Я прошла ЭТО... Главы 1-2.

Много ссыльных умирало в дороге. В одной семье из пяти человек до Шуги добрался лишь один дедушка, да и тот вскоре помер.  Мама выходила им навстречу и давала рыбные отходы, они с жадностью все съедали.

    Вскоре вышел приказ: в целях исключения воровства запретить нахождение посторонних лиц на шаландах. И всех женщин и детей, не принимавших активного участия в переработке рыбы, направили за 18 км от шаланды в поселок Хе. Это было вольное поселение, где жили зыряне, бежавшее от англичан в гражданскую войну с берегов Белого моря, и несколько семей ссыльных. Нас всех поселили в нескольких комнатах на почте, так как почтой использовалась только одна из комнат. Работы никакой не предлагалось – живите,  как хотите. А как жить без продуктов и денег – неизвестно. Мама ходила по домам и искала хоть какую-либо работу. Изредка  удавалось помыть кому-то пол, постирать белье. За это ее кормили, иногда приносила еду и мне.

    Через некоторое время почтовое начальство возмутилось - не место спецпереселенцам в государственном учреждении. И нас отправляют через Обскую губу шириной около 80 км в поселок Ныда. Там был только сарай без дверей, с разбитыми окнами и с длинными рядами нар, закрытых сеном, видимо, бывшая конюшня. Пробыли мы с мамой здесь не очень долго. Нас снова отправили в Шугу, где работали отец и братья. Нас, уже всех вместе, и еще несколько семей посадили на баржу и отправили, как говорили, на постоянное место жительства в поселок Аксарка, что восточнее Салехарда километров на 80 по течению Оби.

    Приплыли. Нас снова направляют в недостроенный барак с длинными рядами нар.  Но там была уже крыша и пол. Наступала зима, и барак был весь промерзший. С окон свисали сосульки льда. В нашем бараке разместили 6 семей. На одной стороне барака была русская печка, для обогрева других семей выдавали «буржуйки».

    Вокруг была тундра, леса не было. Для топки буржуйки искали и использовали любой прутик, любую щепочку.  Местами были кустарники, их срезали и тоже использовали для топки. Бараки достраивались, на крышах было много щепок. Однажды я забралась на крышу, чтобы набрать щепок, но меня сразу же окликнул часовой:
- А ну, быстро слезай отсюда, а то сброшу с крыши.
При топке буржуйки мы не находили места, где бы спрятаться от «дождя», падавшего с потолка. Подставляли под капли все, что могли подставить. На нарах я и прожила до 1938 года.

    За аренду места на этих нарах приходилось платить – ежемесячно высчитывали 360 рублей из мизерного жалования отца. Денег оставалось лишь на хлеб.
Как я не любила и боялась мыть пол под нарами! Но приходилось. Отец придирчиво все проверял. Однажды комиссия присвоила нашему бараку первое место за чистоту и порядок. Наградили кусочком земляничного туалетного мыла. Отец пришел с собрания и вручил  его мне.
Периодически устраивали проверки. Строили всех, выкрикивали фамилию и давали расписаться, в том, что ты на месте, т.е. не сбежал. Хотя за все время ссылки не было ни одного побега -  бежать было некуда.

    В Аксарке Сергей поступил учиться в техникум при рыбоконсервном комбинате, принадлежащем раньше какому-то купцу. Но вскоре комбинат перевели в Салехард. Река Шайтанка отделяла комбинат с массой бараков для ссыльных от города.

    1933 год – это не только голодный год. Начался еще и страшный брюшной тиф. Сначала заболела я. Мама сидела со мной. Помню, как отец где-то раздобыл кусочек пирога, принес его мне и положил рядом на подушку. Я смотрела на пирог, но есть его не могла, не хотела. Мама все плакала и говорила:
- Если только ты умрешь, то я не выдержу. Я уже похоронила четверых детей, больше – не смогу.
Выходила она меня. Я была очень слабой и не могла ходить без помощи. Училась ходить, держась за ухват, – других палок не было. Когда я стала чуть-чуть подниматься и понемногу ходить, заболела мама.

