быть, начальство не прознало.
Воодушевление тут же сменилось отцовским беспокойством за дочь, и мужик снова вышёл на дорогу. Там он долго вглядывался вдаль в надежде различить её маленькую пичужью фигурку, но так и не смог. От зрительного напряжения, или от сильного ветра или, может быть, от плохого предчувствия, но на крестьянские глаза вновь, как и вчера, навернулись тяжёлые слёзы.
«Пусть только вернётся, – пригрозил он не столько своей Надежде, сколько всему окружающему миру, – уж я её не пожалею в этот раз. Получит у меня вожжами, за всё, что заслужила. У-у, чертовка! И как она только догадалась, сопля эдакая, что я её красноармейчика-то немцам решил сдать? Вся в мать в свою покойницу, та тоже всё про меня наперёд знала. А ведь всё-таки вернулась, не убёгла с энтим Надеждиным своим. Стало быть, любит батьку-то больше ухаря своего. Тем более что Игнат обещался за ней присмотреть, значит, зря я сердце себе надрываю, да и что с ней может случиться? Кому она нужна сопля эта, ни кожи, ни рожи, не то, что мать её была, раз её так, бога душу! Небось, упросила дядя Игната к себе её отвезти, чтобы, значит, от отцовской грозы на время схорониться. Правильно, испугалась домой-то возвращаться, знает, уж на этот раз не сойдёт самовольство ей с рук, как Сидорову козу выпорю!»
Устало сплюнув, Василь не спеша зашагал вновь во двор запрягать Лешего.
– Неча больше ждать, – сказал он неохотно покинувшему тёплую конюшню мерину, затягивая подпругу, – надо ехать, вертать обратно домой Надежду нашу.
* * *
Второй раз за день оказался Василь возле дома полицая Игната. На этот раз на крыльце его встретила хозяйка дома с корзиной выстиранного белья в руках.
– У Вас моя Надежда? – спросил через плетень хуторянин, не слезая с подводы.
– С чего бы ей у нас-то быть? – жена Игната растерялась, даже выронила корзину из рук.
– Вот ещё одна дура, – зло подумал про себя Василь, а вслух спросил про Игната. – А сам где?
– В комендатуре, где ж ему ещё быть-то, – услышал он не менее самого себя раздражённый ответ.
Не желая больше на сегодня разговаривать с бабами, окромя разве что языком кнута, мужик тронул Лешего уже знакомой дорогой прямиком к комендатуре.
На центральной площади, где теперь и располагалась немецкая администрация, стучали топоры. Несколько нанятых мужиков под присмотром оккупационного солдата возводили какое-то сооружение для новой власти.
– Нет-нет, – в который раз успокаивал себя крестьянин, глядя на то, как ловко топоры расправляются с деревом, – этот герр Кох её в обиду не даст: благородные слишком, да и ни к чему это баловство им. Им от нас работу подавай, а работа всегда хорошо, лишь бы платили исправно. Надо бы потом у Игната спросить, за сколько немцы мужиков плотничать нанимают?
Привязав мерина у столба с громкоговорителем наверху, на ватных ногах Василь направился в комендатуру. Но на этот раз без сопровождения Игната его туда и вовсе не пропустили. Постовой грубо преградил просителю дорогу, угрожая автоматом.
– Герр Кох, мне нужен герр Кох, – несколько раз повторил мужик солдату, но тот его не слушал, приказывая жестами убираться восвояси по добру по здорову.
Как назло нигде поблизости не было Игната, и Василь собрался было уже отправиться на его поиски, как вдруг сам комендант счастливым образом вышел из своей резиденции с инспекцией той самой работы, которой занимались мужики с топорами.
– Gut gemacht, gut, – говорил он плотникам, наблюдая плоды их труда, – und schneller arbeiten, schneller.( Хорошая работа, хорошая, и быстрее работайте, быстрее(нем.))
Василь не выпускал коменданта из виду, но держался на небольшом отдалении, чтобы не мешать и не раздражать начальство своим появлением, не дай Бог, не ко времени окажется.
