одежду. Мы все заахали, перебирая каждую вещицу, и были такие счастливые. Наконец-то у нас хоть что-то появилось.
Работать заставляли всех. Летом отец с бригадой забрасывали с лодки невод, а зимой ставили сети через проруби глубиной до метра и более. Летом, кроме того, каждый трудоспособный должен был заготовить определенную поленницу дров и выкорчевывать пни для очистки территории для следующих бараков – ссылки только начинались.
Зарплату платили мизерную. Она почти вся шла на уплату пайков, которые выдавали по карточкам: по 4 кг ржаной муки с отрубями в месяц на иждивенца и по 12 кг муки работающему, а также кусочек мыла, немного крупы, сахара и т.п. Полагалось выдавать еще что-то, но чаще всего не выдавали – не было, не завозили.
Спасала тайга, по сути, она кормила нас. Были в ней и орехи, и ягоды, и грибы. Последние у нас, астраханцев, не очень-то почитались. За ведро сданных ягод выдавали 1 м. кв. фланели, из которой шили одежду. Но главными были кедровые орехи. Били палками по стволу кедра, шишки слетали, их собирали в мешки, высушивали, катали, отделяли орехи от скорлупы, просеивали на ветру и клали на печку.
От Сургута мы были отделены речкой. Там был рынок. Но, чтобы попасть туда, нужен был пропуск. За нашей стенкой жил перевозчик через реку, он и помогал нам кое-что продать и купить на рынке. Чтобы купить хлеба, продавали даже последние рубашки и кальсоны.
Мой брат, 12- летний Миша, узнав, что в поселении нет 5-го класса, все время пропадал в тайге, ставил капканы на зайцев, собирал ягоды - кормил семью. Приходит однажды с белым зайцем под ремнем, а мама спрашивает:
- Где ты взял зайца, ты его наверно из чужого капкана вытащил? Не может быть, что ты сам поймал…
Зайца мы съели, а из шкурки сделали мне воротник.
И вот он заболел брюшным тифом. Ни врача, ни фельдшера в поселении не было. Маме как-то удалось положить Мишу в Сургутскую инфекционную больницу и навещать его – она уже болела сыпным тифом в 21-м году и знала что это такое. Врачи были опытные, пожилые и категорически запрещали приносить с собой любую еду. Однажды, после криза, на 13-15 день болезни мама достала где-то 3 печенинки и угостила все-таки Мишу. Болезнь обострилась, и ей сильно досталось от врачей. Миша все же выздоровел.
А умерло от тифа тогда много людей.
Мне было шесть с половиной лет и очень хотелось учиться. И вот я увязалась за соседской девочкой, третьеклассницей, в школу, где учили лишь до 4-го класса. Школы, по сути, не было. Было что-то вроде сарая, где временами собирали спецпереселенцев, а днем в нем учились дети. Ни парт, ни учебников, ни тетрадок не было. Мы садились все вместе на очень длинные скамейки. Доской служили закрашенные краской доски. Это и было наше учебное пособие. Учителей тоже не было. Уроки проводил ссыльный, так называемый “избач”. Спрашивал, умеет ли кто из нас что-либо написать. Ну, например, мой сосед Витька Зелинский сумел написать слово “лампа”, что меня сразило. Мы становились на колени напротив скамейки, она и была нашей партой. Что-то писали. Таков был урок письма. Потом был урок чтения. Кто умел читать, что-то читал, а мы просто сидели и слушали. Учились в любую погоду 6 дней в неделю. В морозы, которые доходили до 40 градусов, закрывали все лицо платками, оставляя только глаза.
Строилась школа, и вскоре мы перебрались в недостроенную школу. Это был уже второй класс. Почему меня перевели во второй класс, я не знаю. Я еще ничего не умела. Со мной дополнительно занимались и папа, и мама, и братья. Помню, как мама учила меня писать слово “самовар”. У нее был «химический» чернильный карандаш, и на какой-нибудь книге между строк я училась писать. Но мне ничего не давалось, все было так трудно, так как ни букваря, ни других пособий не имелось. Не хватало терпения у братьев и все называли меня бестолковой:
- Боже мой, что с ней будет? Господи, что из нее получится? Она совсем ничего не понимает.