Больных становилось все больше. Объявили строгий карантин и около каждого барака поставили активистов – не разрешалось переходить из барака в барак. Помогала милиция. Ни врачей, ни амбулатории не было. В один из бараков стали собирать всех тифозных больных. Там был единственный ссыльный фельдшер. Мама уже болела тифом в 21-ом году, когда вымирало Поволжье, и знала что это такое. Поэтому, уходя в больницу, она сказала всем присутствующим:
- Прощайте. Я, наверное, сюда не вернусь - это были последние слова, которые я слышала от мамы.

Заболевает и брат Миша. Он в прошлом году уже переболел тифом. И поняв, что он заболел тоже, стал плакать. Я уговорила его идти в больничный барак. В то время как он лежал там без сознания, буквально за марлевой перегородкой умирала мама. Когда пришел в сознание, соседский парень ему и говорит:
- Мишка, а твоя мать умерла.

Старшего брата в Аксарке не было. Его послали ремонтировать рыболовецкую технику в Ямбуре, что в 80 км севернее от Аксарки, в устье Обской губы. Отпустили его в Аксарку только через несколько дней после смерти мамы.

Надо было хоронить маму - ее приказали убирать из барака. Было 24 декабря. Самые сильные морозы. Земля насквозь промерзшая.  Остались мы вдвоем с отцом. По сути, на ногах был только он один, да и то сильно контуженный в 1-ую мировую войну. Отец стал упрашивать всех, чтобы помогли вырыть могилу. Вроде и соглашаются соседи, но ведь все были истощенные болезнями и недоеданием. Еле нашли доски, чтоб смастерить гроб, с огромным трудом сняли верхний слой земли для могилы – так и захоронили. Отец упал на могилу и долго плакал. А я стояла рядом и умоляла, теребя его за полушубок:
- Папа, папа, ну пошли. Папа пойдем…
Пришли в барак и сели за стол. У отца был круглый хлеб. Отец, сидя за столом, стал на коленях резать этот хлеб и раздавать по кусочку всем, кто принимал участие в похоронах. Другого абсолютно ничего не было. В этот день мне исполнилось 9 лет.

До конца 34 года была карточная система. На талоны выдавали за деньги муку. Печь хлеб приходилось самим. Сначала отец попросил соседку испечь нам хлеб. Один раз она испекла его, но на второй раз отказалась:
- Дядя Андрей, я вам печь хлеб больше не буду. Пеките как-нибудь сами.
И отец, ни разу не пекший хлеб, и, не зная, что такое квашня, начал это дело. Я, со слабыми после болезни ручонками, и он, с трясущимися от переживаний и контузии руками, стали месить тесто. Сидевшая рядом соседка, у которой были муж и пятеро детей, нам ничем не помогала. Тесто все же замесили, разделили на караваи. Надо насадить на лопату. Тут и возникли проблемы: хлеб растекался, куски теста свисали с лопаты и падали на пол. Что-то все-таки получилось.

Приехал Сережа из Ямбура. Я в это время приклеивала кожуру картошки к металлической буржуйке и к трубе. Сергей крутит во все стороны головой и спрашивает:
- А где мама?
Я ничего не могла сказать. Ответила сидевшая рядом на нарах соседка:
- Сергей. А мать умерла.
И я вижу, как лицо его посерело и стало похожим на лицо смертельно раненого человека. Мне стало его так жалко, и я, не зная, что делать, предложила ему поесть испекшиеся кожурки:
- На, поешь. На, поешь. Они вкусные.
Долго он так стоял, потом, молча, опустился на сундук. Через два дня уехал обратно.

