Неизвестный Пушкин

      Самое поразительное это то, что с неизвестным Александром Сергеевичем Пушкиным я встретился вовсе не в закрытом архиве, листая секретные досье или лишь недавно найденные историками документы, а просто взяв со своей книжной полке седьмой том из его полного собрания сочинений. Оно увидело свет достаточно давно, в 1964 году, и выпущено не за тридевять земель, а в Москве – издательством «Наука» немалым тиражом - 200 000 экземпляров. Далее в тексте все ссылки, кроме специально оговоренных, именно на указанный том данного издания.
Всем нам хорошо известно «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, а вот «Путешествие из Москвы в Петербург» великого русского поэта мало кому ведомо. Не странно ли? Почему-то первого единодушно превозносят как революционные демократы прошлого, так и современные демократы-либералы, хотя на словах они антагонисты, непримиримые враги.
Столь же схожа их оценка Александра Сергеевича – вроде бы, уважают, но о его «Путешествии из Москвы…» дружно умалчивают. Как и о многом другом. Чем же он не потрафил им? Ведь был, как известно, далеко не глупым человеком, всесторонне образованным и уж знал, что писал о Радищеве, ведь был, фактически, его современником. В отличие от более поздних певцов дифирамбов «Путешествию из Петербурга…». Казалось бы, хвататься нужно за подобные свидетельства. Ан нет, не по душе это произведение всем самозваным «демократам», «либералам». Почему же?..
Может быть, потому, что Александр Сергеевич практически по всем пунктам оспаривает написанное Радищевым. Точка зрения последнего растиражирована и стала практически «хрестоматийной»: всё в России плохо, повсюду беспросветный мрак и жуть, народ тёмен, забит и бесправен, а власть преступна, глупа и безжалостна…
А вот А.С. Пушкин в своей книге выступил ярым оппонентом этому. Цитирую:
«Не могу не заметить, что со времён восшествия на престол дома Романовых у нас правительство всегда впереди на поприще образованности и просвещения» (стр. 269).
«Фонвизин, лет за пятнадцать пред тем путешествовавший по Франции, говорит, что, по чистой совести, судьба русского крестьянина показалась ему счастливее судьбы французского земледельца» (стр. 289).
«Прочтите жалобы английских фабричных рабочих: волосы встанут дыбом от ужаса… У нас нет ничего подобного» (стр. 290).
«Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского унижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености и говорить нечего… В России нет человека, который не имел бы своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в  чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши: у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности. Наш крестьянин опрятен по привычке и по правилу: каждую субботу ходит он в баню… Судьба крестьянина улучшается со дня на день по мере распространения просвещения» (стр. 291)…
Здесь не могу удержаться и не сделать отступления. Очень «непривычна» цитата по своему содержанию. Из неё вытекает факт того, что в пушкинское время мы находились впереди Европы всей по уровню жизни и цивилизованности. Если ещё сомневаетесь, то перечитайте ещё раз слова поэта. Обратите внимание, что сравнивается положение русского крестьянина с трудовым людом тех стран, которые в те времена были самыми-самыми развитыми. Читая про корову, я вспомнил, что у нас в советские времена иметь автомобиль – «знак роскоши», а за границей моторизованы даже бездомные оборванцы, безработные, не говоря о просто не очень состоятельных людях. Нет в «чужих краях» и столь острой нехватки жилья, как в современной России. А когда-то было наоборот!..
Обращусь к свидетельству другого классика тех времён, процитирую всем известные лермонтовские слова: «на ловлю счастья и чинов заброшен к нам по воле рока». Тогда к нам толпами валили из Европы «на ловлю счастья и чинов» да и просто на заработки. Немцев, например, в результате набралось на целую республику со столицей в Саратове. Ныне же от нас рвутся за бугор, мечтая поймать «счастье» и «чины». Вот как всё разительно переменилось с некоторых пор!
Как же так? Мы понесли немыслимые жертвы в ходе многочисленных революционных преобразований, прошли истинные круги ада, насмерть перепугав всю планету, когда наш народ заставили претворять импортные утопии. И чего ради, зачем?.. Дабы жить хуже тех, кто до всех этих революционных нововведений завидовал нашей вольности и богатству? Получается, что мы сами себе навредили социальными экспериментами, подорвали своё состояние… Понятно, что не сами по себе с ума свихнулись, а нас «свихнули», сбили с панталыку, подбили на всё это революционные демократы (гениальный Фёдор Достоевский назвал их «бесами»), прекрасно зная, к каким результатам сие приведёт.
Ныне ясно даже ежу (не говоря уже о козлах, баранах и ослах), что в узловой точке исторического развития нас хитро и подло увлекли не на тот путь. Совсем не на тот.
А куда следовало двигаться, как развиваться?..
Ответ есть у великого русского поэта А.С. Пушкина, он словно предвидел подобный вопрос:
«Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества» (страницы 291-292).
Только вдумайтесь, как лаконично и точно! Им напрочь отвергнуты революционность, большие скачки, великие переломы, а указана необходимость реформ – мудрого постепенного улучшения жизни. Ежели жизнь ухудшается, то это – не реформы, а их противоположность! Принцип простой: нет улучшения – нет реформ.