Иногда кончалось и подзатыльником. Михаил, закончивший 4 класса еще в Астрахани, был по тем временам очень грамотным человеком, он то и давал мне подзатыльники.
В новой школе уже появилась первая учительница по образованию, моя тезка, Зоя Ивановна. И меня ребята стали дразнить “Зоей Ивановной”, особенно Витька Зелинский, который, приплясывая, припевал:
- Зой Иванна, щи кипят, каша пригорела, дети плачут, есть хотят. - А мне какое дело?
Мне было обидно.
С учительницей я и научилась читать. Уже были контрольные работы по арифметике. Во всех классах я всегда была самой маленькой, самой худой и самой молодой. Сажали меня всегда на первый ряд, а на физкультуре – стояла последней. Но я хорошо прыгала и хорошо бегала.
Население было почти все неграмотным. Было принято постановление о сплошной ликвидации неграмотности, и нас, учеников, посылали учить поселенцев грамоте. Мы ходили по баракам и домам, выискивая тех, кто был неграмотным. Кроме того, нас заставляли искать и снимать в бараках иконы. Некоторые нас выгоняли, другие начинали учиться. Непослушных сначала вызывали к коменданту – низшая ступень начальства, а затем и «в органы», с которыми шутки плохи. Начинали ходить в школу «как миленькие».
Несмотря на все творившееся вокруг, большинство молодежи России в сталинские времена было от души предано Советской власти, верило в «светлое будущее» – пропагандистский аппарат и цензура работали на полную мощь. Даже мы, ссыльные дети, учившиеся вместе с «вольными» - детьми охраны, обслуживающего персонала, переселенцев – сильно страдали оттого, что нас не принимали ни в пионеры, ни в комсомол, не приглашали на собрания этих организаций. Надеть красный галстук пионера было несбыточной мечтой каждого ссыльного школьника.
Вышел закон сначала о всеобщем начальном образовании, затем о неполном среднем образовании. И в 1932 году в школе открыли 5-й класс. В принудительном порядке всех 30-летних и старше переростков, даже из близлежащих поселков, собрали в этот класс. Пошел в 5-й класс и мой брат Миша.
Уже появились более грамотные учителя – подвижники. Приехала из Восточной Сибири семья учителей – очень образованные педагоги. Многому от них я научилась и, главное, полюбила литературу. Все девочки нашего класса в дальнейшем пошли учиться в педагогические училища. Да рано умерли эти педагоги. Сначала, в 40 лет, сильно болевший туберкулезом муж – математик и мастер на все руки. Он своими руками делал спортивные снаряды, оборудовал все классы. Вскоре, в 35 лет, умерла и его жена – директор школы, прекраснейшая учительница русского языка и литературы, оставив пять девочек от 4 до 16 лет.
Обычно вечерами мы, дети, сидели на печке и грызли кедровые орехи. Внизу стояла буржуйка. Однажды мама решила меня искупать и поставила на буржуйку кастрюлю с водой. Вода почти закипала, а я решила попрыгать через веревку. Веревка зацепилась за кастрюлю, и она опрокинулась прямо на меня. Страшно обварилась. Досталось больше всего ногам. Когда мама снимала чулочки, кожа вся осталась на нем. Как я орала, боль была дикая. Побежала мама искать что-нибудь - соду или постное масло – не нашла. Завязали мне ноги тряпками.
Слышали, что в поселке вроде бы открылась амбулатория. Отец посадил меня на спину и понес туда, но в амбулатории, кроме марганцовки, ничего не было. Негде было ни сесть, ни лечь. Стояла посреди маленькой комнатки только одна скамейка. Поставили меня на колени, чтоб лучше было видны раны, помазали марганцовкой ноги и завязали какими–то белыми тряпками. Вот и все. Через 3 дня снова перевязка. Не приведи бог испытать кому-либо боль, когда срывают повязки. Я дико орала. Опять мочили тряпки марганцовкой и обматывали ими ноги. Раны заживали очень долго и плохо. Видимо, слаба была, не было сопротивляемости организма.