Пришел к нам как-то комендант и говорит отцу:
- Андрей Иванович. Ты один, больной, дети еще малолетние. Можно я к вам подселю одинокую женщину. Она в семье мачеха, и взрослые сыновья, обзаведшиеся своими семьями, выгоняют ее из своего барака. Ей деться некуда. Возьми ее к себе.
И она приходит к нам. Оказалась приличной женщиной, и все домашние дела взяла на себя. Хорошо относилась ко мне, не обижала. Звали мы ее «Кузьмовна», видимо, Кузьминична. Соседские ребята говорили даже:
- Дядя Андрей, ну женись на ней, ты же одинокий.
Было отцу в то время 48 лет. Но он говорил:
- Нет, жениться я не буду. Не надо мне другой жены.
Прожила она у нас около полугода, но затем устроилась в более подходящем для нее месте – кто-то из начальствующего состава пригласил ее помогать по хозяйству. Конечно, ей было у одинокого вдовца управляться гораздо легче. Позже к ней переехали две ее дочки.

Отец с бригадой неводом ловил рыбу. Он был в бригаде как бы главным –  тащил на себе так называемую мотню, находясь иногда по пояс в ледяной воде. Остальные вытаскивали невод на берег. Рыбу сортировали. Больше всего попадался муксун, пыжьян, сырок, реже – щука и лещ и очень редко - осетровые, которые в основном забирало начальство. Тут же стоял плашкоут, куда вперемежку со льдом засыпали пойманную рыбу для дальнейшей переработки на рыбокомбинате в Салехарде. Работали каждый день, без выходных. Никаких средств защиты от ледяной воды, конечно, не было. Рыбу ловили в своей повседневной и, чаще всего, единственной одежде. Это в конечном итоге и вызвало у отца гангрену ног.

Я иногда стояла недалеко от рыбаков и смотрела, как они ловят рыбу. Бывало, что, когда отвернется начальство, кто-нибудь бросал мне рыбину. Подняв, я быстро прятала ее под одежду и кругами, чтоб никто не видел, уходила домой. Выживали, кто как умел. Ведь даже удочкой рыбу не разрешалось ловить, хотя жили на широченной Оби, где было полным полно всякой пресноводной рыбы.
В 1935 году отменили карточки, и хлеба можно было покупать сколько угодно. Появилась даже теплица - стали продавать картофель. Но денег не было - зарплату иногда задерживали до 9 месяцев. Все же жить стало немного полегче.

Отцу становилось все хуже. Он попросился, получив справку от фельдшера, на более легкую работу. И его перевели в «пожарку» «отбивать часы» - стучать по железной балке в соответствие с количеством часов – часов-то ни у кого не было. Работа посменная.  
Дочь Василия – Валентина вышла замуж за аксаркского ссыльного и вскоре с дочкой, двумя детьми и матерью переехала в Аксарку. Жить им оказалось негде, и они переселились к нам. Потеснились, отец выделил им отгороженный закуточек в нашем углу барака.

Семья стала большой, и надо было что-то добывать на еду. Плыла как-то баржа с картошкой, картошка замерзла, сгнила, и ее выбросили на берег. Мы с Мишей брали саночки, вооружались ножом и железкой и выковыривали изо льда эту картошку. Набирали с тазик. Это так нас спасало. Картошку размораживали в горячей воде, варили, отбрасывали гнилье, чистили, толкли, поливали подсолнечным маслом, если такое было, и ели. Как же это было вкусно, да еще, если давался кусочек рыбы! Отец сделал ямку под полом, куда заложил мешок картошки и соленый балык, который приготавливал сам.

Через год перевели с Нового Порта в Аксарку и мужа Валентины. Часть жителей барака перевели в Салехард, освободилось место, и семье выделили угол. Валентина с семьей поспешно собрались и перебрались в свой угол. Видимо, они понимали, как тяжело было их содержать.

Миша в 1936 году закончил 7 классов, пропустив 2 года из-за отсутствия 7-летней школы. Ему исполнилось 17 лет. С 12 летнего возраста каждое лето он работал постоянным матросом по приемке рыбы вместе с Сергеем, который закончил в Салехарде училище при рыбокомбинате, и был уже специалистом. Надо было ездить по Оби и принимать рыбу у артельных рыбаков на тонях. Рыбу носили на носилках. Как рассказывал позже Михаил:
- Я уставал так, что не мог двигаться, убегал в лес, залезал на дерево – прятался – и плакал. Сергею же одному никак не удавалось