Попутчик

Было раннее утро, когда я зашёл в вагон скорого поезда, отправляющегося из Москвы до большого промышленного города на Урале. В двухместном купе я расположился пока один, немного волнуясь, о том, повезёт ли мне с попутчиком или с попутчицей, интересным ли будет собеседник и не будет ли он навязчив. Перед самым отправлением вошёл человек средних лет, европейского типа, крупного телосложения, с чёрными густыми усами, и приветливым выражением на лице. Мы познакомились. Выяснилось, что он едет почти туда же, что и я, только на одну станцию ближе и, таким образом, нам предстоит целый день провести вместе.
Как всегда, поначалу разговор не клеился, говорили о разном, пытаясь найти что-то общее. Разговор зашёл и о том, что в средствах массовой информации бывает много, занимающих наше внимание, острых преувеличений, без которых было бы скучно.
-Впрочем, - заметил я, - всю нашу жизнь можно сравнить с поездкой в поезде. Человек рождается, и как бы условно садится в свой вагон, едет сколько-то времени и на какой-нибудь станции сходит, заканчивая свою жизненный путь. А поезд идёт и другие пассажиры, севшие раньше или позже него, едут дальше до своих конечных станций. Но во время поездки, то есть, условно, своей жизни, люди вынуждены чем-то заниматься, разговаривать, есть, пить, играть в карты, читать книги и прочее. Чтобы развлекать нас или, если угодно, отвлекать от мыслей о неизбежности конца придумываются книги, создаётся музыка, картины. Вообще, всё искусство — в некотором смысле развлечение.
Я хотел дальше развить эту свою шутку, но вдруг мой собеседник остановил меня, неожиданно серьёзно:
-Отчасти это может быть и так, но всё же вы не правы.
-Да ведь, какая же здесь правда. Это всё образно, - ответил я.
-Ваше сравнение с поездом весьма интересно. Очень хорошая метафора, - сказал он и, как-то задумчиво помолчав, продолжил: но я хотел сказать об искусстве. Знаете ли, это очень опасная вещь.
-Опасная? Искусство? - удивился я, - Почему же?
Он немного замялся, затем, помедлив, сказал, как-то не смело:
-Я бы мог Вам рассказать. Только, любите ли Вы живопись?
-Конечно.
-А музыку? Только серьёзную, классическую?
-Да, люблю, - отвечал я, всё больше удивляясь.
-Знаете ли Вы картины художника Борисова-Мусатова?
-Только те что есть в Третьяковской галерее. «Водоём», «Призраки», ещё что-то.
На его лице мелькнуло удовлетворение, потом какая-то решительность, он что-то хотел сказать, как будто собирался с мыслями, но остановился. Возникла пауза. Не продолжить разговор было уже нельзя, тема была заявлена и, судя по всему, серьёзная. Но, как видно, начать ему было трудно.
И тут в купе постучали, проводник предложил чай. Мы оба согласились. Пока заваривали, размешивали сахар, я посматривал на него и мне казалось, что он, иногда взглядывая на меня, решает можно ли открыться незнакомому человеку или, пока не поздно, перевести всё в шутку.
И вдруг, он как будто решился сказав:
-Мы с вами не знаем друг друга и вряд ли ещё увидимся, поэтому мне не страшно, что Вы будете думать, смеяться надо мной или может быть поймёте меня, но рассказав о себе, почувствовав Вашу реакцию, я может быть лучше пойму и себя.
-Кто-то из великих говорил, что человек смотрится в другого человека как в зеркало, - добавил я.
Мы выпили наш чай и оба решили заказать ещё. Проводник принёс и печенье, так быстро, как будто ждал, что мы закажем. Впрочем, хлопот у него было мало, вагон был полупустой.