Наступил 1933 год, голодный год.
Поселение Чёрный Мыс все более разрасталось. Все время поступали новые ссыльные. Бараки стояли уже в 4 ряда, занимая огромную территорию. Постепенно часть ссыльных отправляли в разные точки Обской губы. Вся Обская губа была нашпигована ссыльными.
Отбирали для работы по вылову рыбы наиболее крепких по здоровью ребят и мужчин. Вызывали всех спецпереселенцев по очереди. Была дана команда – принести все имеющиеся на руках документы, справки о болезни, службе в армии и т.п. Все отбирали. Никто не должен был оставлять у себя ни одного документа! Чтоб не было даже повода для реабилитации! Мы были «никто».
Отбирали и все ценности, вплоть до обручального колечка. Если обнаруживали что-либо запретное, не сданное – сажали даже в тюрьму. Так, посадили в тюрьму и моего дядю Василия, заподозрив, что он скрыл имевшееся у него золото, хотя он и в жизни-то его не видел. Поняв, что отобрать у него уже больше нечего, отпустили. И он голодный с группой охраняемых ссыльных прошёл из тюрьмы обратно 80 километров в 40-градусный мороз по льду Обской губы, страдая от грыжи и радикулита, нажитых от тяжёлого рыбацкого труда ещё на Каспии. Пришёл весь ободранный и худой. В 54 года Василий выглядел 80-летним стариком, впрочем, как и все его ровесники. Мы предложили ему взять немного низкосортной крупы, но он ее не взял:
- Не дойду я с ней до дома, сил не хватит.
Его с семьей вскоре перевели в Шугу, а затем в Новый порт на Обской губе, что почти на берегу Карского моря. Через год он и умер от болезней, оставив жену и дочь с полугодовалым ребёнком. Перед смертью бредил, жалел, что не взял тогда крупу для своей семьи.
В июне 33 года, когда сошёл лёд, нас и ещё несколько семей посадили на баржу и буксиром привезли в один из посёлков на речке Шуга. В «посёлке» стояло 3 чума и сарай, поэтому жили мы прямо на шаланде в большой длинной каюте, где находилось более 30 коек. Для одиноких девушек была выделена отдельная каюта. Весь нижний этаж шаланды занимали трюмы. Отец с сыном Сергеем были поставлены на приемку рыбы. Катер возил их судно по разным рыбацким бригадам, где они загружали выловленную в Обской губе рыбу и доставляли к шаланде.
Шаланда представляла собой рыбообрабатывающий комбинат. Женщины разделывали рыбу. Работали и девочки с 12-летнего возраста – по трафарету краской надписывали бочки. Я тоже хотела работать, но меня, 8-летнюю, не брали. Мужчины солили рыбу, плотно упаковывали её в бочки, которые герметично закрывали и спускали в трюмы. Велся строгий учёт и нумерация всей продукции. Очень строго следили, чтоб не пропала ни одна рыбина.
Михаил, как самый грамотный, был назначен выдавать «талоны» на обед (деревянные дощечки с надписями - бирки). Без бирок не кормили. После обеда бирки снова возвращали ему. Обед состоял из похлебки из третьесортной рыбы, которая не шла на обработку. Завтрака и ужина не было – питались, кто как мог.
Мама устроилась вытапливать рыбий жир. На берегу стояли котлы, и в них из рыбьих внутренностей вытапливался жир. Затем он тщательно процеживался, заливался в бутыли и применялся в медицине. Единственное, что разрешалось использовать ссыльным – отходы после вытапливания жира. Мама пекла пироги из этих отходов. Сначала мы ели с охотой, но потом организм не стал их принимать, было противно. На берег привозили новых ссыльных. Бывало так, что от голода они еле выбирались из шаланды. Некоторые без помощи не могли идти.