Только когда осмотр закончился и герр Кох вновь направился к зданию комендатуры, хуторянин постарался приблизиться к нему и негромко окликнул.
Офицер обернулся и, увидев знакомое лицо, заулыбался:
– А, Иван, Gut, gut gemacht. Komm, komm zu mir. (Хорошая, хорошая работа. Подойди ко мне (нем.))
На этот раз постовой не посмел ничего возразить против того, чтобы пропустить «старого доброго знакомого» самого коменданта, и Василь в радостном ожидании вошёл в распахнутую дверь оккупационной администрации вслед за герром Кохом.
Там его заставили расписаться в учётной книге, также как это было и накануне за сданную провизию, и снова выдали деньги.
Вместо русского «спасибо», мужик низко раскланялся перед оккупантами, и уже по привычке, не считая, спрятал рейхсмарки за пазухой.
При выходе из той комнаты, где выдавались деньги, они с комендантом увидели, как два полицая из команды Игната волокли навстречу им по коридору бессознательное тело Надеждина Павла Андреевича.
– Словили, стало быть? – робко спросил у них Василь, поравнявшись с конвоирами, но те продолжили свой путь, не обратив на скривившееся лицо хуторянина никакого внимания.
На то, как фашисты отделали красноармейца, было противно смотреть.
– Gut, gut gemacht, – за своих подчинённых ответил мужику сопровождавший его офицер. – Приходить завтра, Иван, будет «повешение».
Василь сначала подумал, что речь идёт о повышении лично для него, как дополнительное кроме денежного вознаграждение за оказанную новой власти услугу, и с благодарностью заулыбался, но затем, когда герр Кох указательным пальцем нарисовал вокруг своей шеи воображаемую петлю и поднял её вверх к потолку, он понял, что тот имеет в виду казнь через повешение.
– Как «повешение»? – растерялся крестьянин, заговорив на своём родном языке с тем же немецким акцентом, что и герр Кох. – Он же совсем сопляк, рядовой, его в лагерь, «орбайтен» надо.
– Auf Wiedersehen, Иван, – попрощался комендант, не желая продолжать не совсем понятный для него разговор, и хотел было уйти, но тут Василь стал спрашивать его про свою так и не вернувшуюся домой Надежду.
Собеседники говорили между собой на разных языках, что естественно затрудняло общение, однако вскоре они очень хорошо поняли друг друга в тот самый момент, когда герр Кох сказал всего лишь одно слово: «комсомолка», а Василь принялся горячо возражать: «нихт комсомолка, нихт», осенять себя трижды крестом, чем естественно в ответ вызвал только снисходительную усмешку.
– Идти домой, Иван, – похлопал комендант крестьянина по плечу, – пить водка и спать печка.
– Где моя Надежда? – знай себе, как заезженная пластинка, твердил русский мужик, вопрошая к немецкому офицеру, и неизвестно ещё чем бы всё закончилось, не подоспей на выручку Игнат, который без лишних слов схватил дальнего родственника за руку и увел от греха подальше.
На площади мужики с топорами уже заканчивали свою работу. Василь, ничего не понимая, смотрел то на Игната, то на новенькую белую виселицу и вдруг не на шутку испугался, так что даже язык проглотил.
– Теперь уж ничего не исправишь, Василь, – стал оправдываться полицай. – Герр Кох, он упрямый, дотошный, раз уж вбил себе в голову, что она комсомолка, то теперь от своих слов не откажется. Да и поздно, Василь. Он Надежду-то солдатам приказал отдать, а они потом её нам предлагали, хотели обменять на самогон и сало, понимаешь? Но я нашим всем запретил, молоденькая ведь совсем.
Хуторянин, застыв столбом, не шевелился, стеклянные глаза его смотрели в одну точку.
– Снасильничали её, слышишь? – Игнат со всей силы встряхнул Василя за грудки.
– Как же это, Игнат, они мою Надежду? – дар речи вернулся к хуторянину, но ноги его подкосились, и он наверняка бы упал, если бы крепкие руки полицая не удержали его на месте.
