка спасла Вере Ивановне жизнь. Одет я был в красивую кожанку. Как раз в такую, какие в то время, в середине девяностых, любили носить новые русские, в просторечии - бандиты. Они не раз уже привозили в хирургическое отделение этой же больницы истекающих кровью братков, и в машине, когда везли хирурга из дома на операцию, спокойно и доходчиво объясняли ему, что если их товарищ умрёт, то Айболит в скором времени отправится вслед за ним, а если сделает своё дело правильно, без ошибок, то получит вознаграждение. Об этом знал весь медперсонал до последней нянечки, и новых русских боялись, как огня.
    Опомнился я уже у койки Веры Ивановны. Посмотрел на неё критическим взглядом и подумал, что, действительно, выглядит она так, как будто только что из Бухенвальда. Она уже почти не вставала, и я спросил: "Как дела, Вера Ивановна?" "Дела - как сажа бела", - с вымученной улыбкой ответила она, и у меня защемило сердце...
    Но через неделю, к нашему всеобщему удивлению, моя любимая тёща пошла на поправку. Она начала вставать и, наконец, запросилась домой: "Всё, надоело мне здесь. Я тут лежу, а у меня в подвале кошки не кормлены. Внук разве накормит их так, как я!" А, выходя из больницы, мы с женой встретили лечащего врача Веры Ивановны. Она сама подошла ко мне и сказала, что у нашей Бабули перестал вырабатываться в организме