-Я родился, - начал он, - в столице одной поволжской, хотя и небольшой, автономной, но всё же республики. Мой отец певец-тенор окончил консерваторию в Москве, ему предлагали остаться в столичном музыкальном театре, давали комнату в общежитии. Но он уже был женат и когда предложили место солиста в республиканской филармонии вместе с  квартирой, то, не без влияния моей матери, выбрал этот вариант. Обладатель неплохого голоса, правда с небольшим дефектом, слышимом в верхнем регистре, он всё же мог бы сделать хорошую певческую карьеру. Помню его слова: у каждого есть свой потолок, и я свой знаю. Ездил по предприятиям, даже по колхозам, исполнял романсы и популярные песни. Пел, не зная национального языка, и песни местных композиторов. Запомнился случай, когда он как-то летом исполнял арию Каварадосси (невероятно сложная вещь, но он пел её ещё будучи студентом) под баян перед доярками, собравшимися у фермы. Всегда говорил: лучше быть первым человеком в провинции, чем последним в Москве. В детстве я считал, что он абсолютно прав. А сейчас: не знаю. Во всяком случае это обстоятельство во многом определило и мою судьбу.
Мама работала в Министерстве культуры Республики, организовывала художественные выставки, иногда брала и меня на открытия. У нас было, как я сейчас понимаю, три очень талантливых художника, привлечённых к нам для усиления состава национальных кадров хорошими бытовыми условиями. Но их пределом были только республиканские выставки, на большие чаще посылались картины художников местной национальности, даже если их произведения и уступали в качестве.
У нас дома на праздники собирались музыканты, художники, артисты двух наших театров, но почти все они были из приехавших. Среди различных тем разговоров всегда присутствовали беседы об искусстве, конечно чаще в общих чертах. Многое из этого и запало в память, сохранилось в ней и сыграло может быть свою роль в моей жизни. Интересно ли Вам?, - спросил он, хотя видел, что я слушаю внимательно.
-Конечно, - сказал я и добавил, чтобы поддержать его, - Не помню кто говорил, что самая большая роскошь в нашей жизни – человеческое общение, - а Вы рассказываете интересно.
-Людям ведь больше нравится говорить, чем слушать. Роль рассказчика активная, даже творческая роль, где-то сродни актёру. Здесь больше свободы, и говорящий сам выбирает куда повернуть рассказ, какими красками его украсить. Слушатель довольствуется тем, что уже прозвучало.
-Да, верно, - согласился я, - но рассказчик вольно или нет делится мыслями, идеями, рассказывает о своём опыте «наступления на грабли», обогащая слушателя.
-Ну так вот, - продолжил мой собеседник, - я окончил университет по узкой технической специальности, связанной с физикой плазмы. А потом началась перестройка всей нашей жизни и я стал, как говориться, делать деньги. Не буду рассказывать об этом. Во-первых, Вам будет скучно, а во-вторых, признаться, мне и заниматься этим было не интересно. Но жил широко, удовлетворял все свои молодые потребности. Переехал жить в Москву, женился на девушке, работавшей в маникюрном салоне. Был ли счастлив? Не знаю, хотя убеждал себя в этом. В глубине души всё же чувствовал: не достаёт чего-то. И вот однажды, проснувшись после ночного застолья, решил прогуляться по утренней Москве. Я рассеянно брёл по свободному воскресному городу, пока не увидел небольшую очередь перед старым зданием Третьяковской галереи. Вспомнил, что был в ней очень давно, ещё школьником приезжая на экскурсию. Картины, которые запомнились, я делил на две категории: встречающиеся на репродукциях, конфетных фантиках или на сумках и не встречающиеся. Вы меня понимаете?
-Да-да, очень понимаю, - подтвердил я, - Картины можно затаскать до отвращения, до того, что потом при всём желании понять, что хотел сказать художник уже трудно. Как ни старайся серьёзно смотреть на картину «Утро в лесу» Шишкина или, как её ещё называют «Медведи в лесу», во рту ощущаешь некоторую сладость.