– Война, Василь, – ответил полицай, – теперь уж ничего не изменишь. Ты вот что, ты лучше не приходи завтра на казнь, не мучай себя. Домой езжай, выпей, а там время лечит, как-нибудь всё само обойдётся. Мужику-то что для жизни надо? Самогонки да бабу тёплую на печке. А бабу я тебе найду, ты не беспокойся. Сейчас много одиноких.
Сунув в широкий карман родственника бутылку самогона, Игнат кое-как усадил того на подводу, намотал вожжи на руки и стеганул хорошенько Лешего.
* * *
Василь не помнил, как снова оказался на хуторе. Всю дорогу он не мог поверить в то, что это опять произошло с ним, очередное несчастье настигло, как ночь в лесу, только на этот раз переживать беду придётся одному, без какой бы то ни было Надежды. Когда подвода въехала во двор и остановилась, мужик очнулся от дум и, обнаружив в кармане бутылку, мигом бросился в хату, чтобы как можно быстрее выполнить наказ Игната, но споткнулся. Это мерин не захотел отпускать хозяина, пока тот не выполнит свои прямые обязанности и не распряжёт его. Леший так сильно и неожиданно для хуторянина мотнул головой, что выбил бутылку из его рук, которая разбилась, налетев на колун, и дала тем самым подходящий повод последнему выплеснуть на невинное животное (как то уже бывало не раз) всю крестьянскую злость, накопившуюся за трудный день.
Со всего размаху Василь ударил лошадь по морде: целил кулаком в глаз, но не рассчитал. Тогда он схватил тот самый не ко времени подвернувшийся колун и со всей силы обрушил на Лешего. Мерин успел отвернуть в сторону, и удар пришёлся в старую оглоблю, расколов её надвое, как полено.
Хозяин не успокоился, пока не разрубил топором всю конскую амуницию вместе с дугой, хомутом и второй оглоблей. На телегу человеческих сил уже не хватило.
– Пошёл, скотина! – кричал он Лешему, угрожая колуном, – Иди, дурань косматый, выручай свою Надежду у немцев. Добаловалась, сука, дожалелась!
Вбежав в горницу, первым делом Василь схватил за ларем спрятанную бутыль самогона и, не наливая в стакан, опрокинул её узкое горлышко в рот. Захлёбываясь, стал жадно глотать, пока жидкость не пошла из его нутра обратно. Не имея возможности вдохнуть, он выронил бутыль из рук, повалился на пол и, сжимая ладонью пылающее горло, кашлял и кашлял без остановки.
Когда приступ удушья отпустил, крестьянин с полными слёз глазами взглянул на икону и тут же вспомнил про деньги, которые ему дали в комендатуре. Сунув руку за пазуху, он достал гроши и только сейчас, слюнявя пальцами купюры, пересчитал их: было ровно тридцать рейхсмарок.
– Иуда! – захрипел Василь что есть мочи, напрягая голосовые связки. – Продавец! Собственную дочь за тридцать серебряников продал, поскуда!
Затем оглядев пустой безнадежный дом, мужик поднялся с колен, и, вспомнив, как хотел выпороть её вожжами, отправился в конюшню. Там сняв со стены несостоявшиеся вовремя орудия экзекуции, он перекинул их через верхнюю балку, завязал петлю, примерил, чтобы подошла по высоте, сложил из замерших кусков навоза небольшой приступок, встал на него, просунул голову в петлю, затянул и, разбросав навоз под ногами, повис…
– Нельзя умирать, пока Надежда ещё жива, – с левого плеча шепнул ангел в тугое ухо.
Спохватился Василь, да было поздно. Тяжёлое мужицкое тело в зимней одежде и кирзовых сапогах до предела натянуло вожжу, которая, в свою очередь, сдавила давно немытую шею, а потом от недостатка кислорода он стал терять сознание, пока вдруг не почувствовал, как плывёт по воздуху вверх.
– Неужели в рай? – обнадёжилась душа.
Через мгновение смертельная хватка ослабла, нелегко, но стало можно дышать, вернулось сознание, и Василь ухватился обеими руками за вожжи, постепенно ослабляя