В своё время этому мудрому совету русского гения не последовали наши социальные экспериментаторы – нет пророка в своём Отечестве! – взяли на вооружение чужеземные, заморские теории. Конечно же, позаимствовали их не у Сократа, который не уставал повторять о добронравии, этике, морали и уважении к законам, что неизмеримо важнее для человеческого сообщества, чем всё прочее. А мы только-только начинаем осознавать эту истину, ясную ещё в античность наимудрейшему из всех мудрецов.
Радищев же своим сочинением приближал политические потрясения – «страшные для человечества». Вот почему Александр Сергеевич назвал написание его книги «действием сумасшедшего» (стр. 353). А вот и другие оценки:
«Радищев начертал карикатуру» (стр. 289).
«Он есть истинный представитель полупросвещения. Невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему – вот что мы видим в Радищеве» (стр. 359).
«Какую цель имел Радищев? Чего именно желал он? На сии вопросы вряд ли бы мог он сам отвечать удовлетворительно» (стр. 360).
Оказывается, именно Радищеву адресованы слова поэта, ставшие широко известными и «крылатыми»: «Нет истины, где нет любви» (стр. 360).
Верно, то верно. Не было у Радищева любви к своему Отечеству, к своему народу, своей Вере, своей истории. Сейчас бы он находился в стае «этастранщиков» - тех, кто именует Россию «этой страной», кто называет русский народ «рабским», кто льёт грязь на всё самое святое для нас. Александр Сергеевич подобных людишек, презрительно назвал «клеветниками, врагами России».
Рыбак рыбака видит издалека, как и пасквилянт клеветника. Потому-то и прославлен презирающими свою Родину недоумками, а на патриотические высказывания великого поэта наброшена завеса умолчания. Даже эти цитаты, а их можно привести множество, показывают, что образ его сознательно искажён «по образу и подобию» революционных либералов, которым были нужны великие потрясения, а не великая Россия. Зуд у них в кулаках – «снести до основания», но кроме этого, больше ничего не умеют. Потому-то после них словно хан Мамай прошёл: ломать они умеют, а вот строить, созидать, творить не научились.
Александр Сергеевич ими представлен этаким либералом, вольнодумцем и мятежником, страдающим под «гнётом деспотизма» и «произвола тирана на троне». На деле же он являлся скорее разумным консерватором, сторонником «умной старины», просвещённой монархии и, конечно же, пламенным патриотом, уважающим русские народные традиции, нравы и русскую Веру.
Не очень любят лжелибералы говорить о том, как великий поэт относился к Западу, перед которым они холуйски лебезят. А вот у него подобострастия не было совершенно, ибо он знал цену своей стране. Помните его гордые слова в «Клеветниках России»: «Иль нам с Европой спорить ново? Иль русский от побед отвык?..»
В этих же стихах он, отвечая на вопрос: почему ненавидят нас западные либералы-цивилизаторы, он даёт достойный ответ: «За то, что на развалинах пылающей Москвы мы не признали наглой воли того, под кем тогда дрожали вы». Вот так припечатал их: тогда под Наполеоном «дрожала» большая часть народов Европы. Но – не мы! Наши пращуры разбили в пух и прах самую огромную армию в мире (по сей день её именуют «непобедимой»?! Позабыли нашу великую победу? Нет, не хотят помнить о ней! Даже наши доморощенные прозападные лжелибералы?!.). Не помогла Наполеону слава гениального полководца – гений Михаила Кутузова-Голенищева оказалась выше. Тогда изумилась этому вся планета, слово «русский» поднялось до небывалых высот. Оно звучало очень гордо.
Вот ещё несколько цитат, которые совсем не согласуются с «хрестоматийным» (читай: лживым) образом Александра Сергеевича Пушкина:
«Европа в отношении России столь же невежественна, как и неблагодарна» (стр. 306);
«Я убеждён в необходимости цензуры в образованном нравственно и христианском обществе под какими бы законами и правлениями оно бы ни находилось» (стр. 638).
«Нравственность (как и религия) должна быть уважаема писателем» (стр. 306).
Широко распространён миф о вражде поэта с властью. Есть ли она, эта «вражда», судите сами по цитате из письма 1831 года Александра Сергеевича начальнику тайной полиции А.Х. Бенкендорфу:
«Если Государю Императору угодно будет употреблять перо моё, то буду стараться с точностию и усердием исполнять волю Его Величества и готов служить Ему по мере моих способностей. В России периодические издания не суть представители различных политических партий (которых у нас не существует) и правительству нет надобности иметь свой официальный журнал; но тем не менее общее мнение имеет нужду быть управляемо. С радостью взялся бы я за редакцию политического и литературного журнала, т.е. такого, в коем печатались бы политические и заграничные новости. Около него соединил бы я писателей с дарованиями и таким образом приблизил бы  к правительству людей полезных, которые всё ещё дичатся, напрасно полагая его неприязненным к просвещению».
Гоголь о Пушкине сказал: «…это русской (так он написал – русской) человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет».
Двести лет прошли. Во всяком случае, со дня рождения поэта. Но, может быть, этот срок – двести лет – нужно отнести к иной дате, к более зрелому возрасту? Тогда назначенный Гоголем срок ещё не пришёл, он впереди…
А чтение политических