-Именно, - улыбнулся он, - Вот я и решил вспомнить. Как ни старался проходить с циничным превосходством современного человека мимо полотен, собранных когда-то по своему вкусу Павлом Третьяковым, некоторые полотна всё же останавливали моё внимание. Так двигаясь по залам, я и подошёл к картине, повернувшей мою судьбу, как реку в другое русло.
Тут наш поезд остановился на большой станции. Можно было прогуляться, размять ноги. Стоянка двадцать минут, мы вышли. Станция, как станция, все они похожи друг на друга. Пассажиров, желающих прогуляться было много потому, что тёплый весенний день располагал к этому. Мы ходили вдоль нашего состава молча, изредка делая небольшие замечания о сегодняшней погоде. Я смотрел на людей, которые ехали с нами в одном поезде, и представлял, что каждый из них так же, как и я прошёл большую или малую долю своего жизненного пути, часть которого пересеклась на один день с моим. Через минуту поезд тронется в путь, и вся эта станция и люди останутся в прошлом, которое уже не повторится.
И вот мы снова в своём купе и собеседник мог продолжить свой рассказ, прерванный на очень интересном месте.
-Так что же за картину Вы увидели? – нетерпеливо спросил я.
-Как Вам сказать? Не то, чтобы одну или несколько произведений. Мне тогда показалось, что всё слилось в одну большую картину. Только потом, некоторое время спустя, я понял, что попал в маленький зал художника Борисова-Мусатова.
-Я знаю этот зал, - прервал я его, - но, что же Вас так поразило?
-А вот объяснить это трудно, - продолжил он, опустив голову и не глядя на меня, - может быть и совсем невозможно, однако, попробую. Если Вы любите этого художника, то может быть и поймёте. Я увидел на его картинах удивительных, фантастически красивых девушек в кринолинах. Впрочем, красота - это такое понятие…Описать словами невозможно. Что-то по ту сторону ума. Вообще, с обычной точки зрения эти «мусатовские» девушки и не так уж совершенны, но в них есть другая красота, высшая что ли, и о ней может сказать только музыка, да и то не всякая. Их лики написаны прямо певучей линией, что-то высшее водило рукой  художника. Так мне тогда думалось, да и сейчас не могу судить по-другому. Вся остальная живопись показалась тогда очень простой, как нехитрое ремесло. Поймёте ли Вы меня, но после «мусатовских», наши земные женщины показались мне какими-то нескладными, угловатыми что ли. Когда я стоял у «Водоёма», то чувствовал, что девушки, которых художник писал со своей сестры и невесты замерли не просто так, а, чтобы, как бы это сказать, не расплескать что ли то драгоценное, что они несут в себе. Помните, Бунина: «И тихо, как вода в сосуде, стояла жизнь её во сне…». А картина «Гобелен»? Там же эротика в серо-розовых красках. На это трудно спокойно смотреть. Вот тогда, наверное, я и влюбился в Лену Мусатову, сестру художника, которая была главной его натурщицей, украшающей многие картины.
Он остановился впервые в течении этого монолога, поднял голову и пристально посмотрел на меня:
-Вам, наверное, всё это кажется нереальным, а попросту говоря бредом?
Я понимал, как важна для него моя реакция на сказанное, а вернее, на то, что он доверил мне. Поэтому я не стал торопиться с ответом, чтобы не создалось впечатления легковесного, не вполне искреннего и поспешного мнения. Но он ждал ответа, и я сказал так: -Пожалуй, что это бред, но тогда и художник, создавший эти картины тоже бредил. Бредом придётся считать и всю музыку и всё, то что происходит между мужчиной и женщиной, называемое любовью.
Он отвёл от меня взгляд и, как мне показалось, напряжение его немного уменьшилось. Он даже слегка, может быть благодарно, улыбнулся моим словам. А я поддержал его своим не иссякшим интересом, нетерпеливо спросив:
-Как же потом Вы жили с этой любовью к Лене